Другой боец проворчал: "Мне для полного счастья хватило бы куска жирного мяса".
По одному, неохотно возвращаясь к одиночеству после дружеского разговора, повстанцы разошлись, улеглись у своих машин и провели еще одну холодную, голодную ночь.
Как только рассвет позволил различить окружающую местность, колонна черных саламандр уже была в пути. Этцвейну казалось, что машина движется не так бодро, как раньше - он пытался угадать, сколько времени еще проработает двигатель. Но емкость аккумуляторов была неизвестна, неизвестно было и оставшееся расстояние до лагеря. По самой грубой оценке, ехать нужно было еще не меньше дня, но не больше трех-четырех дней.
Всюду расстилался мох - ровный, губчатый, влажный, местами почти незаметно переходивший в болото. Несколько раз машины пересекали большие лужи жидкой серой грязи. У одной такой лужи колонна остановилась - всем хотелось передохнуть и размять ноги.
Грязевой бассейн бугрился огромными смрадными пузырями, судорожно надувавшимися и лопавшимися с громкими маслянисто-всасывающими звуками. По краям бассейна гнездились колонии сочлененных пучками шоколадно-коричневых червей и быстро перекатывавшихся с места на место черных ворсистых колобков. И те и другие мгновенно погружались в грязь, если раздавался любой звук, не похожий на клокотание грязи. Этот факт заставил Этцвейна задуматься - вокруг, казалось бы, не было естественных врагов, заставлявших прятаться или защищаться существа, облюбовавшие грязевые ванны. Этцвейн знал, что над моховыми болотами не водились хищные птицы, летающие рептилии или крылатые насекомые.
Под рваным краем гниющей подушки черного мха в полутора метрах от грязевой лужи он обнаружил, однако, многочисленные маленькие норы - к ним вели узкие двойные дорожки свежих отпечатков крохотных трехпалых ног. Нахмурившись, Этцвейн с подозрением изучал следы. Из норки высунулось и сразу юркнуло обратно лиловато-бурое насекомое: асутра, еще не достигшая зрелости. Встревоженный Этцвейн брезгливо отступил на шаг. Как могли расы, сложившиеся в несовместимых условиях - человек и асутра - понимать друг друга, чувствовать какую-то симпатию друг к другу? Этцвейн не допускал такой возможности. Нейтралитет на основе взаимного отвращения? Может быть. Сотрудничество? Никогда!
Колонна продолжала путь. Теперь некоторые машины то и дело замедлялись, рывками опускаясь и приподнимаясь на виброподушках. Наконец одна упала на мох и отказалась двигаться дальше. Этцвейн посадил ее водителя верхом на саламандру, казавшуюся самой прыткой, и марш-бросок голодных бойцов возобновился.
После полудня еще две машины устало опустились на мшистую подстилку. Становилось ясно, что через несколько часов истощатся аккумуляторы всех штурмовых машин. Впереди снова показалась темная возвышенность, казавшаяся ниже знакомого гребня к северу от лагеря. "Если это опять не те холмы, - с тоской подумал Этцвейн, - мы никогда не доберемся до бараков. У нас просто не хватит сил пройти пешком шестьдесят или семьдесят километров".
Колонна повернула ближе к трясине, чтобы объехать крутую гряду, но крайний холм заканчивался отвесным утесом, торчавшим уже посреди болота. Пришлось преодолевать хребет.
Вверх по крутому склону ползли стонущие, оседающие машины-саламандры. Этцвейн первым перевалил через гребень, и его глазам открылся вид на юг... Под холмами ближе, чем в восьми километрах, раскинулся знакомый лагерь. Густой торжествующий рев вырвался из полусотни луженых глоток: "Лагерь! Вниз, к баракам! Там еда - хлеб, горячая баланда!"
Пошатываясь от напряжения, Этцвейн выбрался из-под люка своей машины: "Погодите, погодите! Глупцы! Вы забыли о нашем плане?"
