При первичном знакомстве с папкой, Черчилль лишь бегло прошелся по этому списку, отдавая предпочтение обстоятельным донесениям из Берлина. Оно и понятно, как премьера его прежде всего интересовала общая военнополитическая ситуация в рейхе после подавления заговора. Но теперь он вдруг подпал под магию имен. Тех имен, многие из которых в его собственных глазах и в глазах командования союзных войск олицетворяли военную мощь и стратегический мозг германского рейха. Вот они…
Взять хотя бы главнокомандующего армией резерва вермахта генерал-полковника Фридриха Фромма, долго и нетерпеливо ожидавшего, когда фюрер присвоит ему чин генерал-фельдмаршала. Кстати, не обида ли на Гитлера подтолкнула его к своре заговорщиков?! Именно так, "к своре". Сам познавший "романтические прелести" фронтов, Черчилль с презрением относился к любым заговорщикам, даже если их действия разлагали стан врагов Великобритании.
Иное дело, что никакое презрение не уменьшало интереса к их действиям, как действиям союзников. Сначала подтолкнула к этой своре, а затем все же заставила предать их, поскольку первые расстрелы заговорщиков на Бендлерштрассе происходили под руководством самого Фромма. Что, впрочем, не спасло от ареста и его самого. Даже его поспешная расправа с некоторыми руководителями заговора показалась Скорцени, Мюллеру да и самому рейхсефрейтору слишком уж неоправданной, смахивающей на заметание следов.
…А вот и главнокомандующий Западным фронтом генерал-фельдмаршал Гюнтер фон Клюге! Интересно, в чем проявлялось участие в заговоре этого полководца фюрера?! Что-то Черчилль не слышал, чтобы армии Западного фронта взбунтовались и повернули штыки против частей, верных фюреру. И вообще, находилась ли в распоряжении заговорщиков хотя бы одна верная им дивизия? Нет, в самом деле, была ли у них хотя бы одна надежная дивизия? Вряд ли!
"Заговор чистоплюев-штабистов" - вот что скрывается за трагикомическим спектаклем под названием "Заговор против фюрера", - сказал себе Черчилль, и, открыв объемистую записную книжку с надписью на обложке "Размышления", тут же записал "подвернувшуюся" ему фразу!
Закрыв блокнот, премьер долго держал руку на его кожаном переплете, как на ритуальной королевской Библии, и, попыхивая сигарой, смотрел в окно. Под напором ветра струи дождя били в окно Кельи Одинокого Странника, как называл Черчилль этот личный кабинет с огромным, окаймленным двумя сейфами камином, словно пытались ворваться в нее вместе со всем тем миром, от которого владелец "кельи" так упорно отстранялся.
Вот только Страннику было слишком хорошо в его "прикаминном одиночестве". Причем особенно хорошо чувствовал он себя в этом творческом уединении во время очередных "дождевых рыданий" Лондона, за которые он одновременно и любил, и ненавидел этот город. Однако в эти минуты обладатель "кельи" смутно мечтал о дне, когда, в очередной раз уединившись, сможет полностью предаться созданию новой книги, избавляя себя от идиотизма последних военно-политических и вообще каких-либо событий.
Да, это вновь давала знать о себе известная каждому литератору "тоска по перу". Однако Черчилль все еще вынужден был пренебречь ее призывами, чтобы вернуться к берлинскому путчу нацистских генералов.
"Итак, кто здесь еще подвизался на висельничных подмостках "Театра заговорщиков" на Бендлерштрассе?", - упускал Черчилль из виду ничего не говорящие ему, малозначительные фигуры "театральной массовки".
Ага, ну, конечно! Как же, как же: бывший главнокомандующий сухопутными войсками Эрих фон Хаммерщтейн-Экворд! В свое время премьер слышал прекрасные отзывы о нем штабистов королевской армии, и даже встречался с ним во время переговоров, касающихся чехословацкой территории. И вот такой вот, нетриумфальный финал. Какая жалость!
