И вдруг выбрасывает вперед плоские растопыренные ладони.
На лице у него обнаруживается громадное количество ярких зубов.
– Ну, спасибо, конечно, – он трясет головой. – Спасибо, спасибо… Не ожидал…
На улице Мальвина спрашивает мое мнение. Я некоторое время молчу, прислушиваясь к ощущениям.
– По-моему, он напуган. Он очень зол, растерян и напуган одновременно. Причем напуган он так, что вряд ли уже останется здесь.
Мальвина кивает.
– Правильно. Мне тоже так показалось. Он смертельно напуган, хочет лишь побыстрее уйти.
Она смотрит мне прямо в глаза.
– И знаешь что? Напугали его не мы…
Тем не менее, все налаживается. За два дня гномы, работая непрерывно, разбирают чудовищный коккеровский Торговый центр и восстанавливают на его месте дом Дудилы. Самого Дудилу мы, к сожалению, известить об этом не можем: выясняется, что никто не знает его земные координаты. Мы просто вывешиваем экстренное объявление в блоге – если Дудила захочет, он может вернуться в любой момент.
Правда, Квинта считает, что он все равно не вернется.
– Почему?
– А вот не вернется и все. Не знаю, не могу объяснить, такое предчувствие…
И она оказывается права. Дудила на наши призывы не откликается.
Дом его остается пустым.
Зато в тот день, когда гномы кладут последний мазок, происходит настоящее чудо. Поздно вечером, часов, по-моему, около десяти, воздух в городе сотрясает резкий хлопок. Он прокатывается, наверное, по всем улицам. Дрожат стекла, вспухает гул во дворах. А вслед за первым хлопком раздается – еще и еще. И вдруг, точно прорвавшись сквозь темноту, в небе вспыхивают тысячи разноцветных искр. Они красные, зеленые, желтые, фиолетовые, тянутся, пересекаясь друг с другом, тлеющие нити следов. Будто хлынул на город огненный дождь.
Уже через минуту я оказываюсь на площади. Народу здесь столько, что меня подталкивают со всех сторон. Я вижу Аля с Мальвиной, лица у них удивленно-растерянные, вижу Платошу, который, задрав голову, отчаянно чешет затылок, вижу Ковбоя Джо, Обермайера, Кота-Бегемота, вижу Алису, Енота, группу взбудораженных программистов… Все они сгрудились вокруг Кэпа с Чубаккой – Чубакка рычит и торжествующим жестом вскидывает огромные кулаки, а Кэп, к которому прижимается принцесса Лея, сияет, как апельсин, и театрально раскланивается.
Через мгновение все становится ясно. Кэп, как мне объясняют, уже давно готовился к этому дню. Он сделал то, чего не удавалось еще никому: создал в этом мире живой огонь. Сейчас "Мальчик" стоит, подняв к небу пушки, и каждые две секунды выстреливает очередную порцию фейерверка. Чубакка жестами показывает, как они это устроили. Треск и в самом деле такой, что голос в нем – будто тень. Квинта, протолкавшая ко мне, беззвучно шевелит губами. Я наклоняюсь, и она кричит мне в ухо: По-бе-да!..
До меня доходит, что мы действительно победили. Как бы там ни было, а Коккера в городе больше нет.
Это мир только наш.
И он будет таким, каким мы его создадим.
Больше нам не помешает ничто.
Однако это еще не чудо. Настоящее чудо совершается в следующий момент. Треск заканчивается, наступает оглушительная тишина. Фейерверк прогорает, но небо, тем не менее, не смыкается грозным мраком. То есть, оно по-прежнему, разумеется, выполнено из темноты, но сквозь нее, как булавочные уколы, один за другим проступают крохотные огни.
Их столько, что невозможно пересчитать. Они мерцают, переливаются, будоражат, зовут.
Ясно, что это уже – навсегда.
– Звезды, – шепотом говорит Квинта.
Это действительно звезды.
От них, как от нежного хрусталя, исходит слабый медленный звон.
На площади все замирает.
Две сотни глаз обращены к небесам.