"Чего тут ждать? - хрипел Сул. - Смотри! На дворе больше нет звездолета - все, он улетел! Даже если бы он там был, твой план никуда не годится. Нужно поесть и напиться. Все остальное не имеет смысла. Поехали в лагерь!"
Этцвейн не сдавался: "Нет, постойте! Мы слишком много страдали, чтобы теперь распрощаться с жизнью ни за что ни про что. Верно, звездолета нет. Но мы должны захватить лагерь, а для этого нужно напасть врасплох! Подождем до вечерних сумерек. А до тех пор сдерживайте свой голод".
"Я терпел всю дорогу, возвращаясь черт знает откуда, не для того, чтобы снова терпеть!" - заявил Сул.
"Терпи или умри! - зарычал Корба. - Когда лагерь будет наш, набьешь себе брюхо. А сейчас настало время показать, что мы люди, а не рабы!"
Старый Сул больше не спорил. Опустив пепельно-бледное лицо, он присел на край машины, что-то беззвучно бормоча сухими посеревшими губами.
Сверху лагерь выглядел непривычно затихшим, даже полузаброшенным. Несколько женщин выполняли повседневную работу. Из дальних бараков показались двое кха. Бесцельно побродив туда-сюда, они снова зашли внутрь. Двор пустовал - бригады не занимались гимнастикой. В гараже было темно.
Корба прошептал: "Лагерь опустел - нас никто не остановит".
"Подозреваю неладное, - так же тихо откликнулся Этцвейн. - Странное спокойствие".
"Думаешь, нас ждут?"
"Не знаю, что думать. Все-таки нужно подождать до темноты - даже если в лагере остались трое кха и дюжина старух, нельзя допустить, чтобы они успели передать сигнал тревоги".
Корба крякнул.
"Уже смеркается, - продолжал Этцвейн. - Через час мы сможем подъехать незаметно".
Повстанцы ждали, переговариваясь и указывая друг другу на памятные уголки лагерной зоны. В бараках зажглись фонари. Этцвейн повернулся к Корбе: "Ты готов?"
"Готов".
"Помни: мой отряд атакует бараки кха с фланга, а вы подъезжайте ко двору спереди - и подавляйте любое сопротивление!"
"Ясное дело".
Машины Этцвейна и половины других бойцов - темные, невидимые на фоне черного мха - спустились по боковому склону плеча, выступавшего из гряды холмов. Корба подождал пять минут и двинулся со своим отрядом прямо вниз, напрямик к обращенному в сторону возвышенности лагерному двору. Группа Этцвейна - на машинах, едва волочившихся по мху на теряющих стабильность подушках - обогнула с тыльной стороны шишковатые белые строения, где обосновались кха.
Бойцы ворвались в бараки и напали на семерых кха, собравшихся в одном помещении. Ошеломленные или просто безразличные, кха почти не сопротивлялись. Через пару минут их всех уложили на пол, крепко связанных ремнями. Люди, ожидавшие отчаянной битвы и не встретившие отпора, в замешательстве потеряли голову и стали вымещать раздражение, яростно пиная беззащитных одноглазых надзирателей. Этцвейн с трудом остановил их: "Что вы делаете? Они такие же жертвы, как мы с вами! Убейте захребетников, но зачем же калечить кха? Это бессмысленно!"
Прекратив избиение, повстанцы оторвали насекомых, гнездившихся под затылками кха, и раздавили их. Процесс сопровождался глухими шипящими стонами пленников, явно испытывавших ужас.
Этцвейн отправился на поиски Корбы. Другой отряд уже захватил гаражи и склады провианта, а также пункт связи, где были найдены еще четверо кха. В отсутствие Этцвейна нападавших ничто не сдерживало, и троих циклопов уже забили насмерть кольями, вырванными из оград. Больше никто не сопротивлялся - повстанцы заняли лагерь с удивительной быстротой. Многих бойцов, так и не сумевших разрядить непосильное нервное напряжение, тошнило на пустой желудок. Опустившись на колени, они сотрясались мучительными потугами, кашляя и тяжело дыша. У Этцвейна тоже начался странный звон в ушах. Он приказал остававшимся в лагере женщинам немедленно подать горячую еду и питье.