Кто там еще назван? Ну, понятно: неудавшийся фюреро-убийца, однорукий и одноглазый "Африканский Циклоп", начальник штаба армии резерва полковник Клаус фон Штауффенберг. Тоже из старинного аристократического рода. Граф. Несмотря на все фронтовые увечья фюрер лично разрешил Штауффенбергу остаться на военной службе. Но Гитлер принимал во внимание только физические увечья полковника, не замечая душевных.
Дальше следовали начальник общевойскового управления Генштаба вермахта генерал Фридрих Ольбрихт, о котором говорили как о талантливом штабисте и возможном будущем начальнике Генштаба, и командующий германскими войсками во Франции Карл Генрих фон Штюльпнагель.
Премьер вдруг вспомнил, как под впечатлением от диверсионных вылазок Скорцени полковник британских коммандос Тернер уговаривал его согласиться на устранение этого "французского обер-наци". И был неприятно удивлен, когда Черчилль воспротивился.
- Солдат должен приносить голову врага с поля боя, - сурово заметил тогда Уинстон. - Над ядами пусть колдуют презренные лазутчики-иезуиты.
- Позволю себе заметить, сэр, что для коммандос поле боя - весь мир, поэтому нам позволено снимать вражеские головы даже в постелях любовниц.
- Позволю себе заметить, полковник, - парировал премьер, - что только этому - добывать головы своих противников в постелях любовниц, ваши коммандос пока что и научились. Поэтому оставьте Штюльпнагеля в покое.
Тернер онемел от удивления, однако возражать не стал. Как и сам Черчилль не стал напоминать полковнику, что в свое время Сталин резко выступил против попыток русских диверсантов отправить на тот свет фюрера. И не только потому, что человек, пришедший на смену Гитлеру, получил бы возможность со спокойной совестью вести переговоры с руководителями западных стран. Кровавый Коба прекрасно понимал, что нельзя нарушать негласный, джентльменский запрет на охоту за головами военных и политических руководителей. Нельзя запускать этот убийственный бумеранг.
Причем Сталин не только запретил своим диверсантам эту охоту, но и позаботился об утечке информации по этому поводу.
…На имени фельдмаршала Эрвина Роммеля, прославленного "Лиса Пустыни", некогда командовавшего Африканским экспедиционным корпусом вермахта, а в последнее время - возглавлявшего группу армий "Б", премьер Великобритании задержался особенно долго. Он давно следил за действиями этого полководца, которого фюрер послал в Африку только для того, чтобы на какое-то время сковать войска англичан, отвлечь на корпус несколько десятков дивизий, которые могли быть переброшены в Европу. Но Роммель повел себя так, словно прибыл со своим незначительным воинством покорить весь африканский континент.
В самой фигуре Роммеля, в его судьбе, в стратегии и тактике ведения боевых действий, в фатализме принятия решений - просматривалось что-то наполеоновское. Понятное дело, что до Бонапарта он не дотягивал: не та эпоха, не та страна, не те условия. Да и по складу характера Роммель не мог позволить себе те авантюры, к которым прибегал Великий Корсиканец. И все же, все же… Германский фельдмаршал не только сражался в тех же краях, в которых когда-то сражался Бонапарт, но и вел себя так, словно в нем ожил дух корсиканца.
11
Фотографии… Целая пачка фотографий, которые Софья Жерницкая сумела заказать специально для Отшельника.
Уже после того, как Орест успел написать около четырех десятков своих иконок "Святой Девы Марии Подольской" и несколько светских полотен, Софья откровенно нацелилась на то, чтобы он создал картину, достойную не только экспозиций в художественных музеях Одессы, Москвы и Петербурга, но и "скромного местечка в Лувре".
Приняв это решение - "о Лувре", Софья извлекла из потайной полочки секретера заветную пачку снимков, на которых она была снята нагой в самых изысканных позах - в постели, на берегу моря, на лужайке, в саду под розовой вуалью - одну из картин она так и предлагала назвать "Девушка под розовой вуалью".
