За час до рассвета он прошел селение - дюжину хижин вокруг площади, аккуратно выложенной плитами шиферного сланца. За хижинами виднелись силосные башни, склад и похожие на огромные полупрозрачные луковицы баки пивоварни. Трехэтажное здание у дороги явно служило трактиром и гостиницей. Там уже проснулись: кто-то возился под кухонным навесом на заднем дворе - Этцвейн заметил языки пламени на полыхнувшей жаровне. Рядом темнели оставленные на ночь три фургона, груженные свежераспиленными комлями и кругляками белой шимродской лиственницы для спиртового завода, каких в Шемюсе было много. Конюх уже выводил из стойла за гостиницей тягловых животных - волов, происходивших от древней земной породы, мирных и послушных, но медлительных. Этцвейн прокрался мимо, надеясь, что в предрассветных сумерках его никто не видел.
Впереди дорога пересекала обширную плоскую пустошь, усеянную камнями. Здесь не было никакого убежища, никакого огорода или сада, где можно было бы отыскать съестное. Этцвейн упал духом - ему казалось, что он вот-вот потеряет сознание, в горле пересохло, желудок сводило от голода. Только боязнь ахульфов мешала ему найти укромное место среди камней и устроить постель из сухих листьев. Наконец усталость превозмогла страх. Он больше не мог идти. Спотыкаясь, Этцвейн забрался за выступ крошащейся сланцеватой глины, закутался в захваченные в дорогу лоскутья старой рясы и опустился на землю. Он лежал в полуобморочном оцепенении, мало напоминавшем сон.
Его потревожили скрип и громыхание колес - мимо проезжали фургоны. Солнца уже взошли, хотя он не спал - или думал, что не спал. Этцвейн не заметил наступления дня.
Фургоны, громыхавшие на запад, стали удаляться. Этцвейн вскочил и посмотрел вслед, думая, что лучшей возможности сбить с толку ахульфов может не представиться. Погонщики сидели на козлах и не могли видеть, что происходило сзади, за нагруженными доверху кузовами. Этцвейн догнал последний фургон, подтянулся на платформу и сел, прислонившись спиной к штабелю лиственницы и болтая ногами. Уже через несколько секунд, однако, он нашел удобное местечко поглубже в кузове, на смолистых пахучих кругляках. Этцвейн намеревался проехать два-три километра и спрыгнуть, но сидеть в медленно переваливающемся полутемном кузове было так приятно и спокойно, что он стал клевать носом и глубоко заснул.
Этцвейн открыл глаза, поморгал, приподнял голову. Между кругляками лиственницы проглядывали два непонятных многоугольника, разделенных прямой линией. Первый слепил ярким лилово-белым светом, второй представлял собой темно-зеленую панель с неровными прожилками. Этцвейн ничего не соображал. Куда он попал, что это такое? Он медленно подобрался к заднему краю платформы, все еще не вполне проснувшись. Белый многоугольник оказался оштукатуренной стеной здания, раскаленной полуденными солнцами, а темно-зеленая панель - бортом фургона, отчасти закрывавшим поле зрения.
Этцвейн вспомнил: он заснул - и проснулся, когда убаюкивающее движение кузова прекратилось. Как далеко он уехал? Наверное, это уже Карбад, в Шемюсе. Не самое безопасное место, если верить отрывочным слухам, достигавшим его ушей на Аллее Рододендронов. О скупости и пронырливой жадности шемов - жителей Шемюса - ходили небылицы. Рассказывали, что шемы отнимали и прикарманивали все, что можно было отнять и прикарманить. Этцвейн неловко спустился на землю - ноги еще болели. Нужно было уйти подобру-поздорову, пока его не нашли. В любом случае ахульфов уже можно было не бояться.
Неподалеку послышались голоса. Выскользнув из-за фургона, Этцвейн натолкнулся на чернобородого мужчину со впалыми бледными щеками и выпуклыми голубыми глазами. На незнакомце были черные холщовые штаны погонщика и грязно-белая безрукавка с деревянными пуговицами. Погонщик стоял, широко расставив ноги, с руками, разведенными в стороны. Он казался скорее приятно удивленным, нежели разгневанным: "И что это у нас? Малолетний разбойник? Значит, так вас теперь учат промышлять чужим добром? Не успеешь остановиться, все уже тащат! На тебе и ошейника-то нет".
