* * *
Фюрер приблизился к карте мира и с минуту задумчиво блуждал взглядом по африканскому и американскому континентам, словно прямо сейчас собирался определить место своего будущего изгнания. Вот только сделать это было нелегко. Не существовало страны, в которой Гитлеру были бы теперь рады; еще меньше оставалось стран, правители которых решились бы скрывать его, даже под угрозой агрессии со стороны союзников-победителей. А сколько тысяч людей появилось сейчас во всем мире, готовых даже ценой собственной жизни отомстить ему за погубленных гитлеровцами родственников и соотечественников.
А еще Мартин представил себе, как тягостно сейчас искать такое укромное место на карте мира человеку, который еще вчера чувствовал себя властелином этого самого мира.
"А почему ты с таким сочувствием думаешь только о фюрере? - вдруг осадил себя рейхслейтер и личный секретарь фюрера. - Думаешь, искать станут только его? Тебя, думаешь, пощадят?! А подумал ли ты о том, куда следует бежать и где скрываться тебе самому? Так не пора ли позаботиться об этом?".
- Недавно мне даже подкинули вообще странную, на первый взгляд, идею - затаиться в Антарктиде, на нашей "Базе-211", чтобы уже оттуда заниматься строительством Четвертого рейха.
От Бормана не скрылось, что фюрер произнес "странную, на первый взгляд", а значит, окончательно он ее пока что не отверг.
- Но вы, конечно же, не восприняли эту идею? - как можно мягче спросил он.
- Скажем так: я не хотел бы дожить до того дня, когда мне придется заживо похоронить себя в подземельях Антарктиды.
- Мы не позволим случиться этому, мой фюрер, - уперся в карту Европы широко расставленными руками Борман, будто собирался сгрести ее в охапку и унести, причем не карту, а саму Европу.
- Вы уже позволили случиться тому, что я вынужден искать на карте мира такое глухое место, в котором был бы недосягаем для врагов рейха. Я уже делаю это, а значит, вы позволили довести рейх до такого состояния, когда его фюрер вскоре может превратиться в изгоя собственной нации, изгоя Европы.
- Понимаю, мой фюрер. Но так сложились обстоятельства. В этом, конечно, и моя вина, вина партии, но, прежде всего, здесь просматривается вина нашего армейского командования…
- Будет тебе, Борман! - поморщился фюрер, переходя на "ты". - Кто больше виновен, кто меньше, это уже никого не интересует. Очевидным и существенным остается только то, что Германия проиграла еще одну войну. Причем ту, которую проиграть не должна была, не имела права.
- Это поражение мы, германцы, уже никогда не сможем ни простить себе, ни просто забыть.
Гитлер оторвал взгляд от карты и уничижительно взглянул на своего заместителя по партии.
- Брось ты свою патетику, Борман. Чем скорее мы все забудем об этом поражении, тем скорее сумеем возродить рейх. Мы с тобой политики, а значит, профессиональные игроки, для которых уметь достойно проигрывать куда важнее, чем уметь достойно побеждать. Потому что переживать поражение намного сложнее, а ни один полководец мира поражений не избегал.
- Вы правы, мой фюрер, - сконфуженно подтвердил Борман, беспомощно оглядываясь на застывших по обе стороны от двери Шауба и Раттенхубера.
Но оба эти "рейхсканцелярских евнуха" знали, как опасно быть втянутыми в подобные разговоры, поэтому лица их оставались холодными и безучастными. Все, о чем говорят сейчас Гитлер и Борман, не имело к ним никакого отношения.
- А что касается убежища, то существует множество вариантов и возможностей, - сказал фюрер, и только теперь Борман обратил внимание, что он по-прежнему держит указательный палец левой руки на карте. Подступив чуть ближе, Мартин понял, что местность, в которую он упирался, находилась в альпийской глубинке, где-то на стыке Швейцарии, Германии и Австрии.
- Однако остановиться придется на одном, - напомнил ему заместитель по партии, не в силах скрывать своего раздражения.
- Кое-кто из дипломатов советует мне переправиться в тихую, спокойную, нейтральную Швейцарию, где в одной из горных деревушек, в доме кого-либо из швейцарских германцев, вполне можно подготовить секретный бункер.
- И что вы решили, мой фюрер?
- Ничего я пока что не решил, - фюрер оставил карту в покое и сел во главе стола.
- Что, до сих пор нет ясности даже в отношении страны?
- Это не так просто - смириться с мыслью о том, что тебе, вождю Великогерманского рейха, придется бросать свою армию, бросать страну и спасаться бегством. Скорее всего, я попросту не решусь на такой шаг и предпочту достойно уйти из жизни здесь, на своем посту, как подобает солдату.
