- Мы и так уже достаточно наплодили себе врагов, Борман, неумолимых и беспощадных врагов, - укоризненно молвил Гитлер. - Возможно, в этом кроется самая большая наша ошибка: мы сотворяем себе врагов как раз тогда, когда нам очень нужны друзья.
- Однако еще не поздно, мы еще могли бы договориться с русскими, мой фюрер.
- С русскими - нет. Только не с русскими!
- Следует хотя бы попытаться. Еще не поздно начать переговоры. Ведь тогда, в 1943-ем, они почти согласились! Теперь, когда наши войска оставили пределы России…
- Поздновато, Борман. - Ответ был категоричным, и все же он немного успокоил рейхслейтера. Было время, когда Гитлер и слышать не желал о переговорах. Особенно с русскими. - Они опьянены кровью жертвы. Они уже видят себя на колесницах триумфаторов. Все: русские, англичане, американцы, даже всеми презираемые румыны, - и те видят себя в тогах триумфаторов.
- Еще и эти трусливые, продажные румыны! - сокрушенно покачал головой Борман.
- Бедная, растерзанная Германия! Это так обидно, что арийское государство погибает, в то время как рядом с ним выживают целые страны тех, кто вообще не достоен этой планеты, не достоен нашей священной Европы. Государство, которое в век загрязнения рас уделяет внимание уходу за своими лучшими расовыми элементами, однажды должно стать властелином Земли. Значит, мы недостаточно усиливали наш расовый арийский элемент в рейхе. Недостаточно, недостаточно, Борман! И пусть никто не смеет уверять меня в обратном! - истерично барабанил он истощенными жилистыми кулаками в коленки.
- Однако все еще есть возможность начать переговоры. - Услышав это, Гитлер повертел головой, словно метался в бреду или пытался утолить зубную боль. Однако рейхслейтера это не остановило. - По-моему, такая возможность представляется. В крайнем случае, можно попытаться выиграть время.
- Тогда, в "Вервольфе", под Винницей, ты тоже настаивал на переговорах с русскими, на перемирии с ними…
- Предлагал, мой фюрер, - деликатно уточнил Мартин.
Сейчас, после покушения на Гитлера, вслух вспоминать о приверженности к перемирию с кем бы то ни было из противников, а тем более - с русскими, стало небезопасно даже для него, рейхслейтера и личного секретаря фюрера.
- Вас много было таких, кто готов был добиваться мира любой ценой.
- Я к ним не принадлежал, - непростительно резко отреагировал Борман, - потому что знал цену победы наших солдат. Мир, но не любой ценой. Если бы нам удалось достичь его, когда наши войска еще находились между Днепром и Волгой, то наш "Восточный вал" пролегал бы сейчас по Дону, или, в крайнем случае, по правому берегу Днепра. Теперь же его придется сотворять, в лучшем случае, на старых границах Германии. И это - в лучшем случае.
- "Восточный вал"? - неожиданно ухватился за эту мысль Гитлер, совершенно забыв о намеке относительно переговоров с русскими. - Да, Борман, да, кажется, мы совершенно упустили это: "Восточный вал"! Мы должны быть готовыми стоять на нем, как на последней позиции - на рубеже смерти, рубеже чести германской нации.
Спустив ноги на пол и растирая руками лицо, фюрер с минуту согбенно сидел в позе человека, приходящего в себя после ночного запоя.
- Думает ли теперь кто-либо в рейхе о сооружении вала, который способен окончательно остановить русские орды?
- Никто, мой фюрер.
- Почему? - с трудом поднял Гитлер слишком тяжелую для его тщедушного тела голову. - Почему так происходит, Борман?
- Опасаются, как бы это не было истолковано в духе пораженческих настроений, - мстительно напомнил ему рейхслейтер определение, которым клеймил когда-то Гитлер в ставке под Винницей его самого. - Возможное обвинение в пораженчестве и предательстве - вот что постоянно сковывает всякого, кто действительно пытается думать о завтрашнем тяжком дне нашей обороны и политики.