Этцвейн отвечал дрожащим голосом, стараясь придать ему серьезность и убедительность: "Я ничего не крал, уважаемый господин. Только чуть-чуть проехался на фургоне".
"Значит, украл, ежели не платил за проезд! - заявил погонщик. - Сам признался. Давай, пошли!"
Этцвейн отпрянул: "Пошли - куда?"
"Туда, где научишься дело делать, а не шляться без толку. Тебе только на пользу пойдет".
"У меня есть дело! - закричал Этцвейн. - Я музыкант! Видите? Вот мой хитан!"
"Без ошейника ты никто. Пошли, не завирайся".
Этцвейн попробовал было дать стрекача, но погонщик поймал его за воротник. Этцвейн отбивался и брыкался. Погонщик вкатил ему затрещину и отстранил, удерживая за грудки: "Ну-ка тихо - душу вытрясу! Смотри у меня!" Он рывком потащил Этцвейна за собой. Лямка хитана соскользнула - инструмент упал на мостовую, шейка грифа отломилась.
Этцвейн сдавленно крикнул, с ужасом глядя на сплетение струн и жалкие обломки. Погонщик схватил его за руку и затащил в склад, где за игровым столом сидели четверо. Трое были погонщики, четвертый - круглолицый шем в конической соломенной шляпе, сдвинутой на затылок.
"Бродяжка, рылся в кузове, - сообщил обидчик Этцвейна. - Смышленый, шустрый парень. Заметьте, ошейника нет. Пора ему помочь, наставить на путь истинный, как вы считаете?"
Игроки молча смерили Этцвейна глазами.
Один из погонщиков крякнул, собирая кости в стаканчик: "Отпусти заморыша. Нужна ему твоя помощь, как корове седло!"
"Ты неправ, однако! Каждый гражданин государства обязан трудиться - разве не так, посредник? Что скажешь, гражданин посредник?"
Шем откинулся на спинку стула и сдвинул шляпу еще дальше - непонятно было, как она держалась: "Не дорос еще, и упрямец - сразу видно. Но работу всегда можно подыскать, был бы человек. В Ангвине, например, рук не хватает. Двадцать флоринов?"
"Так и быть, чтоб поскорее сбыть - по рукам!"
Шем тяжело поднялся на ноги, подал знак Этцвейну: "Пошли".
Этцвейна заперли в темной каморке почти на весь день, после чего шем отконвоировал его к фургону и отвез на станцию воздушной дороги в полутора километрах к югу от Карбада. Через полчаса появилась летевшая на юг гондола "Мизран" - с надувным парусом поперек ветра, свистя роликами каретки по пазовому рельсу. Увидев закрытый семафор, ветровой ослабил передние тросы, позволив парусу свободно повернуться - почти не подгоняемая ветром гондола потеряла ход. В трехстах метрах перед станцией остановщик зацепил ходовую каретку крюком-карабином якорного каната и налег на рукоять барабанного тормоза. Гондола остановилась, покачиваясь в воздухе. Остановщик зафиксировал ролики задней тележки каретки якорным болтом. Распорную штангу между тележками отсоединили, тягловые канаты продели в проушины-карабины на передней тележке каретки. Свободную переднюю тележку оттащили дальше на юг по пазовому рельсу - гондола опустилась на землю.
Этцвейна препроводили в гондолу и отдали под надзор ветрового. Переднюю тележку откатили назад по рельсу, тележки соединили распорной штангой - гондола снова поднялась на крейсерскую высоту. Удалив якорный болт, освободили заднюю тележку. Передняя тележка, распорная штанга и задняя тележка составляли ходовую каретку десятиметровой длины. "Мизран" двинулся вперед. Ветровой подтянул лебедками передние тросы управления, надувной парус изогнулся поперек ветра. Каретка, набирая скорость, засвистела по пазовому рельсу. Карбад остался позади.
