- Это очень важно! - подтвердил второй человек, державший Горбовского за левый локоть. У него были толстые, добрые губы, небритые щёки и маленькие умоляющие глазки. - Понимаете, это Маляев… - он указал пальцем на первого. - Вы непременно должны взять эту папку…
- Помолчите, Патрик, - сказал Маляев. - Леонид Андреевич, поймите… Чтобы это больше не повторилось… Чтобы больше никогда, - он задохнулся, - чтобы больше никто и никогда не ставил перед нами этот позорный выбор…
- Несите за мной, - сказал Горбовский. - У меня заняты руки.
Они отпустили его, и он сделал шаг вперёд, но ударился коленом о большой, закутанный в брезент предмет, который с явным трудом держали на весу двое юношей в одинаковых синих беретах.
- Может, возьмёте? - пропыхтел один.
- Если можно… - сказал другой.
- Мы два года её строили…
- Пожалуйста.
Горбовский покачал головой и стал их осторожно обходить.
- Леонид Андреевич, - жалобно сказал первый. - Мы вас умоляем.
Горбовский снова покачал головой.
- Не унижайся, - сказал второй сердито. Он вдруг отпустил свой угол, и закутанный предмет с треском ударился о землю. - Ну что ты держишь?
Он с неожиданной яростью пнул свой аппарат ногой и, сильно прихрамывая, пошёл прочь.
- Володька! - крикнул первый с тревогой ему вслед. - Не сходи с ума!
Горбовский отвернулся.
- Скульпторам, конечно, надеяться не на что, - сказал над его ухом вкрадчивый голос.
Горбовский только помотал головой: говорить он не мог. За его спиной, наступая ему на пятки, хрипло дышал Маляев.
Ещё группа каких–то людей с рулонами, свёртками и пакетами в руках разом стронулась с места и пошла рядом.
- Может быть, имеет смысл сделать так… - нервно и отрывисто заговорил один из них. - Может быть, всё… Сложить всё у грузового люка… Мы понимаем, что шансов мало… Но вдруг всё–таки останутся места… В конце концов это не люди, это вещи… Рассовать их где–нибудь… как–нибудь…
- Да… да… - сказал Горбовский. - Я вас прошу, займитесь этим. - Он приостановился и переложил шедевр на другое плечо. - Сообщите об этом всем. Пусть сложат у грузового люка. Шагах в десяти и в стороне. Хорошо?
В толпе произошло движение, стало не так тесно. Люди с рулонами и свёртками начали расходиться, и Горбовский выбрался, наконец, на свободное пространство возле пассажирского люка, где малыши, выстроенные парами, ждали очереди попасть в руки Перси Диксона.
Карапузы в разноцветных курточках, штанишках и шапочках пребывали в состоянии радостного возбуждения, вызванного перспективой всамделишного звёздного перелёта. Они были очень заняты друг другом и голубоватой громадой корабля и одаривали толпившихся вокруг родителей разве что рассеянными взглядами. Им было не до родителей. В круглом отверстии люка стоял Перси Диксон, облачённый в стариннейшую, давно забытую парадную форму звездолётчика, тяжёлую и душную, с наспех посеребрёнными пуговицами, со значками и ослепительными позументами. Пот градом катился по его волосатому лицу, и время от времени он взрёвывал морским голосом: "По бим–бом–брамселям! По местам стоять, с якоря сниматься!" Это было очень весело, и восторженные мальки не спускали с него заворожённых глаз. Тут же были двое воспитателей: мужчина держал в руке списки, а женщина очень весело пела с ребятишками песенку о храбром носороге. Ребятишки, не отрывая глаз от Диксона, подпевали с большим азартом, и каждый тянул своё.
Горбовский подумал, что если вот так стоять спиной к толпе, то можно подумать, будто действительно добрый дядя Перси организовал для дошкольников весёлый облёт Радуги на настоящем звездолёте. Но тут Диксон поднял на руки очередного малыша и, обернувшись, передал его кому–то в тамбуре, и тогда за спиной Горбовского женский голос истерически закричал: "Толик мой! Толик…" И Горбовский оглянулся и увидел бледное лицо Маляева, и напряжённые лица отцов, и лица матерей, улыбающиеся жалкими, кривыми улыбками, и слёзы на глазах, и закушенные губы, и отчаяние, и бьющуюся в истерике женщину, которую поспешно уводил, обняв за плечи, человек в комбинезоне, испачканном землёй. И кто–то отвернулся, и кто–то согнулся и торопливо побрёл прочь, натыкаясь на встречных, а кто–то просто лёг на бетон и стиснул голову руками.