- Значит, они все-таки боятся меня, - без особой радости констатировал фюрер.
- Но это тот случай, когда они должны не бояться, а верить.
- Где карта? - решительно поднялся, почти подхватился Гитлер, осматривая стены и стоявший рядом стол. - Где здесь, черт возьми, карта?!
- Карту, - тотчас же толкнул дверь Борман. - Фюреру - карту Восточного фронта!
- Она в кабинете! Рядом с комнатой отдыха, - отозвался адъютант фюрера Шауб. - Однако передвижение войск противника в результате последних наступлений на нее еще не нанесено.
- А передвижение германских войск в результате последних наступлений вы на эту карту уже вообще не наносите?! - патетически воскликнул Борман.
- Не в ту сторону они передвигаются, господин рейхслейтер, - вызывающе объяснил адъютант фюрера.
- А русские, по-вашему, передвигаются в "ту" сторону?
- За русскими мы едва поспеваем даже по той, главной, карте, - простодушно объяснил Шауб.
И впервые Борман позавидовал ему. Пребывая в ипостаси личного адъютанта фюрера, обергруппенфюрер, пройдя через компромат, касающийся его сексуальных оргий, и через прочие доносы многочисленных недругов, сумел отвоевать для себя бесценное право: оставаться беспредельно простодушным, доходя при этом до немыслимой для своего положения откровенности.
- Господин бригаденфюрер, - в ту же минуту доложил начальнику личной охраны один из эсэсовских офицеров, оставшихся наверху, у входа. - Прибыл рейхсмаршал Геринг.
- Где он?! - встрепенулся Борман. Вот уж с кем бы ему не хотелось встречаться сейчас в кабинете фюрера, так это с рейхсмаршалом.
- Уже в рейхсканцелярии.
Это сообщение застало Гитлера в проеме двери кабинета. Он оглянулся и, немного помедлив, приказал Раттенхуберу:
- Сюда его. А еще - пригласите ко мне Гиммлера и Шелленберга. Нет, лучше Скорцени, если только он в Берлине. И принесите карту, находящуюся в рейхсканцелярии.
30
- Господин гауптштурмфюрер, он уже доставлен сюда.
- Кто? - удивленно уставился барон фон Штубер на фельдфебеля.
- Ну, он, пленный этот.
Штубер сидел за небольшим письменным столом, в уютной угловой комнате на втором этаже особняка, в который только недавно перебазировался из крепости его отряд "рыцарей рейха", и чувствовал себя при этом довольно неуютно.
После комнатки-кельи в башне крепости, после всего того грубого неуюта средневековой цитадели, к которому он успел приучить себя, находясь в крепости с ранней весны до декабрьских Морозов, этот кабинет, как и весь небольшой двухэтажный особняк, вызывал в нем чувство неуверенности и собственной ненужности. Словно его, профессионального военного, вдруг усадили за бухгалтерские книги, всучив вместо армейской карты и пистолета конторские счеты.
- Так кого все-таки доставили, мой фельдфебель? - с ленивой усталостью переспросил Штубер, изображая улыбку на располневшем, с печатью тылового безделия, лице.
- Ну, того, бывшего пленного, схваченного на кладбище, - объяснил Зебольд, но, еще раз встретившись с непонимающим взглядом гауптштурмфюрера, пробормотал: - Извините, я считал, что вам уже сообщили по телефону. Речь идет о пленном, который когда-то соорудил виселицу возле лагеря в Сауличах. К сожалению, забыл его фамилию.
- Хотите сказать, что речь идет о скульпторе Гордаше, Отшельнике?! Его что, схватили?! Где и как это произошло?
- Детали позвольте упустить, скажу лишь, что он поджег виселицу и…
- Поджег виселицу, которую сам же и построил?! - удивился Штубер. - И ведь соорудил он ее мастерски, великолепный, оказывается, плотник.
