Мир вдруг потерял простоту и ясность. Стало трудно отделять правду от неправды. Самый честный человек, знакомый вам с детства, мог с лёгким сердцем солгать вам только для того, чтобы вас поддержать и успокоить, а через двадцать минут вы видели его уже согнувшимся в тоске под тяжестью нелепого слуха о том, что Волна, мол, хотя и не опасна для жизни, но необратимо уродует психику, отбрасывая её на уровень пещерной.
Люди на площади видели, как в здание Совета вошла высокая большая женщина с заплаканным лицом, ведущая за руку мальчика лет пяти в красных штанишках. Многие узнали её - это была Женя Вязаницына, жена директора Радуги. Она вышла очень скоро в сопровождении Канэко, который вежливо, но твёрдо вёл её под локоть. Она больше не плакала, но на лице её была такая свирепая решимость, что люди испуганно сторонились, уступая ей дорогу. Мальчик спокойно грыз пряник.
Тем, кто был занят, было много лучше. Поэтому большая группа художников, писателей и артистов, проспорив до хрипоты, приняла, наконец, окончательное решение и двинулась к окраине города к ракетчикам. Вряд ли они могли чем–нибудь серьёзно помочь, но они были уверены, что им найдут дело. Некоторые спустились в шахту, где велись уже горизонтальные выработки. А несколько опытных пилотов сели в птерокары и умчались к северу и к югу, чтобы присоединиться к наблюдателям Совета, уже несколько часов играющим в пятнашки со смертью.
Оставшиеся видели, как перед подъездом Совета опустился опалённый, весь в пятнах и вмятинах флаер. Из него с трудом вылезли двое, постояли на трясущихся ногах и двинулись к дверям, поддерживая друг друга. Лица их были жёлтые и опухшие, и в них только с трудом признали молодого физика Карла Гофмана и испытателя–нулевика Тимоти Сойера, известного искусством игры на банджо. Сойер только мотал головой и мычал, а Гофман, некоторое время посипев горлом, невнятно рассказал, что они только что пытались перепрыгнуть через Волну, подошли к ней на расстояние двадцати километров, но тут у Тима стало плохо с глазами, и они были вынуждены вернуться. Оказалось, что в Совете была выдвинута идея переброски населения на ту сторону Волны. Сойер и Гофман были разведчиками. И сейчас же кто–то рассказал, что двое Следопытов пытались поднырнуть под Волну в открытом море на исследовательском батискафе, но пока ещё не вернулись, и ничего о них не известно.
К этому времени на площади осталось человек двести - меньше половины взрослого населения Радуги. Люди старались держаться группами. Они неторопливо переговаривались между собой, не отрывая глаз от окон Совета. На площади становилось тихо: "кроты" ушли глубоко, и рёв их был едва слышен. Разговоры велись невесёлые.
- Опять у меня испорчен отпуск. На этот раз, кажется, надолго.
- Убежище, подземелье… подполье… Снова наступает чёрная стена, и люди уходят в подполье.
- Жаль, что нет никакого настроения писать. Вы посмотрите, как красиво здание Совета. Какая цветовая глубина. Я бы с огромным удовольствием его написал… И передал бы это настроение напряжённости и ожидания, но… Не могу. Тошно.
- Странно всё–таки. Кажется, мы выбирали не тайный Совет. Типично жреческие замашки. Запереться в кабинете и обсуждать там судьбы планеты… Мне в конце концов не так уж и важно, о чём они там говорят, но это же неприлично…
- Мне очень не нравится Ананьев. Полюбуйтесь, вот уже два часа он сидит один, ни с кем не разговаривает и только всё время точит ножичек… Пойду с ним поговорю. Пойдёмте со мной, хотите?
- Аодзора сгорела… Моя Аодзора. Я её строил. Теперь опять строить. А потом они её опять сожгут.
- Мне их жалко. Вот мы с тобой сидим вдвоём, и, честное слово, ничего я не боюсь! А Матвей Сергеевич не может даже в последние часы побыть с женой. Нелепо всё это. Зачем?
