Потом он был признателен Федану, который усомнился в его отсрочке. С уверенностью, что вслед за этими двумя обреченными казнят и его, Отшельник и полез по приставленной к поперечине между двумя столбами лестнице, чтобы надеть петли на шеи своим собратьям. А когда те отмучились, спустился и стал под третью петлю.
- Заметили, Отшельник, что и к смерти человек тоже со временем привыкает? - поигрывая стеком, подошел к нему Штубер. - Стоит немного потянуть с казнью, как приговоренный постепенно начинает свыкаться со своей обреченностью и воспринимать смерть, как некую неприятную, болезненную, но неминуемую процедуру.
- Мне сейчас о небесном всепрощении думать надо, а не о ваших земных сатанинствах.
Штубер подал какой-то едва уловимый знак Зебольду, и тот вместе со стоявшим рядом охранником метнулся к помосту и свел, буквально стащил с него Отшельника.
- Мы, естественно, казним тебя, Отшельник, - заверил его Штубер. - Но не сейчас, и даже не сегодня. Это произойдет завтра. У тебя еще будет достаточно, - мельком взглянул гауптштурмфюрер на часы, - времени, чтобы повспоминать и помолиться. Хороший ты мастер. Лучшего висельничных дел мастера нам не сыскать. Но порядок есть порядок. Или, может, хочешь, чтобы мы отстрочили казнь еще не насколько дней? Если, конечно, для этого есть какая-то веская причина. Должен же я как-то объяснять лагерному начальству свое решение.
- Нет у меня иной причины, кроме уже хорошо известной вам: жить хочется.
Штуберу понравилось, что Отшельник признался в этом, раньше он старался всячески демонстрировать свое презрение к смерти, хотя и не всегда ему это удавалось.
- На войне желание жить в расчет не принимается, - улыбнулся он такой улыбкой, будто сама смерть Отшельника приласкала. - Единственное, чем я могу помочь тебе сейчас, так это позволить помолиться у вашего родового "Распятия". Кстати, это и в самом деле правда, что его смастерил твой покойный отец, Мечислав Гордаш?
- Не отец, а дед.
- Неужели еще дед?! Это ж сколько людей успело помолиться, проходя мимо него! У церковников такие места ценятся, их называют "намоленными", поскольку в них концентрируется энергетика множества молитв. Значит, мастерил его еще твой дед?
- Кто в наших краях может усомниться в этом? Его резцу принадлежат десятки "распятий", разбросанных по всей Подолии. И никто лучше него не способен был вырезать из дерева образ страдающего Христа, его лик, его терновый венец. Но это "Распятие", наверное, самое удачное, самое талантливое во всей Украине. Это признавали многие.
- Не знал я, что твой дед - столь известный в Подолии "распинатель Христа", - поползли вверх брови Штубера. А немного помолчав, он вдруг скомандовал: - Зебольд, вместе с арестованным - в машину. Едем к "Распятию"!
26
После совещания у фюрера прошло более двух часов. За это время Борман успел оставить бункер, пообедать в ресторанчике рядом с рейхс-канцелярией, бездумно посидеть минут пятнадцать в своем кабинете личного секретаря фюрера и вновь приехать к бункеру.
Он и в самом деле ощущал какую-то внутреннюю потребность как можно чаще находиться рядом с фюрером, рядом с покровителем. Последние фронтовые сводки были настолько тревожными, а заявления западных политиков и военачальников настолько угрожающими, что Борман был по-настоящему встревожен и разуверен, и хоть какой-то луч надежды появлялся у него только тогда, когда поблизости возникала фигура фюрера, все еще казавшегося вечным и всемогущим.
Порой Борману действительно чудилось, что несмотря ни на какие поражения Гитлер и в самом деле обладает какой-то особой тайной, каким-то сакральным ключом, который позволит ему найти путь к победе, изменить ход истории, преломить сознание миллионов людей по обе стороны Атлантики, воспринимающих теперь Германию не иначе, как исчадие ада.
- Где сейчас фюрер? - не столько словами, сколько движением подбородка спросил Борман, встретив в одном из переходов личного адъютанта фюрера Юлиуса Шауба.
- Направо, вторая дверь, - вполголоса подсказал обергруппенфюрер СС.
- В спальном отсеке?
- В комнате отдыха фюрера, - укоризненно уточнил Шауб, словно опасался, что само пребывание в "спальном отсеке" способно каким-то образом унизить вождя.
- А вообще-то, фюрер часто спускается сюда, я имею в виду один, без официального сопровождения?
- Один он вообще не спускается.