Горбовский увидел Женю Вязаницыну, пополневшую и похорошевшую, с огромными сухими глазами и решительно сжатым ртом. Она держала за руку толстого спокойного мальчика в красных штанишках. Мальчик жевал яблоко и во все глаза глядел на блестящего Перси Диксона.
- Здравствуй, Леонид, - сказала она.
- Здравствуй, Женечка, - сказал Горбовский.
Маляев и Патрик отошли в сторону.
- Какой ты худой, - сказала она. - Всё такой же худой. И даже ещё больше высох.
- А ты похорошела.
- Я не очень отрываю тебя?
- Да нет, всё идёт, как должно идти. Мне только нужно осмотреть корабль. Я очень боюсь, что у нас всё–таки не хватит места.
- Очень плохо одной. Матвей занят, занят, занят… Иногда мне кажется, что ему абсолютно всё равно.
- Ему очень не всё равно, - сказал Горбовский. - Я разговаривал с ним. Я знаю: ему очень не всё равно… Но он ничего не может сделать. Все дети на Радуге - это его дети. Он не может иначе.
Она слабо махнула свободной рукой.
- Я не знаю, что делать с Алёшкой, - сказала она. - Он у нас совсем домашний. Он даже в детском саду никогда не был.
- Он привыкнет. Дети очень быстро ко всему привыкают, Женечка. И ты не бойся: ему будет хорошо.
- Я даже не знаю, к кому обратиться.
- Все воспитатели хороши. Ты же знаешь это. Все одинаковы. Алёшке будет хорошо.
- Ты меня не понимаешь. Ведь его даже нет ни в каких списках.
- И чего же тут страшного? Есть он в списках или нет, ни один ребёнок не останется на Радуге. Списки только для того, чтобы не растерять детей. Хочешь, я пойду и скажу, чтобы его записали?
- Да, - сказала она. - Нет… Подожди. Можно я поднимусь вместе с ним на корабль?
Горбовский печально покачал головой.
- Женечка, - мягко сказал он. - Не надо. Не надо беспокоить детей.
- Я никого не буду беспокоить. Я только хочу посмотреть, как ему там будет… Кто будет рядом…
- Такие же ребятишки. Весёлые и добрые.
- Можно я поднимусь с ним?
- Не надо, Женечка.
- Надо. Очень надо. Он не сможет один. Как он будет жить без меня? Ты ничего не понимаешь. Все вы совершенно ничего не понимаете. Я буду делать всё, что нужно. Любую работу. Я ведь всё умею. Не будь таким бесчувственным…
- Женечка, посмотри вокруг. Это матери.
- Он не такой, как все. Он слабый. Капризный. Он привык к постоянному вниманию. Он не сможет без меня. Не сможет! Ведь я–то знаю это лучше всех! Неужели ты воспользуешься тем, что мне некому на тебя жаловаться?
- Неужели ты займёшь место ребёнка, который должен будет остаться здесь?
- Никто не останется, - сказала она страстно. - Я уверена, что никто! Все поместятся! А мне ведь совсем не надо места! Есть же у вас какие–нибудь машинные помещения, какие–нибудь камеры… Я должна быть с ним!
- Я ничего не могу сделать для тебя. Прости.
- Можешь! Ты капитан. Ты всё можешь. Ты же всегда был добрым человеком, Лёня!
- Я и сейчас добрый. Ты себе представить не можешь, какой я добрый.
- Я не отойду от тебя, - сказала она и замолчала.
- Хорошо, - сказал Горбовский. - Только давай сделаем так. Сейчас я отведу в корабль Алёшку, осмотрю помещения и вернусь к тебе. Хорошо?
Она пристально глядела ему в глаза.
- Ты не обманешь меня. Я знаю. Я верю. Ты никогда никого не обманывал.
- Я не обману. Когда корабль стартует, ты будешь рядом со мной. Давай мальчика.
Не отрывая глаз от его лица, она как во сне подтолкнула к нему Алёшку.
