Явившись в столицу кантона, Оргалу, Этцвейн обратился к трем верховным судьям, упрекая их за невыполнение указа о созыве ополчения. Судьи только рассмеялись: "Когда вам понадобится отряд опытных бойцов, сообщите - мы его сформируем за два часа. А пока не получены конкретные приказы и новое оружие, зачем себя утруждать? Кроме того, чрезвычайное положение могут отменить".
Этцвейн не мог ничего возразить - точка зрения судей по-своему была логична. "Хорошо, - сказал он. - Будьте готовы, однако, выполнить обещание по первому требованию. Кстати, где находится исправительное учреждение управления воздушной дороги, лагерь №3?"
Судьи насторожились: "Зачем вам понадобился лагерь №3?"
"Приказ Аноме - обсуждению не подлежит".
Судьи переглянулись, пожали плечами: "Лагерь №3 - в сорока километрах по дороге на юг, к Соленой топи. Вы собираетесь воспользоваться своей роскошной гондолой?"
"Разумеется. По-вашему, я должен идти пешком?"
"Видите ли, в таком случае вам придется нанять тягловых быстроходцев - вдоль южной дороги нет пазового рельса".
Часом позже Казалло и Этцвейн отправились в "Иридиксене" на юг. Тросы гондолы закрепили на концах длинного тяжелого шеста, противодействовавшего подъемной силе паруса. Один конец шеста соединили с упряжью на спинах двух быстроходцев, другой поддерживала пара легких колес с перекладиной и сиденьем погонщика. Быстроходны двинулись по дороге резвой рысцой. Казалло регулировал форму и положение паруса так, чтобы животным приходилось прилагать минимальные усилия. Полет в упряжке заметно отличался от движения гондолы, подгоняемой ветром - ритмичное подрагивание тягловых тросов передавалось корпусу.
Этцвейн ощущал необычные толчки... и нарастающее напряжение - чувство вины? Ничто, по существу, не мешало ему явиться в лагерь №3 гораздо раньше. Это соображение привело Этцвейна в раздраженное, подавленное состояние. Легкомысленный Казалло, не озабоченный ничем, кроме поиска простейших способов развеять скуку, достал хитан. Убежденный в своем мастерстве и в том, что оно вызывает у Этцвейна завистливое восхищение, ветровой пытался сыграть мазурку из классического репертуара, известную Этцвейну в двенадцати вариантах. Казалло исполнял мелодию неуклюже, но старательно и почти без ошибок. Тем не менее, в одной из модуляций он непременно брал неправильный аккорд. Этцвейн, наливавшийся желчью после каждого повторения фальшивой гармонии, не вытерпел: "Это невозможно, в конце концов! Если тебе невтерпеж бренчать, по крайней мере выучи аккорды!"
Казалло насмешливо поднял брови: "Друг мой, эта пьеса - "Огненные подсолнечники" - традиционно исполняется именно так. Боюсь, у вас плохой слух".
"В общем и в целом мелодию можно распознать, хотя я неоднократно слышал ее в правильном исполнении".
Казалло лениво протянул хитан: "Будьте добры, наставьте меня на путь истинный. Я буду чрезвычайно признателен".
Этцвейн схватил инструмент, чуть ослабил высоко настроенную струну большого пальца и сыграл мазурку правильно - пожалуй, с излишней показной легкостью. В первой вариации он присовокупил изящные беглые украшения, во второй сыграл тему в обратном движении, ракоходом, аккомпанируя совсем в другом ладу, после чего, вернувшись к первоначальной последовательности, исполнил блестящую импровизацию взволнованным быстрым стаккато, более или менее согласовавшимся с его настроением, продолжая контрапунктически повторять основную тему в других голосах на манер ричеркара. Завершив пьесу виртуозной каденцией с добавлением невозможных пассажей пиццикато пальцами левой руки и сложно синкопированных ритмов гремушки, Этцвейн отдал хитан уничтоженному Казалло: "Примерно в этом роде. Под конец я позволил себе пару вольностей".