Теперь уже Зебольд удивленно посмотрел на Штубера. Даже его, давно привыкшего к неординарным причудам гауптштурмфюрера, это замечание заставило запнуться. Он не понимал: шутит Штубер или же поступок Отшельника действительно поражает его.
- Этот вояка поджег виселицу и потом огнем из пулемета не подпускал к ней солдат охранного батальона лагеря. Схватить его удалось уже на кладбище, когда он расстрелял все патроны.
- Не оставив одного для себя? Непростительная оплошность. Впрочем, хорошие мастера всегда оказываются плохими солдатами. Его допросили? Он сказал, где базируются партизаны, кто командир?
- Сейчас Лансберг, по кличке "Магистр", допрашивает его. В подвале. У Магистра он заговорит.
- Тогда еще несколько минут подождем. Свяжитесь с канцелярией лагеря и попросите от моего имени, чтобы они подыскали среди пленных троих плотников. А Магистру скажите, чтобы допрашивал Отшельника вежливо, насколько это, конечно, возможно. Во всяком случае, руки скульптора нам еще понадобятся. Через час, независимо от того, заговорит Отшельник или же будет молчать, везите его в Сауличи. К четырнадцати ноль-ноль я буду там.
- Слушаюсь, господин гауптштурмфюрер. Но если плотники нужны для строительства виселицы, то осмелюсь доложить, что она уже возводится. Об этом распорядился сам начальник управления СД оберштурмбаннфюрер Роттенберг. Трудится целый взвод пленных. Приступили еще на рассвете. Завтра утром там должны казнить троих подпольщиков во главе с руководителем местного подполья.
- Вот как чудесно все складывается. Знаете что, передайте Магистру, пусть прекратит пытки Отшельника. Зная, что он в наших руках, партизаны все равно сменят базу, уйдут на одну из запасных, так что все эти допросы с пристрастием бессмысленны. Хотя бессмысленных пыток в принципе не бывает.
… В Сауличах все выглядело так, как докладывал Вечный Фельдфебель. Сгоревший эшафот был разбросан, а все, что от него осталось, увезено. На его месте более двадцати пленных возводили новый, трудясь над этим несуразнострашным сооружением, словно рой термитов над своим термитником.
Подвели Отшельника. Длинные, склеенные запекшейся кровью, словно сургучными печатями, волосы его представали совершенно неестественным дополнением к изорванной гимнастерке, которая, казалось, вот-вот готова расползтись, поскольку не в состоянии была охватить могучее тело. В то же время крупное смугловатое лицо Гордаша оставалось сурово безучастным, поэтому кровоподтеки не делали его ни скорбным, ни жалким.
Штубер вспомнил, что начальник лагеря умышленно разрешил Отшельнику не стричься, и даже не допускал, чтобы лагерный парикмахер подстригал его. Очевидно, виделось ему в этом украинце нечто демоническое, которым как раз и можно было объяснить многое из того непонятного, что происходило на этой славянской земле со всеми ими, пришедшими в эти края под знаменами фюрера.
Этот страшный с виду, но довольно смирный по характеру своему богатырь слыл своеобразной достопримечательностью лагеря. Его неизменно выставляли на показ каждому случившемуся в этих краях журналисту; офицеры и солдаты охраны охотно позировали в его обществе, фантазируя при этом по поводу реакции родственников и друзей, которую вызовет снимок, дойдя до далекой Германии.
- Что ж ты так неразумно повел себя, солдат? - подошел к нему Штубер. Он спросил это, дотронувшись пальцами до гимнастерки Отшельника, словно заботливый сержант, желающий привести в порядок обмундирование новобранца.
- Как солдат - я и повел себя, - спокойно ответил Отшельник, глядя ему прямо в глаза.