- Иди, иди, Алик, - сказала она. - Иди с дядей Лёней.
- Куда? - спросил мальчик.
- В корабль, - сказал Горбовский, беря его за руку. - Куда же ещё? Вот в этот корабль. Вон к тому дяде. Хочешь?
- Хочу к тому дяде, - заявил мальчик. На мать он больше не смотрел.
Они вместе подошли к трапу, по которому поднимались последние ребятишки. Горбовский сказал воспитателю:
- Внесите в список. Алексей Матвеевич Вязаницын.
Воспитатель посмотрел на мальчика, затем на Горбовского и кивнул, записывая. Горбовский медленно поднялся по трапу, перетащил Алексея Матвеевича через высокий комингс, подняв за руку.
- Это называется тамбур, - сказал он.
Мальчик подёргал руку, освободился и, подойдя вплотную к Перси Диксону, стал его рассматривать. Горбовский снял с плеча и поставил в угол картину Сурда. Что ещё? - подумал он. - Да! Он вернулся к люку и, высунувшись, принял от Маляева папку.
- Спасибо, - сказал Маляев, улыбаясь. - Не забыли… Спокойной плазмы.
Патрик тоже улыбался. Кивая, они попятились к толпе. Женя стояла под самым люком, и Горбовский помахал ей рукой. Потом он повернулся к Диксону.
- Жарко? - спросил он.
- Ужасно. Сейчас бы душ принять. А в душевых дети.
- Освободите душевые, - сказал Горбовский.
- Легко сказать, - Диксон тяжело вздохнул и, скривившись, оттянул тесный воротник мундира. - Борода лезет под воротник, - пробормотал он. - Колется невыносимо. Всё тело зудит.
- Дядя, - сказал мальчик Алёша. - А у тебя борода настоящая?
- Можешь подёргать, - сказал Перси со вздохом и нагнулся.
Мальчик подёргал.
- Всё равно ненастоящая, - заявил он.
Горбовский взял его за плечо, но Алёша вывернулся.
- Не хочу с тобой, - сказал он. - Хочу с капитаном.
- Вот и хорошо, - сказал Горбовский. - Перси, отведите его к воспитателю.
Он шагнул к двери в коридор.
- Не упадите в обморок, - сказал Диксон вслед.
Горбовский откатил дверь. Да, такого в корабле ещё не бывало. Визг, смех, свист, щебет, воркование, воинственные клики, стук, звон, топот, скрип металла о металл, мяукающие вопли младенцев… Неповторимые запахи молока, мёда, лекарств, разгорячённых детских тел, мыла - несмотря на кондиционирование, несмотря на непрерывную работу аварийных вентиляторов… Горбовский пошёл по коридору, выбирая место, куда ступить, опасливо заглядывая в распахнутые двери, где прыгали, плясали, баюкали кукол, целились из ружей, набрасывали лассо, толклись в невообразимой тесноте, сидели и ползали на откинутых койках, на столах, под столами, под койками четыре десятка мальчиков и девочек в возрасте от двух до шести лет. Из каюты в каюту бегали озабоченные воспитатели. В кают–компании, из которой была выброшена почти вся мебель, молодые матери кормили и пеленали новорождённых, и тут же были ясли - пятеро ползунков, переговариваясь на птичьем языке, бродили на четвереньках в отгороженном углу. Горбовский представил себе всё это в состоянии невесомости, зажмурился и прошёл в рубку.
Горбовский не узнал рубки. Здесь было пусто. Исчез громадный контроль–комбайн, занимавший треть помещения. Исчез пульт управления, исчезло кресло пилота–дублёра. Исчез пульт обзорного экрана. Исчезло кресло перед вычислителем. А сам вычислитель, наполовину разобранный, блестел обнажившимися блок–схемами. Корабль перестал быть звездолётом. Он превратился в самоходную межпланетную баржу, сохранившую хороший ход, но годную только для перелётов по инерциальным траекториям.
Горбовский сунул руки в карманы. Диксон сопел у него над ухом.
- Так–так, - сказал Горбовский. - А где Валькенштейн?
- Здесь. - Валькенштейн высунулся из недр вычислителя. Он был мрачен и очень решителен.
- Молодец, Марк, - сказал Горбовский. - И вы молодец, Перси. Спасибо!