Молчание стоит, как вода.
Конца этому не предвидится.
У меня кружится голова, и я так прижимаю Квинту к себе, что и сам не могу дышать.
5
На другой день в городе появляется ветер. Теперь стоит выйти на улицу и всей кожей воспринимаешь слабое движение воздуха. Временами ветер усиливается до порывов и тогда начинают чуть слышно посвистывать проходы дворов, подрагивать, словно к ним прикасаются, оконные стекла.
Одновременно преобразуется освещение. Это уже не бледная однообразная ясность, которая, проступая из ниоткуда, обозначала собою день, а настоящее солнечное тепло – слегка желтоватое, естественное, согревающее, вдыхающее во все румяные краски. Хотя самого солнца по-прежнему нет. Нега светлого зноя струится прямо из воздуха. Но и без того все прекрасно: дома, улицы, площадь впитывают новую жизнь. Тем более, что и небо теперь иное: уже с утра оно подергивается туманной голубоватой дымкой. Пугающая чернота проступает лишь по краям.
И наконец происходит то, на что никто не рассчитывал. В щелях брусчатки, из-под фундаментов, в стыках плит пробиваются реденькие былинки травы.
Мы ходим смотреть на них, как на праздник.
Это праздник и есть, другого слова не подберешь.
Аль утверждает, что ни имеет к этому отношения. Программа сама, набрав необходимую мощность, подстраивается под реальный мир.
– Вы это вообще не вполне правильно понимаете. Никакой абсолютной власти над нуклеарной частью программы у меня нет. Там уже давно все срослось в такой жуткий дерн, в такой войлок, в такую плотную цифровую грибницу, что даже Леший, который, кстати, вдвое умнее меня, соваться туда не рискует. Мы теперь работаем только с периферией, только с наращиванием на ядро фактурных информационных слоев. Причем даже тут наши действия ограничены: программа может принять новую утилиту, а может ее отвергнуть, может не заметить ее, а может полностью растворить. И если даже она ее принимает, если локальная друза вместе со всеми своими синапсами встраивается в контент, то все равно программа трансформирует ее под себя. В результате получается не совсем то, чего мы хотели, а иногда – и гораздо чаще – совсем не то…
Он полагает, что чрезвычайно важную роль здесь опять-таки играет та принципиальная неопределенность, которая когда-то была им введена. Она теперь генерирует множество разных конфигураций, множество самых различных версий виртуального бытия, а уже из них, из этого онтологического ассортимента, закрепляются и выживают исключительно те, которые соответствуют текущей реальности. В один и тот же момент они ее и фиксируют, и меняют: заранее ничего предсказать нельзя.
Ему, конечно, виднее. Плохо другое: одновременно с положительными преобразованиями в городе резко усиливаются потоки туристов. Видимо, произошло существенное расширение квоты: нас теперь ежедневно захлестывают невообразимые полчища покемонов. Жутковатыми толпами скапливаются они на площади, забивают оба кафе, так что обыкновенному горожанину туда уже не попасть, слоняются по улицам, по дворам, дергают двери, бесцеремонно таращатся в окна первого этажа. Некоторые даже пробуют ходить в пустоте – летят вверх тормашками под иронические возгласы зрителей.
Квинта стонет:
– Ведь от этого мы и сбежали с Земли!..
Ей вторит Алиса:
– Мы для них – экспонаты. Они смотрят на нас, как на индейцев в перьях…
Не так уж обе они и неправы. Мне тоже начинает казаться, что в городе не хватает воздуха. Выйдешь из дома и сразу же попадаешь в фокус десятков глаз, замедлишь шаги, и тут же тебе предъявляют жалобы и претензии. Претензий на нас вообще сыплется бесчисленное количество. Сводятся они в основном к тому, что мы как принимающая сторона не выполняем своих обязательств. Почему, например, нельзя попасть в квартал эльфов и осмотреть их знаменитые башенки из стекла? Почему нельзя пройти в Академию и посидеть на семинаре философов? Где обещанные в рекламе экскурсии в пустоту? Где еда и напитки всех стран, народов, эпох? В общем, за что мы, приобретая визу, платили? И почему, если уж так, никто не возвращает нам деньги?