- А мне казалось, что время от времени он все же наведывается сюда; что он доволен работой мастеров и даже размышляет о том, как бы значительно расширить бункер.
- Видите ли, он боится подземелий.
- Что вы сказали, Шауб?!.
- Он панически боится подземелий.
- Это вы о фюрере? - Борману не было необходимости изображать ужас, он вырисовался на лице сам, естественным образом.
- Поэтому время от времени спускается в бункер, чтобы проверить свою силу воли и хотя бы немного привыкнуть к этим катакомбам. О его страхе знаем только я и Раттенхубер. Теперь будете знать и вы.
Борман не принадлежал к тем людям, которые панически опасались стать хранителями хоть какой-либо из тайн вождя. Наоборот, наткнувшись на какую-нибудь из них, связанную с его происхождением, службой в армии или с отношением к женщинам, он старался упорно докапываться до корней и до истины, при этом любопытство его всегда оказывалось сильнее страха.
- Как давно, а главное, почему, при каких обстоятельствах это стало известно? Вы понимаете, о чем я, - загорелись глаза у Бормана.
- Известно стало еще в то время, когда создавался бункер в "Вольфшанце". Однажды мы с Раттенхубером пошли вслед за фюрером в подземелье, но офицер охраны отвлек нас. Получилось так, что фюрер сам вошел в один из отсеков, и в это время дверь захлопнулась. Чтобы открыть ее изнутри, достаточно было отвести небольшой рычажок, которого фюрер не заметил. Мы же не видели, куда именно вождь вошел, посчитав, что он ушел в ту сторону, где находился зал совещания. Пока все выяснилось и мы обнаружили фюрера, он уже пребывал в такой ярости, что мы не знали, что произойдет раньше: то ли перестреляет нас, то ли умрет сам от сердечного приступа. И лишь после этого мы стали обращать внимание, что он панически боится закрытых помещений и старается не спускаться в бункер в одиночку. Правда, в последнее время, зная об этой своей слабости, фюрер всячески пытается преодолеть ее. Понимает, что когда русские ворвутся в Берлин, ему придется провести в бункере немало дней.
- И в эти минуты он как раз и занимается преодолением своего страха?
- Можно сказать и так. Хотя он предпочитает заниматься этим в бункере "Вольфшанце". И вообще, он любит "Вольфшанце", несмотря на то, что находиться в Восточной Пруссии уже небезопасно.
Подошел Раттенхубер. Несколько минут они стояли втроем, под тускловатой, зарешеченной лампой освещения, ожидая, когда откроется дверь "комнаты отдыха фюрера". Но за ней царило молчание.
- Сказал, что приляжет? - спросил Борман, вновь обращаясь к Шаубу.
- По этому поводу фюрер ничего не говорил.
- О чем же он тогда говорил?
- Наверное, сейчас он думает о чем-то государственном, принимает какое-то очень важное решение, - объяснил Раттенхубер. - Это ведь голова фюрера! Она никогда не бывает беззаботной.
- А когда фюрер принимает какое-то важное решение, - поддержал его Шауб, - то предпочитает не говорить о нем до тех пор, пока не решит, что именно должен сказать по поводу своего решения.
Борман не стал убеждать, что потрясен философской многозначительностью выводов Шауба. Этот человек, который в представлении рейхслейтера всегда оставался воплощением военно-тылового лакея, в последнее время вел себя все более самоуверенно и даже заносчиво.
Но когда однажды рейхслейтер поделился этим наблюдением с Гиммлером, тот с такой же философичной задумчивостью объяснил ему:
- Увы, партайгеноссе Борман, обергруппенфюрер Шауб имеет для этого все основания. Кто из нас получил право сообщать в своих воспоминаниях, что начинал путь вместе с фюрером, в камере Ландсбергской тюрьмы? Никто, кроме Шауба. Только он может позволить себе такое.
- Очевидно, я этого не учел, - поспешил оправдаться рейхслейтер. - Что для меня как личного секретаря фюрера и его заместителя по партии непростительно.
- Только обергруппенфюрер Шауб может позволить себе такие сладостные воспоминания, - не собирался принимать его объяснений Гиммлер. - И это свидетельствует о многом.
- Во всяком случае, этого нельзя сбрасывать со счетов, - вновь покаянно признал Борман.
- Поскольку фюрер никогда, слышите меня, Борман, никогда не усомнится в преданности этого ветерана движения.
Рейхслейтеру трудно было согласиться с его убежденностью, однако возражать он не стал. И потом, именно это предупреждение Гиммлера, в котором недвусмысленно просматривались его позиция и его отношение к личному адъютанту, заставило Бормана вновь водворить в партийный сейф папку с досье на члена НСДАП Юлиуса Шауба, основу которого составляли всевозможные полицейские донесения, а также показания бесчисленных любовниц обергруппенфюрера.