- А ведь это была прекрасная работа, - кивнул эсэсовец в сторону вновь появившегося помоста. - Редкая. В тебе, и в твоих коллегах-плотниках словно бы возродился талант средневековых германских мастеров-эшафотников, а уж они толк в своем деле знали. Одного не могу понять: как ты, мастер, мог уничтожить творение рук своих? - без пафоса, без ситуационной фальши, руководимый лишь совершенно естественным недоумением, вопрошал Штубер, вращаясь вокруг Отшельника, словно вокруг заморского великана.
- Сжечь его надо было сразу же, - мрачно отвечал Орест. - С опозданием, но, как видишь, сжег.
- Может, не давало покоя, что это твое произведение искусства служит не жизни, а смерти? Так ведь гильотина тоже мало напоминает колыбель младенца, однако же до сих пор носит имя своего создателя, увековечив его для потомков. Правда, под ее ножом сложил голову и сам мастер Гильот, но это уже банальные превратности судьбы. В конце концов, ты тоже мог бы быть повешенным на сооруженной тобой виселице. Мог даже сам попросить меня об этом. Тогда твой "грех мастера", грех, который томил твою душу, был бы искуплен. А виселица осталась бы такой же достопримечательностью этих мест, как и сотворенное твоим дедом и отреставрированное тобой распятие.
Отшельник обреченно молчал. Магистр - невысокого роста, коренастый мужик с открыто-наивным лицом пастора - подступил поближе к нему и вопросительно взглянул на Штубера. Барон сделал вид, что не замечает его, и Магистр отступил. Его всегда неприятно поражала склонность гауптштурмфюрера к философствованию, особенно в тех случаях, когда требовалось всего-навсего спустить с очередного русского шкуру или подвесить его за ноги. Вот почему во время подобных словесных "экзекуций" Магистр смотрел на Штубера с искренним сожалением, не понимая ни смысла его занятия, ни причин, которые понуждают к нему.
- Или, может, меня неверно информировали? Фельдфебель, вы слышите меня?
- Слышу, господин гауптштурмфюрер, - учтиво отозвался Зебольд, с интересом наблюдавший за тем. Как мастеровые копошатся, устанавливая центральный столб виселицы, вытесанной из ствола прекрасной корабельной сосны.
- Может, это все-таки не он поджег свое творение?
- Все там верно: я поджигал, - отозвался Отшельник, и гортанный бас его, по сравнению с тихим, вкрадчивым голосом Штубера, показался громоподобным. - И не танцуй вокруг меня, как юродивый вокруг распятия. Если вы еще не успели соорудить эту свою "вздергивалку", то какого хрена привезли меня сюда?
Стоявший рядом лейтенант из лагерной охраны, который командовал возведением "вздергивалки", понял его и рассмеялся. Но Штубер так взглянул на него, что тот сразу же проглотил свое хихиканье, робко извинился перед эсэсовцем и отошел, от греха подальше.
- Кстати, о распятии, - почесал подбородок Штубер. В эту минуту Отшельник и не подозревал, что подсказал ему новую идею казни. - О том самом, которое сооружал наш мастер. Оно сохранилось, а, мой фельдфебель?
- Возле этого распятия он и отстреливался из ручного пулемета… Троих наших убил, еще двоих ранил. Распятие сохранилось, но есть следы от пуль.
- Безбожный ты человек, Отшельник, - покачал головой Штубер, и пленный с удивлением отметил, что немецкий офицер произнес это как-то по-особому искренне. - Завязывать бой возле распятия, поставленного твоим предком и покровительствовавшего твоему роду и твоему селу!
- Очевидно, и на сей раз надеялся на его покровительство, - внес и свою лепту в философствование гауптштурмфюрера Магистр. - Но, как видно, распятие отреклось.
- Не богохульствуйте, Лансберг, - поморщился Штубер, отчаянно качая головой. - Не будем приписывать Господу то, чего не ведаем. Впрочем, вам, Магистр, виднее. Вы ведь, насколько мне помнится, специалист по распятиям, правда, не по скульптурным, а по вполне библейским. Так вот, сегодня вам представится возможность подтвердить эту репутацию. Фельдфебель, переведите лейтенанту, что на висельничный столб решено водрузить крест, для распятия. Чтобы живой кровью мученика освятить и само место, и убиение всех обреченных. Разве это не гениальная мысль?