- Вас уже три раза спрашивал Пишта, - сказал Марк и снова скрылся в вычислителе. - Он у грузового люка.
Горбовский пересёк рубку и вышел в грузовой отсек. Ему стало жутко. Здесь в длинном и узком помещении, слабо освещённом двумя газосветными лампами, стояли, плотно прижавшись друг к другу, мальчики и девочки школьники - от первоклассников до старших классов. Они стояли молча, почти не шевелясь, только переступая с ноги на ногу, и смотрели в распахнутый люк, где виднелось голубое небо да плоская белая крыша далёкого пакгауза. Несколько секунд Горбовский, покусывая губу, смотрел на детей.
- Первоклассников перевести в коридор, - сказал он. - Второй и третий классы - в рубку. Сейчас же.
- И это ещё не всё, - тихо сказал Диксон. - Десять человек застряли где–то на пути из Детского… Впрочем, кажется, они погибли. Группа старшеклассников отказывается грузиться. И есть ещё группа детей аутсайдеров, которые только сейчас прибыли. Впрочем, сами увидите.
- Вы всё–таки сделайте, как я сказал, - предложил Горбовский. - Первые три класса - в коридор и в рубку. А сюда - свет, экран, показывайте фильмы. Исторические фильмы. Пусть смотрят, как бывало раньше. Действуйте, Перси. И ещё - составьте из ребят цепочку до Валькенштейна, пусть по конвейеру передают детали, это их немного займёт.
Он с трудом протиснулся к люку и сбежал вниз. У подножья трапа, окружённая воспитателями, стояла большая группа ребятишек разного возраста. Слева беспорядочной грудой было свалено всё самое драгоценное из предметов материальной культуры Радуги: связки документов, папки, машины и модели машин, закутанные в материю скульптуры, свёртки холстов. А справа, шагах в двадцати, стояли угрюмые юноши и девушки пятнадцати–шестнадцати лет, и перед ними, заложив руки за спину, нагнув голову, расхаживал очень серьёзный Станислав Пишта. Негромко, но внятно он говорил:
- …Считайте, что это экзамен. Поменьше думайте о себе и побольше о других. Ну и что же, что вам стыдно? Возьмите себя в руки, пересильте это чувство!
Старшеклассники упрямо молчали. И подавленно молчали взрослые, сгрудившиеся перед грузовым люком. Некоторые ребята украдкой оглядывались, и было видно, что они не прочь удрать, но бежать было невозможно - вокруг стояли их отцы и матери. Горбовский посмотрел на люк. Даже отсюда было видно, что корабль набит битком. В широком, как ворота, люке тесной шеренгой стояли дети. Лица у них были недетские - слишком серьёзные и слишком печальные.
К Горбовскому как–то боком придвинулся огромный, очень красивый молодой человек с тоскливыми просящими глазами, безобразно не соответствующими всему его облику.
- Одно слово, капитан, - проговорил он дрожащим голосом. - Одно только слово…
- Минутку, - сказал Горбовский.
Он подошёл к Пиште и обнял его за плечи.
- Места хватит всем, - говорил Пишта. - Пусть это вас не беспокоит…
- Станислав, - сказал Горбовский, - распорядись грузить оставшихся.
- Там нет мест, - очень непоследовательно возразил Пишта. - Мы ждали тебя. Хорошо бы очистить резервную Д–камеру.
- На "Тариэле" нет резервных Д–камер. Но место сейчас будет. Распоряжайся.
Горбовский остался лицом к лицу со старшеклассниками.
- Мы не хотим лететь, - сообщил один из них, белобрысый рослый парнишка с яркими зелёными глазами. - Лететь должны воспитатели.
- Правильно! - сказала маленькая девушка в спортивных брюках. Позади голос Перси Диксона крикнул:
- Бросайте! Прямо на землю!
Из люка посыпались звонкие пластины блок–схем. Конвейер заработал.
- Вот что, мальчики и девочки, - сказал Горбовский. - Во–первых, у вас ещё нет права голоса, потому что вы ещё не кончили школу. И во–вторых, нужно иметь совесть. Правда, вы ещё молоды и рвётесь на геройские подвиги, но дело–то в том, что здесь вы не нужны, а в корабле нужны. Мне страшно подумать, что там будет в инерционном полёте. Нужно по два старших на каждую каюту к дошкольникам, по крайней мере три ловкие девочки для яслей и помогать женщинам с новорождёнными. Короче говоря, вот где от вас требуется подвиг.