- Я сижу здесь и болтаю, потому что считаю: единственная возможность - это звездолёт. А всё остальное - это пшик, барахтанье, самодеятельность.
- Почему я сюда прилетел? Чем плохо мне было на Земле? Радуга, Радуга, как ты нас обидела…
В это время репродуктор всеобщего оповещения проревел:
- Внимание, Радуга! Говорит Совет! Созывается общее собрание населения планеты! Собрание состоится на площади Совета и начнётся через пятнадцать минут. Повторяю…
* * *
Пробираясь через толпу к зданию Совета, Горбовский обнаружил, что пользуется необычайной популярностью. Перед ним расступались, на него показывали глазами и даже пальцами, с ним здоровались, его спрашивали: "Ну как там, Леонид Андреевич?" - И за его спиной вполголоса произносили его фамилию, названия звёзд и планет, с которыми он имел дело, а также названия кораблей, которыми он командовал. Горбовский, давно уже отвыкший от такой популярности, раскланивался, делал рукой салют, улыбался, отвечал: "Да пока всё в порядке", - и думал: "Пусть теперь мне кто–нибудь скажет, что широкие массы больше не интересуются звездоплаванием". Одновременно он почти физически ощущал страшное нервное напряжение, царившее на площади. Это было чем–то похоже на последние минуты перед очень трудным и ответственным экзаменом. Напряжение это передалось и ему. Улыбаясь и отшучиваясь, он пытался определить настроение и коллективную мысль этой толпы и гадал, что они скажут, когда он объявит своё решение. Верю в вас, настойчиво думал он. Верю, верю во что бы то ни стало. Верю в вас, испуганные, насторожённые, разочарованные, фанатики. Люди.
У самой двери его нагнал и остановил незнакомый человек в спецкостюме для шахтных работ.
- Леонид Андреевич, - сказал он, озабоченно улыбаясь. - Минуточку. Буквально одну одну минуточку.
- Пожалуйста, пожалуйста, - сказал Горбовский.
Человек торопливо рылся в карманах.
- Когда прибудете на Землю, - говорил он, - не откажите в любезности… Куда же оно запропастилось?… Не думаю, чтобы это вас очень затруднило. Ага, вот оно… - он вынул сложенный вдвое конверт. - Адрес тут есть, печатными буквами… Не откажитесь переслать.
Горбовский покивал.
- Я даже по–письменному могу, - сказал он ласково и взял конверт.
- Почерк отвратительный. Сам себя читать не могу, а сейчас писал в спешке… - Он помолчал, затем протянул руку. - Счастливого пути! Заранее спасибо вам.
- Как ваша шахта? - спросил Горбовский.
- Отлично, - ответил человек. - Не беспокойтесь за нас.
Горбовский вошёл в здание Совета и стал подниматься по лестнице, обдумывая первую фразу своего обращения к Совету. Фраза никак не получалась. Он не успел подняться на второй этаж, когда увидел, что члены Совета спускаются ему навстречу. Впереди, ведя пальцем по перилам, легко ступал Ламондуа, совершенно спокойный и даже какой–то рассеянный. При виде Горбовского он улыбнулся странной, растерянной улыбкой и сейчас же отвёл глаза. Горбовский посторонился. За Ламондуа шёл директор, багровый и свирепый. Он буркнул: "Ты готов?" - и, не дожидаясь ответа, прошёл мимо. Следом прошли остальные члены Совета, которых Горбовский не знал. Они громко и оживлённо обсуждали вопрос об устройстве входа в подземное убежище, и в громкости этой и в их оживлении отчётливо чувствовалось фальшь, и было видно, что мысли их заняты совсем другим. А последним - на некотором расстоянии от всех - спускался Станислав Пишта, такой же широкий, дочерна загорелый и пышноволосый, как двадцать пять лет назад, когда он командовал "Подсолнечником" и вместе с Горбовским штурмовал Слепое Пятно.
- Ба! - сказал Горбовский.
- О! - сказал Станислав Пишта.
- Ты что здесь делаешь?
