- Стартуем сейчас?
- Думаю, да. Можно воспользоваться другим образцом, но с таким же успехом ждать здесь, пока испортится этот.
- Ладно, тогда я пристегиваюсь. Эрик!
- Что?
- Отправление через пятнадцать минут - ждем ионно-двигательную секцию. Можешь готовиться.
И все же я не мог не поделиться своими мыслями с приятелем.
- Эрик, надеюсь, что он все-таки не живой. По мне, гелий-два должен вести себя так, как полагается гелию-два - и не более того.
- Почему? Не хочешь стать знаменитым?
- Отчего бы нет? Но меня, скажу честно, пугает сама мысль о том, что здесь есть жизнь. Она слишком чужеродна, слишком холодна. Эта тень, амеба… словом, кто угодно - кочует, перебирается на ночную сторону перед появлением предрассветного полумесяца… Хотя ты прав, тут не может быть холоднее, чем где-либо между звезд.
- К счастью, у меня недостаточно воображения, по сравнению с тобой.
Через пятнадцать минут мы стартовали. Под нами была кромешная темнота, и только Эрик, подключенный к радару, мог видеть, как ледяной купол становится все меньше, пока от него не осталась только большая многослойная ледяная шапка, которая покрывала самое холодное место в Солнечной системе.
Штиль в аду
Хотя в кабине было освежающе прохладно, как в каком-нибудь офисе в разгар лета, я всей шкурой ощущал страшный жар, царивший за пределами корабля. Этого жара с лихвой хватило бы, чтобы мгновенно превратить свинец в булькающую жидкость.
- Смотри-ка, вон опять рыба плывет, - заметил я, уставившись на маленький иллюминатор, словно оклеенный снаружи черной бумагой - такая за ним была темнота.
- Какая на этот раз? - заинтересованно отозвался Эрик. - Жареная или копченая?
- Трудно сказать, она проплыла слишком быстро. Может, камбала, может, лосось, но, скорее всего, ставрида. Да, думаю, ставрида… Запеченная под томатным соусом. Представляешь?
- Послушай, тебе обязательно нужно то и дело упражнять свою фантазию?
- Обязательно. Единственный способ не свихнуться, бултыхаясь день за днем в этом… этом… Пюре? Смоге? Кипящем сиропе?
- Испепеляющем черном штиле.
- Точно! Эрик, я и не знал, что ты поэт! Как тебе удалось завернуть такую меткую фразу?
- Услышал ее давным-давно, когда пришло сообщение от зонда "Маринер-II". Я был тогда мальчишкой и глотал известия из космоса так же жадно, как фруктовое мороженое. Кое-что могу процитировать хоть сейчас: "Бесконечный испепеляющий черный штиль, раскаленный, как печь для обжига, - его никогда не нарушит дуновение даже легкого ветерка"…
Я вздрогнул.
- Интересно, какая сейчас снаружи температура?
- Лучше тебе не знать, мистер Почемучка. С твоим богатым воображением…
- Ничего, я постараюсь держать себя в руках, док.
- Шестьсот двадцать градусов.
- Шестьсот два… Док, беру свое обещание назад!
Я всегда обожал горячих красоток, но Венера, любимица стародавних писателей-фантастов, была для меня чересчур горяча! Наш корабль висел над ней на высоте двадцати миль, завязнув в раскаленном воздухе, как муха в кленовом сиропе. Бак с водородным топливом, теперь почти пустой, должен удерживать нас в подвешенном состоянии до тех пор, пока давление внутри него будет уравновешивать внешнее. Эрику полагалось регулировать давление в баке, управляя температурой газообразного водорода; к тому же через каждые десять минут мы брали пробы воздуха и регистрировали его температуру. Данные время от времени менялись, но пока не принесли ничего сенсационного.
Похоже, наш рейс подтвердит с десяток официальных версий о Венере как самой горячей планете в Солнечной системе, но славы нам не принесет.
- Температура только что поднялась до шестисот тридцати, - злорадно возвестил Эрик. - Ты уже пришел в себя?