Люди поели - не торопясь, с благодарностью судьбе, удивленно обсуждая невероятную легкость победы. Никто не веселился - все слишком устали, да и ситуация скорее озадачивала, нежели воодушевляла.
Насытившись, Этцвейн ощутил непреодолимую сонливость. Ему стоило большого труда не свалиться прямо под стол. Заметив стоявшую поодаль старуху Кретцель, он подозвал ее и спросил: "Куда подевались кха? Их тут было сорок или пятьдесят, а мы нашли только одиннадцать".
Огорченно всплеснув руками, переводчица пожаловалась: "Кха улетели на корабле, тому уже два дня. Какой тут был переполох, ты бы видел! Случилось что-то важное. К добру или не к добру - кто их знает?"
"А когда вернется этот корабль - или другой?"
"Мне никто ничего не объяснял".
"Давай-ка расспросим кха".
Они направились к баракам, где лежали связанные надзиратели. Десять часовых, столь предусмотрительно расставленные Этцвейном, сладко спали, все как один. Кха не преминули воспользоваться этим обстоятельством, лихорадочно пытаясь избавиться от пут. Этцвейн растолкал спящих пинками: "Вот так вы заботитесь о своей безопасности! Спите, как мертвые! Еще минута - и вы бы уже не проснулись!"
Старый Сул, один из бдительных часовых, угрюмо возражал: "Ты сам сказал, что они такие же жертвы, как мы. По справедливости, кха должны быть нам благодарны за освобождение".
"Именно это я и собираюсь им объяснить, - заявил Этцвейн. - Тем временем, с их точки зрения мы - озверевшие беглецы, напавшие на них и связавшие их ремнями".
"Вот еще! - бормотал Сул. - Не поспеваю я за твоими рассуждениями. Языком трепать ты горазд, нечего сказать".
Этцвейн приказал: "Затяните ремни потуже!" Обратившись к Кретцель, он продолжил: "Объясни кха, что мы не желаем им зла и считаем, что асутры - наш общий враг".
Кретцель в замешательстве всматривалась Этцвейну в лицо - по-видимому, она находила его просьбу нелепой и бессмысленной: "Зачем ты хочешь, чтобы я им это говорила?"
"Чтобы они нам помогли - или по меньшей мере не мешали".
Старуха покачала головой: "Я сыграю, но они не обратят особого внимания. Ты не понимаешь кха". Переводчица достала двойную свирель и насвистела несколько фраз. Кха прислушались, но поначалу не отреагировали. Помолчав несколько секунд, они обменялись дрожащими трелями и глиссандо, похожими на далекий щебет поссорившихся птенцов.
Этцвейн с сомнением разглядывал одноглазых пленников: "Что они говорят?"
Кретцель пожала плечами: "Они поют в "иносказательном" стиле - меня такому не учили. В любом случае, по-моему, они тебя не поняли".
"Спроси их - когда вернется корабль?"
Кретцель рассмеялась, но послушалась. Каждый из циклопов молча смотрел на нее немигающим радужным глазом. Через некоторое время один кха что-то быстро чирикнул и снова замолчал. Этцвейн вопросительно взглянул на переводчицу.
"Это отрывок из напева 5633 - ссылка на глупую шутку, поставившую всех в неудобное положение. Ответ можно перевести, как насмешку. Кха спрашивает: какое тебе дело? Зачем тебе, человеку, об этом знать?"
"Понятно, - кивнул Этцвейн. - Они не желают заниматься практическими вопросами".
"Кха достаточно практичны, - возразила Кретцель. - Но ситуация недоступна их пониманию. Помнишь ахульфов?"
"Конечно".
"Для кха люди - что-то вроде ахульфов. Непредсказуемые, смышленые, но неразумные твари с врожденной склонностью к непостижимым выходкам".