Казалло перевел взгляд с Этцвейна на хитан, молча, с подчеркнутой аккуратностью повесил инструмент на деревянный крючок и пошел смазывать лебедки. Этцвейн повернулся к панораме, открывавшейся за бортом.
Пейзаж стал диким, почти враждебным: в зеленом море пилы-травы выделялись островки черно-белых тропических зарослей. Чем дальше они продвигались на юг, тем плотнее и темнее становились джунгли. Среди пилы-травы стали попадаться гниющие заболоченные участки, в конце концов сменившиеся напоминающими сугробы скоплениями синеватобелой падальной грибницы. Впереди тускло блестела сонная излучина реки Бренай. Дорога слегка отклонилась к западу, поднимаясь к развалу крошащихся темно-серых вулканических скал, извилисто протиснулась в распадке между скалами и обогнула огромное поле заросших развалин - город Матрис, две тысячи лет тому назад осажденный и разрушенный паласедрийцами, а теперь населенный лишь огромными иссиня-черными ахульфами Южного Глая, осквернявшими руины внушавшей смех и ужас дикой пародией на человеческую городскую жизнь. В низине за развалинами Матриса начиналось болото, казавшееся издали миражом тысяч маленьких озер - здесь росли самые развесистые ивы Шанта, купами по десять-двенадцать метров высотой. Работники из лагеря №3 срезали, обдирали и сушили прутья ивняка. Вязанки нагружали на баржи и сплавляли по реке Бренай в Порт-Палас на южном берегу, откуда шхуны доставляли их в Сиреневую Дельту на предприятия, изготовлявшие гондолы.
Далеко впереди появилось темное пятно. Приложив к глазам бинокль, Этцвейн понял, что это и был исправительный лагерь №3. За семиметровым частоколом он разглядел центральный двор, ряд навесов и длинный двухэтажный барак. Левее находились приземистые административные здания и группа небольших коттеджей.
Дорога разветвлялась - упряжка быстроходцев повернула к управлению лагерной администрации. Несколько человек вышли навстречу и, перекинувшись парой слов с погонщиком, подтянули тросы гондолы шкивами, вращавшимися в рогатых бетонных тумбах. Быстроходцы, шагом пройдя вперед, опустили "Иридиксен" на землю.
Этцвейн вышел из гондолы в жаркий и влажный мир. Над головой кружились пылающим калейдоскопом Сасетта, Эзелетта и Заэль. Воздух дрожал над болотами - невозможно было различить, где мириады топких островков и мутных излучин сливались с серебристыми миражами.
К нему медленно приближались трое. Первый - рослый дородный человек с колючими серыми глазами, второй - коренастый лысый детина с выдающейся, массивной нижней челюстью. Последний, помоложе, гибкий и чуткий, как ящерица, с неподобающими тюремщику растрепанными черными кудрями, блестел угольно-черными зрачками. Они вписывались в ландшафт - настороженно, недоверчиво двигавшиеся фигуры с жестокими неулыбчивыми лицами. На них были широкополые шляпы из отбеленного волокна пилы-травы, белые рубахи навыпуск, серые шаровары, полусапожки из чумповой кожи; на ремнях висели небольшие арбалеты-самострелы, заряженные шипами гадючного дерева. Каждый из троих холодно уставился на Этцвейна, не видевшего причины для их очевидной враждебности и на секунду опешившего. Острее, чем когда-либо, он сознавал свою неопытность, более того - опасность своего положения. "Необходимо жестко контролировать ситуацию", - подумал он и безразлично произнес: "Меня зовут Гастель Этцвейн. Я исполнительный директор, назначенный Аноме. Мне поручено действовать от имени Аноме".
Первый из троих медленно, двусмысленно кивнул, будто подтвердились какие-то его подозрения: "Что вам нужно в лагере №3? Мы - воздушнодорожники, и отчитываемся перед управлением воздушной дороги".