Объясняться с туристами по этим вопросам бессмысленно. На портале, через который осуществляется вход, уже давно висит объявление, что все визы, дающие право на однодневное пребывание в городе, предоставляются пользователям абсолютно бесплатно. Нужно просто подать соответствующую заявку, и через какое-то время на ваш адрес поступит одноразовый код. Программа такие вещи исполняет автоматически. И, разумеется, никаких обещаний насчет эльфов там, академиков или тревеллингов в пустоте. Здесь нам не в чем себя упрекнуть. Другое дело, что, по сведениям Мальвины, которая как юрист старается ни одной детали не упускать, образовалось уже целых три инет-фирмы, зарегистрированные на анонимы, которые обеспечивают клиентов визами по сходной цене. Причем можно, оказывается, купить сразу целый пакет – провести в городе три дня подряд, неделю, чуть ли не месяц. Вывешены, оказывается, специальные прейскуранты, существует баннерная реклама, охватывающая десяток постов. И очень грамотно собран механизм скатывания: множество запросов, даже на профессиональный контент, все равно выводят на нас.
Нам это, конечно, не нравится. Обермайер, к примеру, дико взбешен и считает, что этого ни в коем случае так оставлять нельзя.
– В конце концов, они нас просто дискредитируют. Мы предстаем перед юзерами с Земли в виде обыкновенных рвачей, в виде, извините за выражение, каких-то менеджеров, которые крутят свой бизнес.
Он требует дать им всем по рукам.
И Обермайер в своем мнении не одинок. В текущих блогах тоже вскипает хаотическое возмущение. Предлагается либо вообще запретить туризм (на кой он нам сдался?), либо ввести для него четкую, разумную систему квотирования. Например, принимать в день не более ста человек. И чтоб не совались, куда их не просят.
– А то – понаехали тут…
Эти точки зрения собирают весьма значительные количества голосов.
Правда, тут возникает один парадокс. Поскольку теперь система базируется не на сервере, а на диффузном метакомпьютинге, то чем больше коммуникативных синапсов в нее включены, тем мощнее и эффективнее ее операционный объем. Говоря иными словами, чем больше у нас туристов, тем достоверней и реалистичней наш мир: наращиваются обертоны, прорисовываются детали, аватары приобретают по-настоящему человеческие черты. По крайней мере, так полагает Аль. А отсюда и вывод: ограничений на туристический трафик вводить нельзя, мы можем сильно просесть. Необходимо время – мода пройдет, количество посещений, вероятно, стабилизируется, зато важные утилиты, спонтанно образующиеся сейчас, будут прочно зафиксированы в программе.
В общем, данную проблему пока не решить.
А другой неприятный эффект, обнаружившийся вскоре после нашей победы, заключается в том, что вход в "верхний мир" отныне жестко локализован. Если раньше я мог выйти с Земли практически в любой точке города, то теперь меня принимает только мой дом. Все иные виртуальные координаты закрыты. Многочисленные попытки пробиться сквозь них заканчиваются ничем. И точно так же, как выясняется, дело обстоит с обратным путем. Вернуться на Землю я могу только через свой терминал. Ни с какого другого места "спрыгнуть" не удается.
Аль характеризует это явление как оптимизацию трафика. Мир структурируется, в нем образуются устойчивые, возобновляемые маршруты. Этого следовало ожидать.
– Хорошо, – говорю я. – А если я или кто-то другой, скажем, упадет в пустоту. Что в этом случае произойдет?
– Ну, я не знаю, – неуверенно говорит Аль. – Если это турист, то он, естественно, окажется на Земле. У туристов связь с нашим миром очень слаба. А что касается свободного гражданина, то… Не могу поручиться… Возможно, он так и будет – лететь и лететь… Пока, значит, не прилетит.
– Интересно – куда?
– Откуда мне знать? Быть может, и никуда.
Хорошенькая история!
– И что же нам делать?