- Ругаюсь с физиками.
- Молодец, - сказал Горбовский. - Я тоже буду. А пока скажи, кто здесь заведует детской колонией?
- Я, - ответил Пишта.
Горбовский недоверчиво посмотрел на него.
- Я, я! - Пишта усмехнулся. - Не похоже? Сейчас ты убедишься. На площади. Когда начнётся свара. Уверяю тебя, это будет совершенно непедагогичное зрелище.
Они стали медленно спускаться к выходу.
- Свара пусть, - сказал Горбовский. - Это тебя не касается. Где дети?
- В парке.
- Очень хорошо. Отправляйся туда и немедленно - слышишь? - немедленно начинай погрузку детей на "Тариэль". Там тебя ждут Марк и Перси. Ясли мы уже погрузили. Ступай быстро.
- Ты молодец, - сказал Пишта.
- А как же, - сказал Горбовский. - А теперь беги.
Пишта хлопнул его по плечу и вперевалку побежал вниз. Горбовский вышел вслед за ним. Он увидел сотни лиц, обращённых к нему, и услышал грохочущий голос Матвея, говорившего в мегафон:
- …и фактически мы решаем сейчас вопрос, что является самым ценным для человечества и для нас, как части человечества. Первым будет говорить заведующий детской колонией товарищ Станислав Пишта.
- Он ушёл, - сказал Горбовский.
Директор оглянулся.
- Как ушёл? - спросил он шёпотом. - Куда?
На площади было очень тихо.
- Тогда разрешите мне, - сказал Ламондуа. Он взялся за мегафон.
Горбовский видел, как его тонкие белые пальцы плотно легли на судорожно стиснутые толстые пальцы Матвея. Директор отдал мегафон не сразу.
- Мы все знаем, что такое Радуга, - начал Ламондуа. - Радуга - это планета, колонизированная наукой и предназначенная для проведения физических экспериментов. Результата этих экспериментов ждёт всё человечество. Каждый, кто приезжает на Радугу и живёт здесь, знает, куда он приехал и где он живёт. - Ламондуа говорил резко и уверенно, он был очень хорош сейчас - бледный, прямой, напряжённый как струна. - Мы все солдаты науки. Мы отдали науке всю свою жизнь. Мы отдали ей всю нашу любовь и всё лучшее, что у нас есть. И то, что мы создали, принадлежит, по сути дела, уже не нам. Оно принадлежит науке и всем двадцати миллиардам землян, разбросанным по Вселенной. Разговоры на моральные темы всегда очень трудны и неприятны. И слишком часто разуму и логике мешает в этих разговорах наше чисто эмоциональное "хочу" и "не хочу", "нравится" и "не нравится". Но существует объективный закон, движущий человеческое общество. Он не зависит от наших эмоций. И он гласит: человечество должно познавать. Это самое главное для нас - борьба знания против незнания. И если мы хотим, чтобы наши действия не казались нелепыми в свете этого закона, мы должны следовать ему, даже если нам приходится для этого отступать от некоторых врождённых или заданных нам воспитанием идей. - Ламондуа помолчал и расстегнул воротник рубашки. - Самое ценное на Радуге - это наш труд. Мы тридцать лет изучали дискретное пространство. Мы собрали здесь лучших нуль–физиков Земли. Идеи, порождённые нашим трудом, до сих пор ещё находятся в стадии освоения, настолько они глубоки, перспективны и, как правило, парадоксальны. Я не ошибусь, если скажу, что только здесь, на Радуге, существуют люди - носители нового понимания пространства и что только на Радуге есть экспериментальный материал, который послужит для теоретической разработки этого понимания. Но даже мы, специалисты, неспособны сейчас сказать, какую гигантскую, необозримую власть над миром принесёт человечеству наша новая теория. Не на тридцать лет - на сто, двести… триста лет будет отброшена наука.
Ламондуа остановился, лицо его пошло красными пятнами, плечи поникли. Мёртвая тишина стояла над городом.