Произнося эту свою речь и прислушиваясь к тому, как фельдфебель медленно, словно учитель на уроке, объясняет лейтенанту его задачу, Штубер незлобно, но и без оскорбительного сочувствия смотрел на Отшельника. Ему важно было уловить реакцию обреченного. Поэтому-то он и отдал приказ лейтенанту на русском.
- Яволь, - козырнул лейтенант. - Я, правда, понятия не имею, как его сооружать, но русские плотники разберутся.
Вот именно: приучайте, приучайте их сооружать "распятия". Теперь это пригодится им куда больше, нежели умение писать коммунистические здравицы. А может, сам хочешь смастерить крест для "распятия", а, солдат? - обратился он к Отшельнику. - Ты же видишь, что это за мастера! Топорная работа, того и гляди, в самый ответственный момент все рухнет.
- Сволочь ты, эсэс, - потупил глаза Орест и зло сплюнул. Он все понял: теперь его уже не повесят. Этому эсэсовцу показалось, что повесить - наказание слишком мягкое. Но не живьем же его будут распинать!
"Господи, не живьем же!" - вычитал Штубер в его глазах, когда, осознав весь ужас своего положения, Отшельник посмотрел на него с какой-то чисто человеческой надеждой.
В эту минуту гауптштурмфюреру вдруг показалось, что теперь Отшельник готов на все, только бы получить возможность спасти свою жизнь. Например, предложи он Оресту выдать базу партизанского отряда, стать полицаем или собственноручно повесить всех, кто мастерит сейчас виселицу, он, несомненно, воспользовался бы ею. Но ему не хотелось давать этому человеку никакого шанса, никакой надежды. Полное отчаяние, при осознании всего ужаса того, что его ожидает, - вот условие эксперимента, который он сможет потом описать и психологически исследовать, основываясь на данном документальном факте.
Свое появление на украинской земле Штубер отметил сотворением удивительного памятника - замурованным вместе с остатками гарнизона дотом на берегу Днестра, А свой окончательный отъезд отметит сооружением виселицы с распятием. Причем "Христа местного значения" на этом распятии можно время от времени менять, он уже подумал над этим. Да, он хотел поставить Отшельника на черту, за которой уже нет ничего, кроме страха, боли и нравственного падения личности. К своему несчастью, Отшельник до сих пор не впал в прострацию. У него слишком крепкие нервы, чтобы эта "божья благодать" затмила ему разум, чувства и эмоции.
В последнее время Штубер все больше задумывался над тем, что ему стоит заняться не только научными статьями, но и взяться за писательское перо. В конце концов, своим пристрастием к психологическим экспериментам он уже сумел создать столько неординарных жизненных ситуаций, сотворить столько "трагедий личности", смоделировать столько нравственных конфликтов и коллизий, что этого материала вполне хватило бы для создания, по крайней мере, десяти томов приключенческой прозы. Правда, он готовился к другой карьере, с которой может сравниться лишь карьера фюрера. Но кто подскажет ему, где находится та страна, в которой согласны смириться с его появлением в этой роли?
Впрочем, если Германия проиграет войну, - а к этому все идет, - вряд ли найдется и такая страна, в которой он будет цениться и как сочинитель романов о доблестных офицерах СС.
- Тебе никогда не приходилось играть роль монаха-отшельника? Ну, хотя бы в кружке художественной самодеятельности?
Гордаш смотрел на него, как на сумасшедшего. Он не понимал Штубера. Не потому, что наконец-то впал в прострацию. Просто Орест не мог уловить хода мыслей этого офицера. Не мог ни тогда, когда тот заговорил с ним впервые, здесь же, у недостроенной виселицы, ни теперь.
- Какого еще монаха?