Этцвейн недоверчиво хмыкнул: "Спроси их еще раз. Пообещай, что их освободят, когда корабль вернется".
Кретцель сыграла на свирели довольно сложный пассаж. Последовал небрежный краткий ответ: "Через несколько дней прибудет звездолет с новой партией рабов".
Глава 10
Восставшие рабы приобрели кров и пищу. Все понимали, однако, что передышка наступила ненадолго. Некий Джоро предлагал устроить за холмами тайник и перевезти туда запасы провианта. Таким образом он надеялся выжить до тех пор, пока не подвернется возможность устроить еще одно ограбление лагеря: "Мы отсрочим свою гибель на несколько месяцев. Кто знает, что произойдет за это время? Может быть, прилетят наконец спасательные корабли с Земли!"
Этцвейн горько рассмеялся: "Теперь я хорошо усвоил то, что должен был понимать с пеленок - тот, кто не заботится о себе сам, умирает рабом. Это неопровержимая аксиома. Никто нас не спасет. Если мы останемся в лагере, нас, скорее всего, перебьют как скотину через пару дней. Если мы убежим и будем прятаться на моховых лугах, протянем месяца два - в промокшей одежде, дрожа от холода - а потом нас все равно прикончат. Придерживаясь первоначального плана, мы в лучшем случае захватим огромное преимущество, а в худшем - умрем достойно, как подобает людям, причинив врагу столько вреда, сколько в наших силах".
"Наилучший вариант маловероятен, наихудший - почти неизбежен, - брюзжал Сул. - Я устал от сказочных проектов".
"Поступай согласно своему разумению, - вежливо отвечал Этцвейн. - Если тебе так хочется, отправляйся за холмы. Тебя никто не держит".
Корба сухо заметил: "Пусть каждый, кто желает уйти, уходит сейчас, не откладывая. Остальным предстоит много работы, а времени и так уже в обрез".
И Сул, и Джоро, тем не менее, предпочли остаться в лагере.
Как-то днем к Этцвейну подошла Руна Ивовая Прядь: "Помнишь меня? Мы с тобой подружились на стоянке алулов. Может быть, в тебе еще теплится огонек той дружбы? Я, наверное, поседела от рабской жизни, покрылась морщинами. Как ты думаешь?"
Этцвейн, поглощенный сотнями забот, смотрел вдаль, стараясь придумать подходящий, ни к чему не обязывающий ответ. Наконец он сказал с невольной сухостью: "Для девушки на этой планете привлекательность хуже уродства".
"А! Уродство было бы спасением! Когда-то мужские руки тянулись со всех сторон, чтобы скинуть с моей головы тюбетейку, и я была счастлива - хотя и притворялась, что сержусь. А теперь, даже если я начну танцевать голая посреди двора, на меня никто не взглянет!"
"Уверен, что внимание ты привлечешь, - успокоил ее Этцвейн. - Особенно если хорошо станцуешь".
"Издеваешься? - печально спросила Руна. - Почему ты не хочешь меня утешить - обнять, улыбнуться? Смотришь на меня так, будто я жирная баба с носом картошкой!"
"Я не смеюсь, у меня и в мыслях этого не было, - заверил ее Этцвейн. - Но ты должна меня извинить - нужно готовиться".
Прошло еще двое суток. Напряжение росло с каждым часом. Утром третьего дня над южной трясиной появился звездолет-диск. Корабль приблизился и завис над лагерем. Поднимать тревогу или отдавать приказы не было нужды - все повстанцы заняли условленные позиции.
Звездолет висел, производя низкое гудение, заставлявшее дрожать стены. Этцвейн, в гараже, покрылся холодным потом, представляя себе возможные варианты провала.
Откуда-то из корабля донеслось мягкое громкое уханье, через несколько секунд отразившееся эхом от холмов. Звуки прекратились, но звездолет продолжал висеть. У Этцвейна, надолго затаившего дыхание, начинали ныть легкие.
Корабль дрогнул и стал медленно опускаться на лысую площадку у мощеного двора. Этцвейн выдохнул и чуть наклонился вперед. Наступал критический момент.