- Кажется, да.
- Отлично, тогда пристегнись - и отчалим. Позволь поздравить тебя с успешным завершением работы.
- Взаимно. Это были незабываемые дни, наполненные приключениями и героическими свершениями. Будет о чем рассказать лет через пятьдесят внукам! - Я вздохнул, потянулся и начал распутывать паутину ремней над своим креслом.
- Не знаю, как там насчет героических свершений, Крис, но свою программу мы добросовестно выполнили. Может, в другом рейсе по части острых ощущений повезет больше. Что до внуков, если ты когда-нибудь их заведешь, с твоим воображением у тебя не будет недостатка в байках о космических приключениях… Пристегнулся?
- Ага.
Я чувствовал себя виноватым. Мы с Эриком могли болтать о чем угодно, но двух тем: женщины и дети - по молчаливому обоюдному согласию избегали. Тяжело обсуждать то, чего ты навеки лишен. Но сейчас мои мозги чересчур были заняты дьявольской жарой, царящей снаружи, и я невольно брякнул лишнее.
Впрочем, чувствовалось, что Эрику самому не хочется отсюда уходить. Пусть у него никогда не будет внуков, которых он мог бы развлекать байками о космических приключениях, но мы потратили четыре месяца, добираясь до Венеры, потом неделю вращались вокруг нее, а последние два дня запекались в верхних слоях ее атмосферы - и что имеем в итоге? Набор стандартных данных из учебника астрофизики!
- Ладно, старина, поехали, - проворчал я. - Мы и вправду сделали, что могли!
Но он почему-то медлил.
- Эрик, ну? В чем дело?
- Лучше тебе этого не знать.
Он не шутил. Голос его звучал не по-человечески размеренно и монотонно - значит, Эрик не прилагал никакого усилия, чтобы придать интонацию звукам из своего голосового аппарата. Я никогда еще не слышал, чтобы мой напарник так говорил!
- Выкладывай, в чем дело! - потребовал я. - Даже самое худшее.
- Ладно. Я совсем не чувствую турбореактивных двигателей. Мне как будто сделали анестезию позвоночного столба.
Словно большой снежный ком ухнул мне в желудок!
- Проверь, не сможешь ли ты послать двигательные импульсы как-нибудь по-другому, - я старался говорить предельно спокойно, и оттого мой голос прозвучал так же механически-безжизненно, как голос Эрика. - Испытай двигатели наугад!
- Но я же их не…
- Знаю, что ты их не чувствуешь, но ты же помнишь, как ими управлять! Вот и попробуй это сделать!
- Хорошо.
Несколько секунд он молчал, потом заговорил снова:
- Ничего не выходит, Крис. Я пробовал два раза, но ни хрена не получилось!
"Ни хрена" - это было уже лучше. Хотя Эрик все еще говорил пугающе ровно, в его формулировки уже просочились эмоции. Слава Богу, он начал приходить в себя!
Зато мне становилось все паршивее. Съежившись в кресле, я пытался собраться с мыслями, но все мои мысли разбежались, как испуганные овцы. А пастух из меня никудышный.
- Что ж, рад был познакомиться с тобой, Эрик, - в конце концов со вздохом произнес я. - У нас был прекрасный экипаж, ты оказался прекрасным товарищем…
- Оставь свои нежности на потом! Лучше проверь меня… Давай-давай, пошевеливайся!
Я никак не прокомментировал это бесцеремонное требование, потому что голос моего приятеля наконец-то стал прежним. Покорно оставив кресло, я направился по мягко покачивавшемуся полу к дверке в передней стене кабины.
За этой квадратной дверкой четырех футов в поперечнике находился Эрик. Его центральная нервная система, с головным мозгом наверху и спинным, свернутым для компактности в спираль, была помещена в прозрачный контейнер из особого пластика. Сотни проволочек вели изо всех отсеков корабля к его нервам, разбегавшимся от центральной нервной спирали и жировой защитной мембраны.