- Очень хочется жить, - сказал вдруг Ламондуа. - И дети… У меня их двое, мальчик и девочка; они там, в парке… Не знаю. Решайте.
Он опустил мегафон и остался стоять перед толпой весь обмякший, постаревший и жалкий.
Толпа молчала. Молчали нуль–физики, стоявшие в первых рядах, несчастные носители нового понимания пространства, единственные на всю вселенную. Молчали художники, писатели и артисты, хорошо знавшие, что такое тридцатилетний труд, и слишком хорошо знавшие, что никакой шедевр неповторим. Молчали на грудах выброшенной породы строители, тридцать лет работавшие бок о бок с нулевиками и для нулевиков. Молчали члены Совета - люди, которых считали самыми умными, самыми знающими, самыми добрыми и от которых в первую очередь зависело то, что должно было произойти.
Горбовский видел сотни лиц, молодых и старых, мужских и женских, и все они казались сейчас ему одинаковыми, необыкновенно похожими на лицо Ламондуа. Он отчётливо представлял себе, что они думают. Очень хочется жить: молодому - потому что он так мало прожил, старому - потому что так мало осталось жить. С этой мыслью ещё можно справиться: усилие воли - и она загнана в глубину и убрана с дороги. Кто не может этого, тот больше ни о чём не думает, и вся его энергия направлена на то, чтобы не выдать смертельный ужас. А остальные… Очень жалко труда. Очень жалко, невыносимо жалко детей. Даже не то чтобы жалко - здесь много людей, которые к детям равнодушны, но кажется подлым думать о чем–нибудь другом. И надо решать. Ох, до чего же это трудно - решать! Надо выбрать и сказать вслух, громко, что ты выбрал. И тем самым взять на себя гигантскую ответственность, совершенно непривычную по тяжести ответственность перед самим собой, чтобы оставшиеся три часа жизни чувствовать себя человеком, не корчиться от непереносимого стыда и не тратить последний вздох на выкрик "Дурак! Подлец!", обращённый к самому себе. Милосердие, подумал Горбовский.
Он подошёл к Ламондуа и взял у него мегафон. Кажется, Ламондуа этого даже не заметил.
- Видите ли, - проникновенно сказал Горбовский в мегафон, - боюсь, что здесь какое–то недоразумение. Товарищ Ламондуа предлагает вам решать. Но понимаете ли, решать, собственно, нечего. Всё уже решено. Ясли и матери с новорождёнными уже на звездолёте. (Толпа шумно вздохнула). Остальные ребятишки грузятся сейчас. Я думаю, все поместятся. Даже не думаю, уверен. Вы уж простите меня, но я решил самостоятельно. У меня есть на это право. У меня есть даже право решительно пресекать все попытки помешать мне выполнить это решение. Но это право, по–моему, ни к чему. В общем–то товарищ Ламондуа высказал интересные мысли. Я бы с удовольствием с ним поспорил, но мне надо идти. Товарищи родители, вход на космодром совершенно свободный. Правда, простите, на борт звездолёта подниматься не надо.
- Вот и всё, - громко сказал кто–то в толпе. - И правильно. Шахтёры, за мной!
Толпа зашумела и задвигалась. Взлетело несколько птерокаров.
- Из чего надо исходить? - сказал Горбовский. - Самое ценное, что у нас есть, - это будущее…
- У нас его нет, - сказал в толпе суровый голос.
- Наоборот, есть! Наше будущее - это дети. Не правда ли, очень свежая мысль! И вообще нужно быть справедливыми. Жизнь прекрасна, и мы все уже знаем это. А детишки ещё не знают. Одной любви им сколько предстоит! Я уж не говорю о нуль–проблемах. (В толпе зааплодировали). А теперь я пошёл.