Для Этцвейна мир снов наяву разбился в дребезги, безвозвратно потерялся, поблек, как прошлогодние цветы. Он кое-что слышал об участи воздушнодорожных бурлаков, об их тяжелой однообразной работе, выполнявшейся под принуждением безвыходности. В принципе свободный человек, бурлак редко выплачивал крепостной долг. Положение Этцвейна было хуже - без ошейника у него не было статуса, он не мог никуда обратиться с просьбой о заступничестве, начальник участка мог назначить ему долг любого размера. После этого, надев ошейник, Этцвейн должен был отрабатывать долг, а неуклонное соблюдение условий крепостного контракта обеспечивалось Человеком Без Лица. Предчувствие рабства давило, как камень на груди. Оглушенный, опустошенный, Этцвейн плохо воспринимал происходящее.
В самой глубине сознания, однако, уже кричал гневный голос: он убежит! Он надул хитрецов-хилитов, а бригадира бурлаков и подавно оставит с носом. Что говорила Эатре? "Преодолевай препятствия, не смиряйся с поражениями!" Никогда он не позволит принести себя в жертву чему бы то ни было! Даже со взрывчатым ярмом на шее он доберется до Гарвия и потребует от Человека Без Лица справедливости к себе и к матери, потребует ужасного наказания варвару, сломавшему хитан. Пусть он не догадался запомнить цветовой код погонщика - бледное чернобородое лицо никогда не забудется!
Приободренный ненавистью и решимостью, Этцвейн постепенно начал интересоваться гондолой и пейзажем - распаханными пологими холмами, подернутыми рябью ячменя, цилиндрическими каменными загонами для скота, башенными зерновыми бункерами, неизбежными пивоварнями с пузатыми стеклянными резервуарами.
После полудня подул юго-западный бриз. Ветровой повернул парус круче к ветру, подтягивая лебедкой передний трос. Гондола стала опускаться. Чтобы увеличить подъемную силу, ветровой отрегулировал уздечками наклон паруса. "Мизран" пушинкой взмыл в прозрачную высь.
Волнистые ячменные поля сменились крутыми каменистыми отрогами, испещренными густыми зарослями голубого и темно-оранжевого терзовника - из него ахульфы вырезали свое нехитрое оружие. На юге, увенчанный редкими облаками, все ближе громоздился Хван - великий центральный хребет и водораздел Шанта. Вдоль отрогов Хвана тянулась продольная континентальная воздушная магистраль. Ближе к вечеру "Мизран" стал подниматься в горы, затаскивая каретку по круто бегущему вверх пазовому рельсу, и через пятнадцать километров достиг северной станции Ангвинского узла. Бурлацкая бригада прицепила передние тяги к пристяжным серьгам полуторакилометрового бесконечного привода - натянутого деревянными шкивами каната, позволявшего одновременно буксировать гондолы в противоположных направлениях. Приводным шкивом служил ворот, вращаемый бурлаками. "Мизран" со степенной медлительностью приблизился к Ангвинской развязке, где северная ветка соединялась с продольной континентальной магистралью. Тяги гондолы подсоединили к еще одному бесконечному канату, подвешенному над головокружительной пропастью, и "Мизран", наконец, спустился на землю у центральной станции Ангвина.
Ветровой привел Этцвейна к суперинтенданту Ангвинского узла. Тот поначалу брюзжал: "Вечно присылают мне сосунков и недоразвитых ублюдков! Что я буду с ним делать? Ворот крутить ему слабо. Вдобавок у него дурной глаз".
Ветровой пожал плечами, снисходительно поглядывая на Этцвейна: "Подрасти бы ему не мешало, но это не мое дело. Не хочешь - верну его Пертцелю на обратном пути".
"Ммм. Подожди, не торопись. Сколько он заломил?"
"Пертцель требует двести".
"За что? За дохляка в грязном мешке? Полюбуйся: кожа да кости! Больше сотни не дам".