В космосе нет места калекам. Примите это к сведению и не вздумайте назвать так Эрика - мы оба этого не любим. Нет, мой приятель вовсе не никчемный инвалид, а идеальный космонавт - куда более идеальный, чем, скажем, ваш покорный слуга. Его система жизнеобеспечения весит вдвое меньше моей, к тому же занимает в двенадцать раз меньше места. Зато остальные его "протезы" составляют большую часть корабля. Например, турбодвигатели подсоединяются к той паре нервных стволов, что когда-то управляли движением его ног, и десятки тонких нервов в этих стволах ощущают и регулируют топливное питание, температуру двигателей, дифференциальное ускорение, ширину всасывающего отверстия, ритм вспышек… То есть, ощущали и регулировали раньше, пока что-то там не разладилось.
И все же я не смог найти повреждение в нервных связях, хотя и проверил их четырьмя разными способами.
- Проверь остальные, - попросил Эрик.
Деваться было некуда, и я провернул эту дьявольскую работенку, угробив на нее два с лишним часа. Абсолютно все нервные связи оказались целыми. Насос усердно работал, жидкость, заменяющая моему приятелю кровь, была достаточно обогащена, значит, турбонервы никак не могли "заснуть" от недостатка питания или кислорода. Цепляясь за последнюю надежду, мы с Эриком проанализировали его "кровь", и заключение нашей экспертизы было самым ужасным. С Эриком все было в полном порядке… Во всяком случае, с той его частью, которая находилась внутри кабины.
- Прими мои поздравления, старина! - слегка дрожащим голосом проговорил я. - Ты здоровей меня.
- Согласен, коллега. А что это у вас с голосом? Чем-то обеспокоены, мистер Почемучка?
- Слегка. Боюсь, мне придется выйти наружу.
- Тогда ты должен прыгать от радости, Крис. Вот оно - героическое свершение, о котором столько мечталось!
- Всегда подозревал, что в глубине души ты меня ненавидишь! Успокойся! Я ищу скафандр.
Скафандр отыскался в шкафчике с аварийными инструментами, а мог бы лежать в еще более дальнем закутке, потому что его вовсе не предполагалось использовать. Наши "ангелы-хранители" из НАСА не разрешали посадку, пока не будут досконально исследованы дальние подступы к планете. Еще хорошо, что кто-то настоял, чтобы подобная амуниция все-таки входила в нашу экипировку.
Я однажды видел, как эту громоздкую штуковину испытывали в боксе с высоким давлением и температурой - и знал, что сочленения металлопластового скафандра теряют подвижность через пять часов, обретая ее вновь после остывания материала. Предполагалось, что больше пяти часов человек все равно не выдержит в той плавильной печи, которая называлась венерианской атмосферой.
- Эрик, как ты? - с идиотской надеждой окликнул я. - По-прежнему не чувствуешь двигателей?
- Абсолютно. Говорю тебе, это похоже на местную анестезию.
- Что ж, в этом есть и плюсы - по крайней мере, не испытываешь боли, верно? Сейчас мы на высоте двадцати миль… Надеюсь, мне не придется исполнять на корпусе акробатические трюки в этих средневековых доспехах?
- Конечно, нет! Даже не думай об этом! Ничего не поделаешь - придется спуститься.
- Я боялся, что ты это скажешь.
Предполагалось, что когда настанет время отлета, Эрик подогреет водород в нашем топливном баке, увеличив таким образом давление, а потом откроет клапан, выпустит излишек газа - и корабль, зависший на расстоянии двадцати километров над поверхностью планеты, начнет подниматься. Конечно, моему напарнику пришлось бы очень внимательно следить за давлением в баке, чтобы туда не ворвался венерианский воздух - иначе корабль рухнет на Венеру. Такого трагического финала нельзя было допустить. Пусть мы не сделали в этом рейсе никаких сенсационных открытий, потеря Эрика Донована и Кристиана Ламберта стала бы невосполнимой для всего мыслящего человечества.