- Только не это, мой фюрер! - испуг, с которым Борман произнес эти слова, был почти естественным. - Только не самоубийство! Это недостойно фюрера. Вы должны спастись ради спасения Германии и германцев. Уже сейчас нужно решить, где вы остановитесь, и мы должны готовить для вас специальное убежище.
- Возможно-возможно… - как-то слишком уж легко согласился Гитлер, и сразу же весь обмяк, как человек, растративший все силы и не способный больше сопротивляться судьбе.
- Не будем же откладывать принятие этого решения. Давайте определимся прямо сейчас, хотя бы с названием страны.
- Что это вам так не терпится, Борман? - вдруг насторожился Гитлер.
И счастье Бормана, что он не видел, какими ядовитыми ухмылками озарились лица "рейхсканцелярских евнухов", как назвал однажды Шауба и Раттенхубера адмирал Канарис.
- Вы не так истолковали мои слова, мой фюрер. Я всего лишь…
- Что вы меня постоянно подгоняете с решением о бегстве? - не унимался Гитлер. - Германия еще не проиграла, под моим командованием еще находится мощная армия, а дивизии противника все еще окапываются за сотни километров от Берлина.
- Простите, фюрер, но вы сами затронули этот очень важный государственный вопрос, - попытался было оправдаться Борман и в поисках поддержки оглянулся на личного адъютанта и начальника личной охраны Гитлера.
"Ну что, доигрался?! - вычитал он на лакейских рожах Шауба и Раттенхубера. - Увидим, как ты теперь будешь выкручиваться, партайгеноссе Борман!".
- Затронул я, но провоцируешь все время ты, - глухо, раздраженно ответил фюрер. - И почему ты, Борман, вдруг решил, что решать вопрос о моем послевоенном убежище я обязательно должен с тобой? У меня есть с кем обсуждать подобные вопросы.
- Конечно, такие вопросы следует обсуждать также и с Гиммлером, Герингом, - едва слышно промямлил личный секретарь фюрера.
- Такие вопросы я, прежде всего, предпочитаю обсуждать с теми, от кого может напрямую зависеть их решение. Например, с Кальтенбруннером, Шелленбергом или Скорцени. Поскольку лишь они способны проникать в нужные мне страны и делать то, что не может сделать для меня никто иной.
- Ни одна из этих личностей не вызывает у меня ни малейшего сомнения, - пробубнил Борман, проклиная себя за то, что позволил Гитлеру втянуть его в этот разговор. - Мы, люди узкого круга руководителей рейха, обязаны принимать подобные решения коллегиально. Однако выносить на обсуждение нужно только тот вариант, который уже будет избран нами, наиболее близкими людьми.
- С этим можно было бы и согласиться, - сделанный фюрером глубокий выдох был сродни выдоху самурая, решившего предать себя харакири. - Тем не менее я все же выскажу то, что намеревался высказать. Обстоятельства последних дней складываются так, что, возможно, ты, Борман, будешь последним человеком из моего окружения, который узнает истинную правду о том, где именно я намерен скрываться после войны.
Борман отшатнулся так, словно его только что изо всей силы хлестнули по лицу. Как личный секретарь фюрера и его заместитель по партии он мог ожидать чего угодно, только не этого. Он, Борман, не заслужил такого оскорбления. И он - не тот человек, которого можно оскорблять подобным образом. Никому не позволено, никому, даже фюреру. "А тем более - фюреру", - уточнил для себя Борман, вспомнив, как много он сделал для того, чтобы заурядный господин Шикльгрубер, он же Гитлер, в конце концов превратился в настоящего фюрера.
Он прекрасно понимал, что после всего сказанного фюрером ни минуты не может больше оставаться рядом с ним. Но прежде чем, сохраняя достоинство, выйти из ситуационного блока, Мартин с ужасом подумал, что ведь теперь ему вновь придется увидеть лакейское ликование на рожах "рейхсканцелярских евнухов".
- Я буду в бункере, мой фюрер, - как можно вежливее произнес он, наступив на горло своей гордыне. - Если понадоблюсь, ваши адъютанты знают, где найти меня.
25
Услышав, что Божий Человек назвал его палачом, Штубер недобро сверкнул глазами, однако сдержался.
- Вам как бывшему семинаристу должно быть известно, - задумчиво глядя на виселицу, объяснял Штубер, обращаясь теперь исключительно к Отшельнику, - что гильотину - есть во Франции такая адская машина для казни - испытывали на самом изобретателе. Так вот, мы с вами, висельничных дел мастера, традицию нарушать тоже не будем. Как вы относитесь к такой идее?
- Хотел бы я видеть, как бы относились к такой идее вы, когда бы вас загоняли сейчас на виселицу.