"Я получил другие инструкции".
"К дьяволу инструкции! Пертцель и меня, и тебя за нос водит. Оставь дохляка здесь. Если Пертцель не возьмет сотню, заберешь пацана через неделю. А я пока повременю с ошейником".
"Дешево живешь! Парень подрастет - он шустрый, канат пристегивать может не хуже меня".
"Понятное дело. Так я его и отправлю на развязку, а остановщика покрепче поставлю на ворот".
Ветровой расхохотался: "И за сто флоринов получишь здорового бурлака? Кто кого за нос водит?"
Суперинтендант ухмыльнулся: "Пертцелю не обязательно обо всем докладывать".
"Мне-то что? Мое дело сторона. Что скажешь, то и доложу".
"Ну и ладно. Отвези его назад на развязку. Я передам приказ мигалкой". Повернувшись к Этцвейну, суперинтендант нахмурился: "Не унывай. Все, что от тебя требуется - точная, быстрая работа. Главное, не отлынивай - увидишь, на воздушной дороге не все так плохо, как рассказывают. А станешь халтурить или больным прикидываться - выпорю ерепейником, у меня взятки гладки".
Этцвейна перевезли через ущелье обратно на Ангвинскую развязку. Гондолу подтягивал к платформе крутивший ручную лебедку белобрысый жилистый парень немногим старше Этцвейна.
Этцвейна вытолкнули на платформу. "Мизран" снова поднялся в сумеречное небо - гондолу отбуксировали через ущелье к станции, где начиналась северная ветка.
Белобрысый юноша провел Этцвейна в приземистое каменное строение. Там два других молодых человека поглощали ужин - вареные кормовые бобы с чаем. Белобрысый объявил: "Новый помощник, однако! Как тебя звать-то?"
"Гастель Этцвейн!"
"Гастель Этцвейн? Надо же! Милости просим. Я - Финнерак. Вот сидит Ишиэль, горец-стихотворец, а этот, с длинной рожей - Дикон. Есть хочешь? Стол у нас не роскошный - бобы да хлеб с чаем, но и то лучше, чем с голоду помирать".
Этцвейн взял миску с едва теплыми бобами. Финнерак ткнул большим пальцем в направлении центральной станции: "Старый хрыч Дагбольт нормирует дрова, не говоря уже о воде, провианте и всем остальном, на чем можно сэкономить, положив деньги себе в карман".
Дикон мрачно процедил, пережевывая бобы: "Теперь мне придется тянуть лямку под самым носом у Дагбольта - не смейся, не болтай, навались, не отставай! Чертов придурок! Здесь хотя бы сплюнуть можно, не получив взбучки".
"Все одно, все под ярмом ходим, - мечтательно откликнулся Ишиэль. - Через год или два и меня отвезут на ту сторону, потом наступит черед Финнерака. А через пять-шесть лет к нам присоединится его высочество Гастель Этцвейн, и мы снова будем вместе обливаться потом, счастливые толкатели прогресса!"
"Нет уж, только не я! - заявил Дикон. - Как только освободится место чистильщика путей, я подам заявку. Там, по крайней мере, не сидишь на привязи, как ахульф в сторожевой будке. А если Дагбольт откажет, можно тайком выиграть в кости. Мне везет в игре - помяните мое слово, десяти лет не пройдет, как я выплачу долг!"
"Желаю удачи, - буркнул Финнерак. - Ты уже обобрал меня до нитки. Надеюсь, выигрыш тебе пригодится".