Когда звездолет прикоснулся к обнаженной почве, она заметно продавилась под его весом. Прошла минута, другая. Этцвейн боялся, что команда корабля заметит какую-нибудь мелочь, отсутствие какой-нибудь формальности... Люк открылся и лег на землю наклонной рампой. Из корабля спустились двое кха, каждый с асутрой, оседлавшей тыльную сторону шеи наподобие крохотного темного жокея. Циклопы остановились у основания рампы, глядя на бараки. Спустились еще двое кха - все четверо стояли и ждали.
Из складского помещения выехала пара самоходных платформ - такова была обычная процедура после прибытия корабля. Платформы слегка повернули, чтобы проехать ближе к рампе. Этцвейн и еще три человека вышли из гаража ленивой походкой, будто бесцельно прогуливаясь, и направились к кораблю через двор. Другие небольшие группы повстанцев появились в разных концах лагерной территории, постепенно приближаясь к звездолету.
Передняя платформа остановилась. С нее соскочили четверо людей - и тут же набросились на четверых кха. Еще четверо, со второй платформы, подбежали с ремнями наготове. Повстанцы договорились по возможности не убивать кха, чтобы остался кто-то, способный управлять звездолетом. Пока восемь человек боролись с четырьмя жилистыми циклопами у основания рампы, Этцвейн и его отряд забежали по рампе в корабль.
Команда звездолета состояла из четырнадцати кха и двух дюжин захребетников. Некоторые асутры безжизненно плавали в стеклянных сосудах, похожих на кювету, найденную Ифнессом и Этцвейном в отвалившемся отсеке корабля под Три-Оргаем. Стычка у рампы продолжалась недолго. Остальные кха и асутры практически не оказали сопротивления. Кха казались оцепеневшими от неожиданности или просто уставшими и сонными - понять их ощущения было невозможно. Угадать отношение хозяев-насекомых к происходящему было труднее, чем заставить камень разговориться. Освобожденных рабов снова раздражал излишек неразряженного напряжения - как атлета, приготовившегося поднять тяжелую штангу и обнаружившего, что она бумажная. Несмотря на облегчение, они чувствовали себя обманутыми, радость победы омрачалась невозможностью выместить гнев.
В огромном центральном трюме ютились почти четыре сотни мужчин и женщин всех возрастов и сословий. По большей части они выглядели как удрученные, нездоровые бедняки.
Этцвейн не терял времени на рабов. Он собрал всех кха, вместе с асутрами, под куполом рубки управления. Приковыляла срочно вызванная Кретцель. "Переведи им мои слова, - сказал Этцвейн, - и убедись в том, что меня хорошо поняли. Мы хотим вернуться на Дердейн. Все, что от них требуется - отвезти нас на родную планету. Не больше и не меньше. После возвращения никакие требования предъявляться не будут. Им сохранят жизнь и отдадут звездолет. Если они откажутся отвезти нас на Дердейн, мы их убьем без промедления и без сожаления".
Кретцель нахмурилась, пожевала губами, потом вынула свирели и стала играть.
Кха никак не реагировали. "Они что, не понимают?" - нервно спросил Этцвейн.
"Понимать-то понимают, - вздохнула переводчица. - Решение уже принято, ответ последует. Это церемониальное молчание".
Один из кха, обратившись к Кретцель, насвистел несколько фраз в Первом стиле - нарочито-разборчиво, но с некой презрительной, даже издевательской небрежностью.
Кретцель обернулась к Этцвейну: "Нас отвезут на Дердейн. Корабль вылетит сейчас же".
"Спроси: достаточно ли на борту еды и питья?"
Кретцель повиновалась и получила ответ: "Он говорит, что запасов, конечно, хватит на один рейс".
"Скажи ему еще вот что. Мы принесли в корабль торпеды. Если нас попытаются обмануть, мы взорвем себя вместе с ними".
Старуха сыграла на двойной свирели. Кха безразлично отвернулись.