- Честно признаюсь: я похолодел бы от ужаса и вел бы себя, как последний трус. Однако существа проблемы это не решает. Согласен, благодаря мастерски сооруженной вами рейхсвиселице, мы публично и, можно сказать, показательно, во устрашение, казнили несколько десятков врагов рейха. Но я не могу пренебрегать приговором военно-полевого суда и вечно откладывать вашу собственную казнь. Кроме всего прочего, должна же существовать какая-то справедливость. Почему всякий раз мы вынуждены казнить кого-то другого?
- Тогда зачем ты все это нам рассказываешь? - у Божьего Человека сдали нервы. - Приказывай и казни.
- Ход ваших мыслей мне нравится, - пожевал нижнюю губу Штубер. - Но возникает еще одна проблема. Вас приказано казнить сегодня, однако никто не позаботился о том, чтобы доставить сюда того солдата-палача, который, как вы, Отшельник, могли заметить, так мастерски вздергивал обреченных. Да-да, Зебольд, мастерски, так что надо отдать ему должное.
- Тогда вешай сам, - сдавленным басом пробубнил Божий Человек.
- Это исключено, господа. Даже не стану объяснять, почему именно исключено. Примем другое решение: казнить мы сегодня будем только двоих, а третий выступит в роли палача. И если прекрасно справится со своими обязанностями, получит отсрочку от казни еще на несколько дней.
- Кто ж это выступит в роли палача? - уставился на него Федан.
- Вот это нам сейчас, коллеги, и предстоит решить. Поступим таким образом: я не стану называть имя этого избранника судьбы. Хоть кое-кто из вас и решился назвать меня палачом, однако я воздержусь от подобной жестокости. Палача, други мои, вам придется избрать самим, из своего круга, хорошенько все обдумав, посоветовавшись друг с другом… Единственное, что я могу позволить себе, так это утвердить ваше решение.
Штубер умолк, а трое обреченных стояли перед ним с окаменевшими лицами и даже не решались взглянуть друг на друга.
Зебольд перевел условия, которые выдвинул барон, нескольким присутствовавшим при этом офицерам, и те одобрительно заулыбались: идея им нравилась.
- Не знаю, кто как, а я вешать не стану, - неожиданно твердым и спокойным голосом заявил Божий Человек. - На такой сатанинский грех я не решусь. Хочу предстать перед судом Господним мучеником, а не палачом.
- Вот так всегда: - апеллировал Штубер к двум остальным висельничных дел мастерам, - как только нужно взвалить на себя голгофный крест, многие тут же норовят ограничиться словесным самобичеванием. Нехорошо, приговоренный Федор Огурцов, он же Божий Человек, не правильно это.
- Как Святым Писанием велено, так и живу.
Только теперь Отшельник впервые услышал имя этого бородача. До сих пор на все попытки узнать, как его зовут, Огурцов отвечал: "Божий Человек я, так и зови". Так и ушел бы он на тот свет "Божьим Человеком", если бы гауптштурмфюрер не огласил его настоящее имя.
- Ну да Бог вам судья, - в очередной раз напустил на себя туман благочестивости Штубер, - Бог вам судья. А что думают остальные избранники рока?
Федан и Отшельник униженно отводили взгляды и молчали.
- Видите, как все непросто, - тоном школьного учителя изрек Штубер. - А теперь поставьте себя на мое место, каково мне принимать подобные решения? Особенно, когда речь идет об истинных мастерах. Поэтому давайте поступим таким образом: я даю вам тридцать минут на размышление. Тридцать минут - как тридцать сребренников. Не торопитесь с выводами, обсудите и сами назовите имя и палача, и того, кого он должен будет вздернуть первым. Как скажете, коллеги, таким и будет наше общее решение.
- Очередной психологический эксперимент величайшего психолога войны Вилли Штубера, - объяснил Зебольд офицерам из партера суть задуманного его командиром. - Моральная казнь обреченных самими же обреченными. Гауптштурмфюрер предложил приговоренным избрать из своего круга палача и дал им тридцать минут на размышление, словно каждому из них пообещал по тридцать сребреников.
Офицеры сдержанно кивали и с любопытством посматривали на обреченных партизан. "Тридцать минут вместо тридцати сребреников?!". Гут-гут!
Отшельник и сейчас видел, как они, все трое, сгрудились, смотрели друг на друга и молчали. Все тридцать минут. Молчали и плакали. Стояли, обнявшись, и беззвучно, бессловесно рыдали. И поскольку не хотелось им быть ни жертвами, ни палачами, то сказали себе: раз три петли, все трое и взойдем на эшафот. Божий Человек как самый старший из них так решил, а двое остальных согласились.