С утра Финнерак разъяснил Этцвейну его обязанности. Работали в три смены - Этцвейн должен был сменять Ишиэля и дежурить, пока не проснется Финнерак. На развязке между двумя ущельями гондолы подтягивали канатами - пазовые рельсы здесь не использовались. Если гондола следовала прямо по континентальной магистрали, дежурный просто освобождал зажим тормозных колодок, удерживавших холостой шкив бесконечного каната. Если гондола сворачивала на северную ветку или возвращалась по ней, дежурный ловил тросы крюком-карабином, прикованным предохранительной цепью к платформе станции, и подсоединял их к канату другой линии. Как младшему члену бригады, Этцвейну поручили также смазывать шкивы, подметать в бараке и варить утреннюю кашу. Работа, не слишком утомительная, не отличалась сложностью, и у бригады оставалось много свободного времени. Ишиэль и Финнерак вязали крючками пестрые жилеты, пользовавшиеся спросом на ярмарке в Ангвине, и играли в кости на вырученные деньги, надеясь избавиться от крепостного долга. "На центральной станции, - объяснил Финнерак, - Дагбольт запрещает азартные игры. Говорит, чтобы не было драк и поножовщины. Врет, ахульфово отродье! Какой-нибудь счастливчик нет-нет да выиграет достаточно, чтобы выкупиться - этого-то Дагбольт и боится. Вольных работников сюда силком не заманишь - дураков мало".
Этцвейн посмотрел вокруг. Они стояли на голом выветренном уступе полсотни метров в ширину, между двумя ответвлениями глубокого ущелья, под необозримой массой горы Миш. Этцвейн спросил: "Сколько времени ты здесь провел?"
"Два года, - ответил Финнерак. - Дикон торчит здесь уже восемь лет".
Этцвейн подавленно разглядывал угловатую скалу, нависшую над станцией - взобраться по ней не было никакой возможности. Обрывы по сторонам уступа производили не менее устрашающее впечатление. Финнерак понимающе, мрачно усмехнулся: "Не прочь попытать счастья?"
"Почему нет?"
Финнерак не выразил ни удивления, ни осуждения: "Тогда торопись, пока не окольцевали. Я сюда угодил уже в ошейнике. Все равно обо всем успел подумать. Какая разница - потерять голову или сорваться в пропасть?"
Подойдя к краю утеса, они мерили глазами глубину и ширину ущелья, с завистью поглядывая на птиц, деловито порхавших в прозрачной воздушной пучине. "Я тут часами стоял, - тихо, с горечью говорил Финнерак. - Прослеживал, сравнивал маршруты. Спуститься в долину трудно. Отсюда до выступа красного гранита нужна веревка. Приводной канат туго натянут, разрежешь - с той стороны сразу заметят. Опытный скалолаз или отчаянный смельчак спустился бы по трещине - видишь, чуть левее? Потом пришлось бы пробираться поперек по козырьку - это возможно, он шире, чем кажется сверху. От козырька до начала осыпи местами уже не так круто. Если осыпь не начнет ползти, считай, ты уже в долине. Но дальше что? До ближайшего селения сто пятьдесят километров. Воду, положим, можно найти - морена где-нибудь кончится. Есть будет нечего. Кроме того, в горах небезопасно - у нас завелись соседи".
"Дикие ахульфы?"
"Об ахульфах я и позабыл, хотя они тут попадались - фэги, свирепая, подлая порода. Их что-то не заметно в последнее время. Зато появилась другая нечисть, - Финнерак пригляделся, чуть наклонившись над пропастью. - Только вчера видел..." Резко выпрямившись, он указал пальцем: "Смотри! За острой черной скалой - по-моему, пещера или навес. У них там стойбище".
Этцвейну показалось, что между скалой и таким же черным входом в пещеру мелькнула какая-то тень: "Кто это?"
"Рогушкои. Ты о них слышал?"
"Горные дикари? Говорят, их можно утихомирить, выставив бочку самогона".
"Где ты возьмешь самогон? До женщин они тоже большие охотники. Никогда не видел рогушкоя вблизи - надеюсь, и не придется. Что, если они вздумают сюда забраться? Бежать некуда - изрубят на куски!"
"Представляешь, как огорчится Дагбольт?" - заметил Этцвейн.
"Да его удар хватит! Беда, разорение - придется раскошелиться на трех новых должников! Будь его воля, мы все тут проторчим на бобах и хлебе до глубокой старости!"
Этцвейн с тоской смотрел на вьющееся в голубые дали ущелье: "Я хотел стать музыкантом... Кто-нибудь когда-нибудь отрабатывает крепостной долг?"