В принципе, подобные материалы могли кого угодно убедить в том, что пьяные, дебошные оргии Шауба, во время которых он позволял себе развлекаться групповым сексом с двумя, а то и с тремя своими почитательницами, не достойны личного адъютанта фюрера. Поэтому-то в свое время папка и перекочевала из сейфа в стол Бормана, он любил, чтобы "взрывные" материалы, с которыми решался предстать перед фюрером, какое-то время отлеживались у него "под рукой".
Однако на сей раз компромат почему-то не сработал. Когда фюреру все же доложили об оргиях Шауба, он, конечно, отругал адъютанта, но от себя так и не отстранил. Мало того, офицер гестапо, с благословения Бормана давший ход всей этой истории, буквально несколько дней спустя оказался в концлагере. После этого случая у Бормана как раз и появилась ни на какую оригинальность не претендующая, тем не менее весьма благоразумная поговорка: "Для того чтобы выбирать себе друзей, много мудрости не надо. Мудрость нужна, чтобы научиться выбирать врагов".
Уж кого-кого, а врагов у Бормана всегда хватало. Однако среди тех, кого выбирал он сам, имя Шауба до сих пор не появлялось. И в этом заключалась рейхсканцелярская мудрость Мартина.
27
"Распятие" стояло на краю местечка, на площади возле полуразрушенной церкви, буквально в квартале от лагеря военнопленных, а само церковное подворье одним концом своим примыкало к большому, старинному, поросшему древними тополями кладбищу.
На месте лагеря в начале войны располагался артиллерийский дивизион, и, чтобы уничтожить его, германские пушкари, окопавшиеся на левом берегу Днестра, пристреливались по колокольне церкви. Это был прекрасный ориентир, и возле церкви легло столько снарядов, словно артиллеристы соревновались: кто снесет одним из них колокол, который звонил после каждого удара взрывной волны.
Правда, по какой-то странности, большинство снарядов не долетало до артиллеристов-красноармейцев, а ложилось на могилы, так что вскоре по городку разошелся слух, что это, мол, духи мертвых, притягивая к себе германские и румынские снаряды, спасают от гибели живых земляков своих.
Возможно, какое-то количество живых душ кладбище и в самом деле спасло. Однако само оно - с развороченными могилами и разбросанными костьми, с осколками деревянных и каменных крестов да щепками от прогнивших гробовых досок, представляло собой ужасающее зрелище, приводившее горожан в большее смятение, нежели губительные обстрелы их местечка.
Сами минометчики и батарея гаубиц расположились со своими орудиями у подножия небольшой холмистой гряды, и после каждого взрыва снаряда на его склоне колокол издавал свое задумчиво-погребальное "бам-м-м!", которое выводило из себя командира дивизиона. Поэтому ходили слухи, что разнес эту колокольню один из наводчиков красноармейской гаубицы, чтобы не служила ориентиром врагу, не нервировала командира и не "отпевала" все еще непогибших пушкарей.
Артиллерийская дуэль эта продолжалась три дня, а на четвертый жители попросили старшего офицера увезти свои орудия подальше от кладбища и храма, расположив их по ту сторону гряды, а взамен пообещали "по-людски" похоронить только что погибших его бойцов, среди которых был и офицер. На том и порешили: уцелевшие орудия увезли, и выстрелы из подножия прекратились. Однако германские снаряды еще почему-то долго попадали в могилы, словно бы какая-то сила не позволяла им преодолеть гряду.
Распятие же находилось на перекрестке улиц, почти рядом с кладбищенской оградой. Ни один снаряд около него не разорвался, а от дальних осколков статую Христа до поры спасала деревянная, с дубовым тесовым верхом, часовенка. Говорили, что окончательно она была разрушена осколками камней, долетевшими сюда от разнесенной прямым попаданием колокольни церкви. И тогда же осколком снесло часть головы Иисуса, вместе с терновым венцом. Однако произошло это - верили в местечке - неслучайно: Христос словно бы ужаснулся тому, как повели себя люди с храмом Божьим, и решил принять мучение за них еще раз.
…Когда Отшельник и германцы вышли из машины, Иисус по-прежнему "встречал" их с размозженной головой. Казалось, что прежде чем распять Христа, его пытались казнить через отсечение головы, вот только палач попался слишком неопытным.