Горбовский сунул мегафон одному из членов Совета и подошёл к Матвею. Матвей несколько раз крепко ударил его по спине. Они смотрели на тающую толпу, на оживившиеся лица, сразу ставшие очень разными, и Горбовский пробормотал со вздохом:
- Забавно, однако. Вот мы совершенствуемся, совершенствуемся, становимся лучше, умнее, добрее, а до чего всё–таки приятно, когда кто–нибудь принимает за тебя решение…
9
"Тариэль–Второй", десантный сигма–Д–звездолёт, создавался для переброски на большие расстояния небольших групп исследователей с минимальным комплектом лабораторного оборудования. Он был очень хорош для высадки на планеты с бешеными атмосферами, обладал огромным запасом хода, был прочен, надёжен и на девяносто пять процентов состоял из энергетических ёмкостей. Разумеется, на корабле был жилой отсек из пяти крошечных кают, крошечной кают–кампании, миниатюрного камбуза и вместительной рубки, сплошь заставленной пультами приборов управления и контроля. Был на корабле и грузовой отсек - довольно обширное помещение с голыми стенами и низким потолком, лишённое принудительного кондиционирования, пригодное (в самом крайнем случае) для устройства походной лаборатории. Нормально "Тариэль–Второй" принимал на борт до десяти человек, считая с экипажем.
Детей грузили через оба люка: младших - через пассажирский, старших - через грузовой. Возле люков толпились люди, и их было гораздо больше, чем ожидал Горбовский. С первого же взгляда было видно, что здесь не только воспитатели и родители. Поодаль громоздились ящики с нерозданными ульмотронами и с оборудованием для Следопытов Лаланды. Взрослые были молчаливы, но у корабля стоял непривычный шум: писк, смех, тонкоголосое нестройное пение - тот гомон, который во все времена был так характерен для интернатов, детских площадок и амбулаторий. Знакомых лиц видно не было, только в стороне Горбовский узнал Алю Постышеву. Да и она была совсем другая - поникшая и грустная, одетая очень изящно и аккуратно. Она сидела на пустом ящике, положив руки на колени, и смотрела на корабль. Она ждала.
Горбовский вылез из птерокара и направился к звездолёту. Когда он проходил мимо Али, она жалостно улыбнулась ему и сказала: "А я Марка жду". "Да–да, он скоро выйдет", - ласково сказал Горбовский и пошёл дальше. Но его сразу остановили, и он понял, что добраться до люка будет не так просто.
Крупный бородатый человек в панаме преградил ему дорогу.
- Товарищ Горбовский, - сказал он. - Я вас прошу, возьмите.
Он протянул Горбовскому длинный тяжёлый свёрток.
- Что это? - спросил Горбовский.
- Моя последняя картина. Я Иоганн Сурд.
- Иоганн Сурд, - повторил Горбовский. - Я не знал, что вы здесь.
- Возьмите. Она весит совсем немного. Это лучшее, что я сделал в жизни. Я привозил её сюда на выставку. Это "Ветер"…
У Горбовского всё сжалось внутри.
- Давайте, - сказал он и бережно принял свёрток.
Сурд поклонился.
- Спасибо, Горбовский, - сказал он и исчез в толпе.
Кто–то крепко и больно схватил Горбовского за руку. Он обернулся и увидел молоденькую женщину. У неё дрожали губы и лицо было мокрое от слёз.
- Вы капитан? - спросила она надорванным голосом.
- Да, да. Я капитан.
Она ещё больнее стиснула его руку.
- Там мой мальчик… На корабле… - губы начали кривиться. - Я боюсь…
Горбовский сделал удивлённое лицо.
- Но чего же? Там он в полной безопасности.
- Вы уверены? Вы обещаете мне?…
- Он там в полной безопасности, - повторил Горбовский решительно. - Это очень хороший корабль!
- Столько детей, - сказала она, всхлипывая. - Столько детей!…
Она отпустила его руку и отвернулась. Горбовский, потоптавшись в нерешительности, пошёл дальше, загораживая руками и боками шедевр Сурда, но его тут же схватили с обеих сторон под локти.
- Это весит всего три кило, - сказал бледный угловатый мужчина. - Я никогда никого ни о чём не просил…
- Вижу, - согласился Горбовский. Это действительно было заметно.
- Здесь отчёт о наблюдениях Волны за десять лет. Шесть миллионов фотокопий.