У Этцвейна уже выработалась привычка - чувствуя, что собеседник испытывает к нему сильную неприязнь, он неторопливо разглядывал лицо противника. Тактика эта иногда нарушала психологический ритм, навязанный другой стороной, и давала Этцвейну время продумать следующий шаг. Теперь он задержался, изучая лицо стоявшего перед ним наглеца, и решил проигнорировать заданный вопрос: "Кто вы?"
"Главный надзиратель лагеря №3 Ширге Хиллен".
"Сколько работников в лагере?"
"Считая поваров, двести три человека", - Хиллен отвечал угрюмо, неохотно, почти угрожающе. На нем был ошейник с эмблемой воздушнодорожника - на воздушной дороге прошла вся его жизнь.
"Сколько среди них крепостных должников?"
"Сто девяносто человек".
"Я хотел бы осмотреть лагерь".
Уголки пепельных губ Хиллена чуть приподнялись: "Не рекомендую. У нас содержатся опасные преступники, это лагерь для особо провинившихся. Если бы вы заранее предупредили нас о прибытии, мы успели бы принять меры предосторожности. В данный момент проводить инспекцию не советую. Могу предоставить вам всю существенную информацию в управлении. Будьте добры, следуйте за мной".
"Я выполняю приказы Аноме, - обыденно-деловым тоном сообщил Этцвейн. - Соответственно, вы обязаны мне подчиняться - или потеряете голову". Этцвейн вынул передатчик и набрал цветовой код надзирателя: "Честно говоря, мне не нравится ваша манера поведения".
Хиллен слегка надвинул на глаза широкополую шляпу: "Что вы хотите видеть?"
"Начнем с рабочих мест", - Этцвейн взглянул на двух других тюремщиков. Лысый приземистый детина отличался впечатляющей шириной плеч и длинными узловатыми руками, какими-то скрюченными или деформированными. Лицо его сохраняло необычно расслабленное выражение, как если бы он предавался возвышенным мечтам. Второй, кудрявый черноглазый субъект, мог бы похвастаться привлекательной внешностью, если бы не длинный крючковатый нос, придававший ему лукаво-угрожающий вид. Этцвейн обратился к обоим: "Каковы ваши функции?"
Хиллен не дал другим возможности ответить: "Это мои помощники. Я отдаю приказы, они их выполняют".
Чрезмерное спокойствие поз и поведения тюремщиков навело Этцвейна на мысль, что, вопреки утверждению надзирателя, к встрече эмиссара Аноме готовились - Ширге Хиллена, по-видимому, заранее предупредили. Если так - кто предупредил, с какой целью, почему? Осторожность прежде всего. Развернувшись на каблуках, Этцвейн вернулся к Казалло, бездельничавшему в тени "Иридиксена". Ветровой со страдальческим видом изучал сорванный стебель пилы-травы. "Плохо дело, - тихо сказал ему Этцвейн, - здесь что-то не так. Подними гондолу повыше и не опускай, пока я не подам знак левой рукой. Если не вернусь до захода солнца, обрежь тросы и доверься ветру".
Ничто не нарушало ленивую самоуверенность Казалло, тот даже не приподнял брови: "Разумеется, сию минуту - как вам угодно". Не двигаясь с места, ветровой с надменным отвращением смотрел на что-то за спиной Этцвейна. Этцвейн быстро обернулся - Хиллен поднес руку к самострелу на поясе, рот его нервно подергивался. Этцвейн медленно шагнул назад и в сторону - так, чтобы в поле зрения оставались и Казалло, и надзиратель. Новая, пугающая мысль ошеломила его: Казалло был назначен ветровым "Иридиксена" чиновниками из управления воздушной дороги. Этцвейн никому не мог доверять. Он был один.
Лучше всего, однако, было сохранять видимость доверия - в конце концов, Казалло мог не участвовать в заговоре или не сочувствовать начальству. Но почему он не раскрыл рта, когда рука Хиллена почти выхватила самострел? Этцвейн произнес тоном учителя, терпеливо разъясняющего задачу: "Будь осторожен! Если нас обоих прикончат и свалят вину на заключенных, кому захочется доказывать обратное? Свидетели им не нужны. Забирайся в гондолу".