Аль пожимает плечами.
– А ничего. Просто – жить…
Это, конечно, мудрая мысль. Только мудрые мысли, как правило, к жизни отношения не имеют. Они относятся к чему-то другому. Может быть, не к той жизни, которая есть, а к той, какой она представляется воображению.
Во всяком случае дальше события развиваются так, что ни о каком "просто жить" говорить уже не приходится. Проходит еще два дня, и почтальон Печкин, как всегда глуповато посмеиваясь и подмигивая, доставляет мне странное сообщение: некий господин Лапат (так он именует себя в письме) просит встретиться с ним, чтобы обсудить чрезвычайно важный вопрос. Сам господин Лапат является через полчаса и всем своим обликом производит на меня противоречивое впечатление. У нас ведь в чем только не ходят: в джинсах, в шортах, в комбинезонах, в плащах, в ярких футболках, в хитонах, как, скажем, Платоша, в каких-то космических одеяниях, которым и слова-то подходящего не подберешь. Никаких правил тут нет. Но вот ансамбль из зеленовато-серой рубашки, серых брюк, серых замшевых туфель, я, честное слово, вижу впервые. Причем рубашка свеженькая, как будто только что куплена, на брюках – острые стрелки, неправдоподобно гладкие и прямые, носочки без единой морщинки подобраны аккуратно в тон, а шнурки на туфлях завязаны красивыми бантиками.
Лицо его мне незнакомо. Правда, в городе постоянно живет уже более трехсот человек. Разумеется, лично я знаю не всех. Однако поручиться могу, что ранее господин Лапат мне не встречался. Такой одежный ансамбль я бы запомнил. И это тем более странно, что господин Лапат, судя по всему, старожил: это не покемон, сляпанный, как у Коккера, второпях, не очередной "симпсон" с ядовито-желтым лицом и вытаращенными глазами, а самая настоящая аватара. У него даже мимика вполне разработана – появляются складки на лбу, когда господин Лапат поднимает брови, в глазах – влажный блеск, что удается сделать не всем, а на скулах, имеющих скошенный, монголоидный вид, проступают пятна румянца.
В общем, превосходная аватара. Чтобы заиметь нечто подобное, надо провести в городе по крайней мере месяцев шесть.
Тогда спрашивается, где он все это время скрывался?
С другой стороны, держится господин Лапат очень вежливо: неторопливо осматривается в квартире, как будто обживает ее, поворачивается, кивает, глядя на пейзаж за окном: да, я в таком дворике тоже жил; благодарит, принимая от меня чашку с кофе, присаживается у столика, крепко сцепляет пальцы.
Чувствуется в нем некая скрытая сила, некая уверенность в том, что он исполняет служебный долг, некая внутренняя непоколебимая убежденность в своей правоте.
Я таким людям, признаться, всегда завидовал.
И потому, вероятно – будто сгущаются сумерки. В квартире мутнеет воздух, глохнут и как бы отдаляются звуки, в свете двух ламп накапливается нездоровая желтизна, а по углам, отяжелевшим от темноты, ворочаются какие-то тени.
Сам господин Лапат этого не замечает. Он выдерживает приличную паузу, во время которой нейтрально рассматривает поверхность стола, пробует кофе, опять кивает: да, кофе у вас чудесный, довольно долго, видимо наслаждаясь, вдыхает горячий неиссякаемый аромат и лишь потом доверительно сообщает мне, что, согласно классическому трактату, написанному пять столетий назад, существуют две основные стратегии переговоров. Первая предполагает, что беседа будет идти чрезвычайно трудно – состоять из намеков, неопределенных посулов, полупризнаний, скрытых угроз, оппоненты буквально по миллиметру продвигаются к приемлемому соглашению. Знаете, это очень выматывает. Иногда уже и сам перестаешь понимать, в чем там суть. Доводишь себя до полного психического изнеможения. А вторая стратегия, напротив, предполагает абсолютную искренность. Сразу же выкладываются все аргументы, какие только в наличии есть, засвечиваются все их изъяны, все их негативные характеристики и тем самым провоцируется искренность другой стороны. Здесь временной лаг намного короче. Собственно, он заключается лишь в привыкании обоих партнеров к неумолимой данности. Мне кажется почему-то, что нам лучше избрать второй вариант.