- Простите, капитан, - насмешливо сказал зеленоглазый, - но все эти обязанности прекрасно могут выполнить воспитательницы.
- Простите, юноша, - сказал Горбовский, - я полагаю, вам известны права капитана. Как капитан, я вам обещаю, что из воспитателей полетят только два человека. А главное - напрягитесь и попробуйте представить себе, как будут дальше жить ваши воспитатели, если они займут ваши места на корабле. Игры кончились, мальчики и девочки, перед вами жизнь, какой она бывает иногда, к счастью, редко. А теперь простите, я занят. В утешение могу сказать вам только одно: в корабль вы войдёте последними. Всё!
Он повернулся к ним спиной и с размаху наткнулся на молодого человека с тоскливыми глазами.
- Ох, простите, - сказал Горбовский. - Совсем забыл про вас.
- Вы сказали, полетят два воспитателя, - осипшим голосом сказал молодой человек. - Кто?
- Кто вы такой? - спросил Горбовский.
- Я Роберт Скляров. Я физик–нулевик. Но речь не обо мне. Я вам сейчас всё расскажу. Но сначала скажите, кто из воспитателей летит?
- Скляров… Скляров… Удивительно знакомое имя. Где я о нём слыхал?
- Камилл, - сказал Скляров, принуждённо улыбаясь.
- А, - сказал Горбовский. - Так вас интересует, кто летит? - он оглядел Склярова. - Хорошо, я вам скажу. Только вам. Летит заведующий и летит главный врач. Они ещё этого не знают.
- Нет, - сказал Скляров, хватая Горбовского за руки. - Ещё один… Ещё одну. Турчина Татьяна. Она воспитатель. Её очень любят. Она опытнейший воспитатель…
Горбовский освободил руки.
- Нельзя, - сказал он. - Нельзя, милый Роберт! Летят только дети и матери с новорождёнными, понимаете? Только дети и матери с грудными младенцами.
- Она тоже! - сейчас же сказал Скляров. - Она тоже мать! У неё будет ребёнок… мой ребёнок! Спросите у неё… Она тоже мать!
Горбовского сильно толкнули в плечо. Он пошатнулся и увидел, как Скляров испуганно пятится, отступая, а [на] него молча идёт маленькая тонкая женщина, удивительно изящная и стройная, с сильной сединой в золотых волосах и прекрасным, но словно окаменевшим лицом. Горбовский провёл ладонью по лбу и вернулся к трапу.
Теперь здесь оставались только старшеклассники и воспитатели. Остальные взрослые - отцы и матери, и те, кто принёс сюда свои творения, и те, кто, видимо, в смутной, неосознанной надежде тянулся к звездолёту, медленно пятились, расступаясь и разбиваясь на группы. В люке, расставив руки, стоял Станислав Пишта и кричал:
- Потеснитесь чуть–чуть, ребята! Майкл, крикни в рубку, чтобы потеснились! Ещё немного!
Ему отвечали серьёзные детские голоса:
- Некуда больше! Всё очень плотно стоят!
И густой голос Перси Диксона прогудел:
- Как так некуда? А вот сюда за пульт? Не бойся, маленькая, током не ударит, проходи, проходи… И ты тоже… И ты, курносый… Больше жизни! И ты… Так… так…
И холодный, звякающий, как железо, голос Валькенштейна приговаривал:
- Потеснитесь, ребята… дайте пройти… подвинься, девочка… пропусти, мальчик…
Пишта посторонился, и рядом с ним появился Валькенштейн с курткой через плечо.
- Я остаюсь на Радуге, - сказал он. - Вы уж без меня, Леонид Андреевич. - Глаза его шарили по толпе, отыскивая кого–то.
Горбовский кивнул.
- Врач на борту? - спросил он.
- Да, - ответил Марк. - Из взрослых там только врач и Диксон.
Из люка вдруг раздался смех.
- Эх вы! - с натугой говорил голос Диксона. - Вот как надо… Раз–два… Раз–два…
В люке появился Диксон. Он появился над головой Пишты, перевёрнутое лицо его было потным и ярко–малиновым.
- Держите меня, Леонид, - прошипел он. - Я сейчас свалюсь.