Казалло медленно подчинился. Этцвейн внимательно следил за ним, но не мог угадать значение взгляда, брошенного ветровым через плечо. Этцвейн подал знак: "Трави тросы, поднимайся!" Пока "Иридиксен" не оказался в ста метрах над головой, Этцвейн не двигался, после чего стал неторопливо подходить к тюремщикам.
Обернувшись к помощникам, Хиллен что-то проворчал и вернулся к напряженному наблюдению за Этцвейном, остановившимся шагах в двадцати. Этцвейн сказал младшему помощнику: "Будьте добры, сходите в управление и принесите список заключенных, с указанием величины крепостного долга каждого".
Кудрявый брюнет вопросительно взглянул на Хиллена. Тот произнес: "Обращайтесь ко мне. Только я отдаю распоряжения лагерному персоналу".
"Моими устами гласит Аноме, - возразил Этцвейн. - Я отдаю приказы по своему усмотрению. Неподчинение приведет только к тому, что вы расстанетесь с головами".
Перспектива расстаться с головой, судя по всему, нисколько не волновала главного надзирателя. Чуть отведя руку в сторону брюнета, Хиллен обронил: "Принеси журнал".
Этцвейн спросил лысого детину: "Какие обязанности поручены вам?"
Тот безмятежно, как сонный ребенок, повернул лицо к Хиллену.
Смотритель сказал: "Он обеспечивает мою безопасность, когда я нахожусь среди заключенных. В лагере №3 приходится иметь дело с отчаянными людьми".
"В вашем присутствии нет необходимости, - Этцвейн продолжал обращаться к лысому охраннику. - Вернитесь в управление и оставайтесь там, пока вас не позовут".
Помощник недоуменно глядел на Хиллена. Тот сделал короткое движение пальцами, отправляя охранника в управление, но при этом, едва заметно, отрицательно покачал головой. Этцвейн сразу прищурился - эти двое себя выдали.
"Одну минуту! - сказал он. - Хиллен, почему вы подаете знаки, противоречащие моим указаниям?"
Вопрос застал надзирателя врасплох, но он сразу оправился: "Я не подавал никаких знаков".
Этцвейн произнес размеренно и весомо: "Наступил решающий момент в вашей жизни. Либо вы сотрудничаете со мной, полностью игнорируя распоряжения, полученные от других лиц, либо я прибегаю к высшей мере наказания. Других вариантов нет - выбирайте!"
Непривычно растянувшись, мышцы на лице Хиллена изобразили заведомо фальшивую улыбку: "Мне остается только подчиняться полномочному представителю Аноме. Вы, конечно, можете удостоверить свои полномочия?"
"Пожалуйста, - Этцвейн показал надзирателю красновато-лиловый лист пергамента, скрепленный печатью Аноме. - Если этого недостаточно..." Этцвейн продемонстрировал кодирующий передатчик: "А теперь объясните - зачем вы отрицательно качали головой, когда я приказал охраннику удалиться? О чем вы предупреждали, чего он не должен был делать?"
"Я советовал ему не вести себя вызывающе и не спорить", - ответил Хиллен оскорбительно безразличным тоном.
"Вас предварительно известили о моем прибытии, - сказал Этцвейн. - Разве не так?"
Смотритель поправил широкополую шляпу: "Меня никто ни о чем не извещал".
Из-за угла лагерного частокола появились четыре работника. Они тащили грабли, лопаты и кожаные меха с водой. Что, если один сделает угрожающее движение лопатой, а Хиллен, выхватив арбалет, застрелит Этцвейна вместо заключенного?
Этцвейн, средоточие абсолютной власти, был абсолютно уязвим.
Волоча ноги, бригада с садовыми инструментами скрылась во дворе, не проявив интереса ни к начальнику, ни к приезжему. Угрозы не было. Но в следующий раз, принужденные охраной, работники могли разыграть требуемый спектакль.