- Так, кто мне скажет: можно ли молиться безголовому Христу?! - патетически воскликнул Штубер. Орест давно признал, что этот офицер является прирожденным артистом, причем артистом, талантливо превращающим в сцену саму свою жизнь. - Не кощунственно ли это выглядит?!
- Ни в коем случае нельзя, - отозвался Зебольд, видя, что недоученный семинарист угрюмо молчит.
- Нет, Отшельник, - еще патетичнее воскликнул Штубер, - это непозволительно! Я погрешил бы против Всевышнего и против вашей духовной семинарии, если бы заставил вас творить предсмертные молитвы перед безголовым Христом.
- Господу можно молиться где угодно, - молвил Отшельник. - В каком бы образном виде он перед нами ни представал. Пусть даже "обезглавленным". Главное, чтобы своя голова на плечах была.
- "Даже безголовому Христу можно молиться, главное, чтобы своя голова была на плечах!" - вы слышали это Зебольд? До чего же глубокая мысль! Теперь вы понимаете, почему я не спешу с казнью этого человека.
- Сохраняя его голову, мы с вами вскоре потеряем свои собственные.
Штубер взглянул на Зебольда с таким же уважением, с каким только что смотрел на Отшельника. "Вокруг меня - одни гении!" - вот что прочитывалось в этом нелукавом взгляде.
- А ведь вы, солдат-отшельник, уверяли, что это распятие сотворил ваш дед.
- И сейчас уверяю.
- Почему же вы, скульптор, позволяете, чтобы это распятие так и переживало войну с искалеченным Христом?! - возмутился Штубер так, словно Отшельнику давно предлагали вырезать новую головы распятого, а он упрямо отказывался.
Рядом остановилось двое полицейских. Старший из них, приземистый, рано облысевший мужик с внешностью нераскаявшегося алкоголика, подобострастно смотрел на германского офицера, ожидая, что тот обязательно обратится к нему за какими-то разъяснениями.
- Я готов взяться за эту работу, - понял Отшельник, что появилась еще одна возможность отсрочить казнь.
- И правильно, - горячо поддержал его намерение Штубер. - Негоже, чтобы на христианской земле Христос оставался безголовым. В конце концов, его ведь распинали без всяких отсрочек, правда, солдат? Так что он свое отмучился.
- Святая правда, - согласился Отшельник, - отмучился. Разве что в лагере военнопленных не побывал.
- Но и в Сибири, в коммунистических концлагерях - тоже, - улыбнулся своей иезуитской улыбкой Штубер. - О них ты, солдат, почему-то молчишь.
В обращении к Отшельнику барон фон Штубер время от времени переходил то на "ты", то на "вы", в зависимости от настроения и степени того уважения, которое то накатывалось на него, то угасало.
Он подозвал старшего полицая и приказал записать, какие инструменты и кусок какой древесины нужны мастеру, велев завтра все это доставить в отдел СД. А когда осчастливленные таким важным заданием офицера СД полицаи ушли, объяснил Отшельнику:
- Творить, солдат, начнешь послезавтра. Для этого тебе выделят комнатку в санитарном бараке. Сроку - шесть дней, на седьмой приму работу.
- Шесть дней маловато.
- Господу шести дней хватило для создания всего сущего на Земле! - возмутился Штубер. - Святое Писание знать надо.
- Не понятно только, зачем он так торопился. Куда спешил?
- Согласен, спешка Всевышнего до сих пор сказывается на всем бытие человечества, но ведь сумел же!
- И все же, лучше бы он потрудился еще дней шесть.
- Времени у него, в общем-то, было предостаточно, поскольку никто и никоим образом его не ограничивал. Но, опять же, не нам с вами судить. Словом, шесть дней тебе, Отшельник, на все твое творческое горение, а на седьмой - казнь. Если не уложишься в срок или голова будет изготовлена не по-христиански, разопнут тебя, солдат, на этом же распятии. В назидание другим.
- Может, сразу же возьмем да приделаем его голову вместо головы Христа? - не мог не блеснуть изобретательностью и красноречием Вечный Фельдфебель.
Штубер удивленно взглянул на него, затем - на Отшельника, на безголового Христа и вновь - на Отшельника.
- Неэстетично получится, - принялся размышлять вслух. - К тому же исторически неправдиво. Хотя в то же время оригинально.
- До нас никто до этого не додумывался, - заверил барона Зебольд. - Увидев такое распятие, все музейщики мира содрогнутся.
- Что происходит, Зебольд? Вы одну за другой стали порождать гениальные идеи. Человека с такими задатками грешно оставлять в фельдфебелях. Во-первых, это противоестественно, а во-вторых, противно всему устройству армейской жизни.