А предложение его сводится к следующему. Я продаю господину Лапату свой виртуальный дом и вместе с ним уступаю ему все права свободного гражданина. Одновременно я отдаю код личного доступа в "верхний мир" и беру на себя обязательства никаким иным способом в этот мир более не проникать. Разумеется, я сообщаю ему и свои земные координаты – это послужит гарантией, что данные обязательства будут неукоснительно соблюдены. Извините, пожалуйста, говорит господин Лапат, но мы обязаны это предусмотреть. Расстраиваться, впрочем, не следует. Вам, в свою очередь, будет предложена вполне приличная компенсация за все те неудобства, которые вы будете вынуждены испытать.
Вот так это звучит.
Далее господин Лапат называет сумму. Сумма очень солидная, гораздо больше, чем я мог ожидать. Собственно, я такого и не ожидал.
– Да-да, – снисходительно говорит господин Лапат. – Мы не мелочны и считаем, что справедливость в этой ситуации будет выгодна всем. Нет смысла устраивать торговлю из-за пустяков. Я очень рад, что… у нас… возобладала именно эта точка зрения. Хотя, замечу: не факт, что она будет преобладать и впредь. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду? И потому я настоятельно рекомендую вам принять данное предложение. – Конечно, – внимательно на меня посмотрев, говорит господин Лапат, – у вас могут сложиться всякие романтические иллюзии насчет того, что здесь, в виртуальном мире, вы практически неуязвимы. Вы – как фантом, вас ни к чему нельзя принудить. И вы, наверное, полагаете, что так будет всегда. Знаете, я вам вот что скажу. Здесь вы, возможно, неуязвимы, хотя, разумеется, это отнюдь не навсегда, но ваши корни, ваше физическое пребывание все-таки – на Земле. Там вы не демиург, не торжествующий небожитель, там вы – обыкновенный рядовой человек, не защищенный никакими виртуальными технологиями, и как рядовой человек, как ничем не выделяющийся гражданин, естественно, подвержены самым разным случайностям. Поймите простую вещь. Это ведь не я – это персонифицированное во мне государство. Это громадная, лишенная всяких сантиментов машина, которая не останавливается ни на секунду. День за днем, час за часом работает неутомимый мотор: вращаются шестеренки, дергаются рычаги, бюрократические зубцы сжимаются медленно, но неумолимо. От них можно ускользнуть один раз, другой, но пространство маневра, будет непрерывно сужаться. Рано или поздно они вас все же зацепят и тогда перемелют так, что не останется ничего. На мой взгляд, тут просто не из чего выбирать…
Господин Лапат допивает свой кофе. Это уже не сумрак, который все-таки оставляет надежду, это уже полный мрак, в котором надежды нет. Доносятся из него рявкающие голоса, лязг металла, надсадное урчание гусениц, запах дыма, запах страха и лжи – все, из чего состоит мир на Земле.
Я чувствую, что мне нечем дышать.
– Только не думайте, что мне самому это нравится, – говорит между тем господин Лапат. – Я нахожусь здесь, у вас, уже целых полгода и должен честно сказать, что, если бы мог, то остался бы тут навсегда. Такой, по-моему, и должна быть жизнь: спокойной, свободной от принуждения, соответствующей внутреннему предназначению человека, такой, чтобы знать: тебя не сожрут, как только ты чуть расслабишься, не оттолкнут, не подставят подножку, не втопчут в липкую грязь, не будут с удовольствием наблюдать, как ты в ней барахтаешься. Мне даже кажется, что за эти шесть месяцев я сам стал несколько лучше: добрее, честнее, терпимее к тем, кто топчет и пожирает. Это меня пугает, я будто вылез из панциря. Я точно голый – все время чувствую свою беззащитность. Не представляю, как буду потом жить на Земле.
Он отодвигает пустую чашку.