А чего стоила фотография Софьи Жерницкой на лежанке из сирени! Потрясающая женщина - на совершенно изумительной "лежанке из сирени", посреди сиреневой рощицы! Сколько раз ему снилась потом и эта женщина, и эта сиреневая рощица, с "оголенной натурой", достойной кисти любого из кумиров Монмартра.
Но самое удивительное, что здесь же были фотографии еще нескольких непрофессиональных и добровольных фотонатурщиц. Некоторые из них являлись миру в таких позах, при созерцании которых даже никогда не отличавшемуся особой богомольностью Оресту хотелось набожно креститься, вспоминая о библейском изгнании из рая.
- Я понимаю, - доверительно произнесла Софья, когда он в очередной раз завершил знакомство с этой небольшой, но поражающей воображение коллекцией городских красавиц, - что любая, даже самая совершенная и страстная натура со временем теряет свою позолоту.
- Только не вы, Софа, - попытался уверить ее давно падший семинарский иконописец.
Ах, перестань-перестань! - призывно повела лебединой шеей Софья Жерницкая. - Чем женщина преданнее и щедрее, тем скорее она теряет свою сексуальную вуаль. - Последние слова она произнесла с такой поэтической возвышенностью, словно завершала чтение самого сокровенного стиха о девичьей непорочности.
Странно же устроен этот мир, - смутился за сексуальную распущенность всего мира Орест.
Только потому, что таким его творят странно устроенные мужчины. Однако вы не поняли, Орест. Я не сетую на вашу изначальную склонность к изменам. Наоборот, решила разнообразить ваши сексуальные впечатления. Взгляните на тела этих женщин. Сколько в них нерастраченной энергии и сколько милой постельной извращенности, так никогда и не спровоцированной мужчинами! А ведь любая из этих жриц "храма бесстыдства" по вашей воле может или появиться на вашем холсте, скопированной прямо с фотографии, или явиться в вашу мастерскую, в виде живой натурщицы. Причем ни то, ни другое не лишает вас права познать ее в своей постели для царственного вдохновения".
- Думаете, они придут?
- Я сама приведу их, - в глазах Софьи появились огоньки какого-то охотничьего азарта. - И они будут счастливы.
- Не питая никакой ревности? -
- Ах, Орест, Орест! - вновь на французский манер произнесла Софья. - Единственное, к чему я вас ревную, так это к вашему собственному таланту. Иных талантов, в том числе и талант ревности, я не признаю. И вот увидите, чтобы помочь вам стать гением, я не остановлюсь ни перед чем: ни перед деньгами, ни перед моралью. Ибо высшая степень моральности женщины, живущей рядом с Мастером, с Творцом, заключается в том, чтобы вести его к вершине таланта, мастерства и славы. Все остальное в этом мире не должно иметь для нее абсолютно никакой ценности.
Почему он не женился на этой женщине? На единственной женщине, которая предлагала именно то, что в глубине души он как художник больше всего хотел услышать:
- …А если вы еще и женитесь на мне… О, если вы еще и женитесь на мне, Орест! - безбожно грассировала Софья, как грассировала всегда, когда начинала волноваться. - Вы станете самым богатым и самым преуспевающим иконописцем, да, пожалуй, и самым богатым светским художником, в этой стране. Уж об этом мы - я и мои друзья - позаботимся. И вряд ли кто-либо удивится, если в скором времени ваши картины и ваши иконы будут выставляться в Париже, Риме, Нью-Йорке…
"Так почему ты, идиот, не женился на этой женщине?! - спросил себя теперь Орест, нервно похаживая по берегу островка, бредившего древними легендами и сказаниями посреди древнего озера Кшива. - Ты хотел соединить любовь и талант, но такое мало кому удавалось. Если только вообще удавалось, с пользой для таланта, ясное дело. Кристич никогда не любила тебя, никогда! Единственный, кого она мыслит в своих мужьях, так это лейтенант Беркут. И не так уж важно: жив он или умер. Она будет любить его и мертвого. Так что после всего этого ты избираешь: любовь или талант? Запомни: если только ты уцелеешь, и если уцелеет в этой войне Софья Жерницкая. Если только она уцелеет!.."