Но когда сам же Божий Человек огласил их общее решение, Штубер внутренне рассвирепел:
- Вам предоставлялась возможность умереть по-человечески, но вы решили затоптать меня в грязь! Непорядочно это с вашей стороны. Хотите, чтобы вас тащили к месту казни окровавленных и с перебитыми конечностями, и подвешивали на крючьях за ребра, как недорезанных баранов? Это я вам устрою. Сейчас вас отвезут в подвал гестапо и продемонстрируют все виды средневековой пытки, после которых пытки следователей-инквизиторов покажутся вам детскими шалостями. Лично вас спрашиваю, Божий Человек: хотите вы этого?!
- Туда лучше не попадать, - толкнул в бок бородача Федан. - Я провел в гестапо четыре дня, словно четыре круга ада прошел. В полицию перевели только потому, что нашли настоящего убийцу того местечкового старосты, чье убийство вешали на меня.
- Так вам понятен мой вопрос, Божий Человек?
- Хотели бы умереть по-человечески, - едва слышно проговорил тот.
Штубер хищно оскалил свои желтоватые, но все еще крепкие молодые зубы и почти победно осмотрел всех троих.
- А кто не хочет умереть по-человечески? Я или вот он, - указал Штубер на толстенного сержанта СС, разгонявшего небольшую группку старушечек, прибившихся сюда с местечкового базара, - не говоря уже о Вечном Фельдфебеле Зебольде? Все хотят умереть по-человечески. Да только на войне так не принято, на войне каждый умирает так, как ему предписано богами войны. Что теперь скажешь, Божий Человек.
- Поступай, как хочешь, - ответил мастер, проскрипев зубами от ненависти.
- Вот это уже проблески мудрости, - похвалил его Штубер. - Смерть я вам облегчить уже не могу, а вот жизнь облегчить - это еще в моих силах. Только из уважения к вашему мастерству я сделаю это и сам назначу палача.
Все трое сразу же насторожились.
Штубер проницательно взглянул сначала на Отшельника, затем на Федана и наконец перевел взгляд на Божьего Человека. Но уж его-то гауптштурмфюрер так просверлил своим презрительным взглядом, что тот отшатнулся, отступил назад, и в какое-то время Оресту показалось, что в качестве палача будет избран именно этот бородач и что тот вот-вот опустится на колени, умоляя избавить его от этой участи.
Отшельник до сих пор убежден, что первоначально Штубер все же хотел остановить свой выбор на Божьем Человеке. Причем объяснялся этот выбор только тем, что бородач как человек глубоко верующий фанатично боялся уйти на тот свет с каиновой печатью убийцы. Наверняка, эсэсовец так и поступил бы, если бы у него не созрела мысль спасти самого его, Ореста. И все дальнейшие события показали Отшельнику, для чего именно он понадобился этому "величайшему психологу войны".
Прошло немыслимо много времени, прежде чем, все еще не отводя глаз от Божьего Человека, Штубер в конце концов произнес:
- И все же свершить это богоугодное дело мы поручим сегодня приговоренному Оресту Гордашу. Характеризовать его не буду, вы все знаете его как первоклассного мастера и порядочного гражданина. К тому же он единственный из вас, кто несколько лет проучился в семинарии и почти достиг духовного сана. Так что, вешая, он тут же будет вас и отпевать. Согласитесь, что доводы вески. Или, может быть, у вас, Божий Человек, и у вас, Федан, появились какие-то возражения против этой кандидатуры?
- Не появились, - поспешно отрубил Божий Человек и, отвернувшись от Штубера, расчувствованно перекрестился.
- Я так понимаю, что вы, Отшельник, тоже согласны? - продолжал барон стоять почти лицом к лицу с Божьим Человеком.
Отшельник растерянно смотрел на своих товарищей по эшафоту и молчал. Он был уверен, что, если согласится, они проклянут его и плюнут в лицо. Однако тот же бородач вдруг миролюбиво и почти умоляюще произнес:
- Согласись, добрый человек. На том свете тебе как бывшему семинаристу это спишется на человеколюбие да на то, что пошел ты на помост этот, как на Богом отведенную тебе Голгофу.
Отшельник признательно взглянул на Божьего Человека и тоже набожно перекрестился. Впервые за всю войну - перекрестился.
- Послушайся Божьего Человека, послушайся, - тотчас же обратился к нему и Федан. - Ты о вине перед нами не думай, все равно спасения нам уже нет. Так оно даже лучше будет: от рук своего, такого же, как и ты, обреченного, как-то легче умирать. А что отсрочка тебе вышла? За нее заплатишь тем, что смерть свою придется принять от рук фашиста.
- Да и не известно еще, будет ли тебе какая отсрочка, - как могли, успокаивали и подбадривали его приговоренные.
Странным, конечно, выдалось это "успокоение" и страшным было "подбадривание". Но таким уж случился этот судный день, и такая выпала им судная карта.