"В моем присутствии ваши самострелы не понадобятся. Будьте добры, положите оружие на землю".
Хиллен прорычал: "Ни в коем случае - они необходимы постоянно! Мы живем и работаем среди головорезов, готовых на все".
Этцвейн вынул темную трубку универсального детонатора - безжалостное средство уничтожения, позволявшее взорвать любой ошейник в узко направленном секторе излучения или тысячу ошейников одновременно на участке заданного радиуса: "Я беру на себя ответственность за вашу безопасность и должен позаботиться о своей. Бросьте оружие".
Хиллен все еще колебался. Кудрявый брюнет вернулся с журналом.
"Считаю до пяти, - сказал Этцвейн. - Раз..."
Главный надзиратель с достоинством опустил арбалет на землю, помощник последовал его примеру. Этцвейн взял протянутый журнал, отошел на пару шагов, просмотрел записи. В заголовке каждого листа указывались имя работника и цветовой код его ошейника, ниже следовала краткая биография. Таблицу на обратной стороне листа испещряли цифры, отражавшие менявшуюся со временем сумму крепостного долга.
Нигде в журнале Этцвейн не видел имени "Джерд Финнерак". Странно. "Мы осмотрим лагерь, - сказал он надзирателю и повернулся к кудрявому помощнику. - Вы можете вернуться в управление".
В слепящем полуденном зное они направились к открытым воротам высокого частокола. По-видимому, перспектива бежать в кишащие паразитами болота, населенные чумпами и иссиня-черными ахульфами, мало привлекала заключенных.
За частоколом тяжесть влажной жары удвоилась - воздух дрожащими волнами поднимался над раскаленным двором. С одной стороны стояли чаны и сушильные стойки, с другой находился большой навес, где работники обдирали, скоблили, связывали и упаковывали прутья ивняка. За навесом высился спальный барак с пристройками - кухней и столовой. Пованивало едкой гнилью - скорее всего, из чанов с известью для отбелки ивняка.
Этцвейн подошел к навесу и взглянул на длинный ряд столов. Примерно пятьдесят заключенных работали с характерной в присутствии начальства безрадостной торопливостью. Они искоса следили за Этцвейном и Хилленом.
Этцвейн заглянул в кухню. Не меньше двадцати поваров занимались повседневными делами - чистили овощи, мыли глиняные горшки, обдирали бледно-серое мясо с костей разделанной туши. Заметив инспектора, они молча отводили глаза, что говорило о царящих в лагере порядках красноречивее взглядов в упор или дерзких замечаний.
Этцвейн не спеша вернулся на двор и задержался, чтобы собраться с мыслями. Атмосфера в лагере №3 подавляла чрезвычайно. Чего еще можно было ожидать? Невыплаченный долг и угроза его увеличения заставляли каждого работника выполнять распоряжения. Крепостная система получила всеобщее признание и считалась полезной. Тем не менее, нельзя было не признать, что от случая к случаю тяжесть и продолжительность принудительных работ были несоразмерны повинности. Этцвейн спросил главного надзирателя: "Кто собирает ивняк на болоте?"
"Бригады резчиков. Выполнив норму, они возвращаются - обычно ближе к вечеру".
"Вы давно работаете в лагере?"
"Четырнадцать лет".
"Персонал часто меняется?"
"Одни увольняются, присылают других".
Этцвейн открыл регистрационный журнал: "Возникает впечатление, что крепостной долг заключенных редко уменьшается. Эрмель Ганс, к примеру, за четыре года погасил долг только на двести десять флоринов. Как это возможно?"
"Работники безответственно расходуют деньги в ларьке - главным образом, на спиртное".
"Пятьсот флоринов?" - Этцвейн указал на запись в таблице.
"Ганс совершил проступок и угодил в карцер. Проведя месяц в карцере, он согласился отработать штраф".
"Где находится карцер?"
"В пристройке за частоколом", - в голосе главного надзирателя появилась едва уловимая резкость.
"Мы осмотрим эту пристройку".