Эрик снова подал голос на полпути к поверхности Венеры:
- Знаешь, Крис, тут есть одна загвоздка…
- Всего одна? Ты меня радуешь.
- Понимаешь, наш корабль рассчитан на давление на высоте двадцати миль. Но там, внизу, оно будет в шесть раз выше…
- Да, теперь мы точно привезем на Землю сенсационный материал. Чур, Нобелевку - пополам!
- Договорились.
Дальше мы опускались в молчании; температура снаружи быстро росла, еще быстрее поднималось давление. Время от времени я проводил замеры - главным образом для того, чтобы отвлечься от мыслей о том, когда же наконец треснут иллюминаторы.
Эрик опять заговорил:
- Бак в порядке, и корабль, по-моему, тоже. Интересно, выдержит ли кабина?
- Меня самого это интересует.
- Осталась всего половина пути.
В пятистах милях над нашими головами, недостижимый, словно Луна, висел атомный ионный двигатель, призванный доставить нас домой. Но на одной химической ракете нам до него не добраться. Ракета предназначалась для использования после того, как воздух станет слишком разреженным для турбин.
- Осталось четыре мили, - возвестил Эрик. - Я снова открою клапан…
И почти сразу:
- Вижу землю!
Я пока ничего не видел, и мой напарник предупредил:
- Не надрывайся. Я-то пользуюсь инфракрасным, и то не могу разглядеть деталей. Лучше считай своих рыб…
- Не будь эгоистом, скажи, что там! - потребовал я. - Нет ли внизу испаряющих миазмы болот с жуткими кровожадными чудовищами и растениями-людоедами?
- Должен тебя огорчить, но это похоже на грязную лужу. Пристегнись!
Я так и сделал и вскоре почувствовал толчок. Корабль содрогнулся, ударился о землю… Еще раз, и еще! Мои зубы стучали, ремни впивались в тело, и мне уже не хотелось ни сенсаций, ни приключений, ни славы первого человека, ступившего на поверхность Венеры… Я жаждал лишь одного - выбраться из этой дьявольской свистопляски живым и по возможности невредимым!
- Черт, - пробормотал Эрик.
Сверху донеслось леденящее душу шипение… А затем наступили блаженные тишина и покой. Я осторожно открыл зажмуренные глаза и с удивлением убедился, что на иллюминаторе нет ни единой трещины.
За ним кипела какая-то непонятная муть, словно мы сели на дно озера, подняв тучи ила.
- Поздравляю с первой в истории космонавтики посадкой на поверхность Венеры! - произнес я и, отстегнув ремни, выбрался из кресла.
- Спасибо, - озабоченно отозвался Эрик. - Теперь стоит подумать, как вернуться.
- Ладно, ты пока думай, а я пойду - делать первые исторические шаги по Планете Любви!
- Удачи, дружище, - рассеянно напутствовал он.
Эрик явно уже успел погрузиться в размышления над проблемой возвращения. Этот парень иногда просто бесит меня своим рационализмом! Первая посадка на Венеру - а ему хоть бы хны!
В обиженном молчании я влез в скафандр, и, когда уже подковылял к шлюзу, мой напарник негромко проговорил:
- Смотри, не оставайся снаружи слишком долго!
Я помахал рукой в сторону его кабинки и неуклюже ввалился в шлюз.
И как эти бедняги, средневековые рыцари, умудрялись передвигаться в шестидесятикилограммовых доспехах? Впрочем, на старушке Земле, где несколько веков царила мода на всякие там латы и доспехи, никогда не бывало слишком жарко. А здесь наружная температура приближалась к семистам тридцати, и я уже заранее обливался потом.
Дверь открылась; охлаждающий узел моего скафандра издал жалобный писк. Включив головной фонарь, пробуравивший светлый тоннель в мутном мраке, я шагнул на правое крыло.
Пока мой скафандр потрескивал и ужимался под действием высокого давления, я стоял на крыле, привыкая к мысли, что вокруг - Венера. Почему-то эта мысль никак не укладывалась в голове: наверное, потому, что вокруг почти ничего не было видно. Луч нашлемного фонаря проникал не дальше, чем на тридцать футов. Воздух не может быть таким непрозрачным, независимо от плотности; он, наверное, полон пыли или крошечных капелек какой-то жидкости.
Наконец я прикрепил к крылу линь и соскользнул на землю. Вот они, первые шаги по поверхности другой планеты - по сухой красноватой грязи, пористой, словно губка. Лава, изъеденная кислотами? При таком давлении и температуре коррозии подвержено все что угодно. Будь на мне более легкий костюмчик, я, наверное, еще долго бродил бы возле корабля, пытаясь увидеть как можно больше, но помимо дикой жары на меня давили шестьдесят килограммов скафандра… Поэтому я взял в нескольких местах пробы почвы и вскарабкался по линю обратно на крыло.
Оно было ужасно скользким - несмотря на магнитные подошвы. Если бы рыцарям, облаченным в доспехи, нужно было сражаться помимо сарацин еще и с собственными магнитными подошвами - черта с два они отвоевали бы гроб господень! Я исчерпал весь свой богатый запас ругательств, пока произвел поверхностный осмотр корабля.
Ни крыло, ни фюзеляж не носили признаков повреждения. Значит, вовсе не шальной метеорит перебил контакты Эрика с его чувствительными окончаниями. К тому времени, как проверка панелей была закончена, я проникся страстным сочувствием к цыплятам гриль и почти убедился в правильности своего диагноза. На каждом крыле находилось по четыре проверочные панели: одна - на фюзеляже, две - в хвостовой части стабилизатора, а четвертая - на самой турбине. Все они держались на утопленных в корпус болтах и выходили на узлы электрической системы корабля. Размыкая, а затем вновь соединяя контакты в панелях и интересуясь реакциями Эрика, я установил, что его чувствительность прекращалась где-то между второй и третьей контрольными панелями. Примерно так же дело обстояло с левым крылом.
Убедившись в своей правоте, я еще минут десять торчал снаружи, обливаясь потом и размышляя, как рассказать обо всем напарнику.
- Поговорить по душам? - удивленно переспросил Эрик. - А ты уверен, что сейчас подходящее для этого время? Может, лучше поболтаем по дороге домой?
- Нет, этот разговор не терпит отлагательства. Скажи, ты не заметил чего-нибудь в свой телеглаз? Чего-нибудь такого, что ускользнуло от меня?
- Нет. Иначе я дал бы тебе знать.
- Отлично. А теперь слушай. Поломка в твоих цепях не внутренняя, ведь ты чувствуешь все до второй контрольной панели. Она и не наружная, потому что нет никаких свидетельств повреждения. Значит, неисправность может быть только в одном месте…
- Так-так.
Эрик, видно, заподозрил неладное - его голос опять зазвучал раздражающе монотонно. Но отступать было некуда. Я облизнул губы и продолжал:
- Подумай сам - почему у тебя парализовало обе турбины? Как они могли сломаться одновременно? А теперь вспомни, что на корабле есть только одно место, где их цепи соединяются.
- Да. Они соединяются через мой мозг. Значит, ты думаешь, что неисправная деталь - это я?
Черт! Я даже не предполагал, что разговор получится настолько трудным.
- Ты вовсе не механическая деталь, Эрик. Если с тобой что-то неладно, значит, дело или в медицине, или в психологии. Но по медицинской части мы все проверили, значит…
- Значит, крыша поехала… - медленно проговорил Эрик. - Приятно хотя бы то, что тебя считают человеком.
- Полагаю, здесь типичная "курковая" анестезия. Ну же, ведь ты сам когда-то слушал курс прикладной психологии и должен помнить все не хуже меня! Солдат, которому слишком часто приходилось убивать, внезапно может обнаружить, что он больше не чувствует правого указательного пальца или даже всей ладони. Разве это не твой случай?
- Так-так.
- Конечно, я не считаю тебя машиной, Эрик, но сейчас важнее то, что ты сам не считаешь себя ею…
- Так-так.