Гордаш не готов был завершать свой экскурс в послевоенное будущее, однако эта мысль - "если только мы оба уцелеем!..", как-то сразу и прочно укоренилась в его сознании и подарила некий проблеск в казематах его обреченности.
- Вас тоже отправляют в подземелье? - не оглядываясь на Гордаша, поинтересовался сидевший на носу лодки, с удочкой в руке, поляк-перевозчик.
- В какое… подземелье? - как можно тише переспросил Гордаш, с трудом вырываясь из сладостного плена воспоминаний и тем самым заставляя поляка оглянуться, чтобы пронзить его удивленным взглядом.
- В "Лагерь дождевого червя" - неужели не понятно? В огромный подземный город для войск СС, самую большую тайну рейха, - пробубнил он на смеси русского и польского языков, вновь обращаясь лицом к озеру. - Германцы, краем уха слышал, еще называют этот лагерь "СС-Франконией".
Отшельник обвел взглядом небольшой островной причал, с тремя привязанными к нему лодками, небольшой, метров двести, пролив, на том берегу которого чернел густой бор; оглянулся на "охотничий домик", с беззаботным, незлым стражем на крыльце…
- Я об этом не знал, - неохотно ответил он поляку. - Нет, о лагере, конечно, уже слышал, но не думал, что попадают в него с этого островка.
- Готов поверить. Меня зовут Каролем, или просто, Лодочником.
- Так же и меня… Отшельником кличут, - по-польски ответил Гордаш. И сразу же объяснил: - Я родом из Подолии, в селе у нас было немало поляков.
- Подолия!.. - мечтательно покачал головой Кароль. - Прекрасный край.
Отшельник хотел приблизиться к лодке, однако перевозчик остановил его, посоветовав оставаться на том холмике, на котором он сейчас находился.
- Это счастье, что охранник прибыл вместе с вашим капитаном СС. Местные эсэсовцы, которые из дивизии "Мертвая голова", ведут себя, как звери. Оно и понятно: прежде чем прибыть сюда, многие из них охраняли концлагеря.
- Значит, в подземелье - тоже концлагерь?
- Если бы только концлагерь! Не похоже. Пленные там есть, но все же это не концлагедь. Да и вас доставили сюда не как концлагерника. Заключенных на остров не перевозят, а загоняют под землю через один из лесных входов. Правда, здесь тоже есть вход, так сказать, островной, но не для таких арестантов, как вы. Кстати, по нему-то ваш офицер и ушел в катакомбы.
- Где этот вход?
- На мысу, по ту сторону домика. Там, в зарослях, германец построил огромный охранный дот, а под землей создает какую-то свою, подземную Германию, доступ к которой оставался бы только у служащих СС. Где-то там, очевидно, глубоко под землей, он закладывает тайники да обустраивает всевозможные секретные лаборатории. Зачем Гитлеру понадобилось все это, сказать пока что трудно.
- Так вы бывали там?
- Не будьте наивными. Если бы моя нога ступила туда, никогда бы мне не быть перевозчиком. Меня-то и сюда назначили только потому, что записан по их бумагам "судетским германцем, да в польской школе был учителем германского языка.
- Но вы не германец?
- Почему же, - неохотно сознался Кароль, - какая-то германская кровь во мне действительно есть, но не настолько, чтобы выродиться в фашистскую. - Словом, поляк я, по крови и духу - поляк. Так я решил для себя, с этим и умру.
Гордаш понимал, что сказать такое незнакомому человеку решится не каждый "судетский германец", поэтому взглянул на рыбака-перевозчика с искренним уважением. Правда, он мог оказаться и провокатором, однако Отшельнику не верилось, что Штубер рискнет подсовывать ему такого вот провокатора. Во-первых, барон, командир диверсионного отряда - не того полета птица, чтобы прибегать к столь мелким, примитивным провокациям, а во-вторых, и так знает, что он, Отшельник, ненавидит и Гитлера, и весь его рейх, вместе с бароном фон Штубером. И даже никогда не пытался скрывать этого.
- Вы помогли бы мне бежать отсюда? - Решительно молвив это, Отшельник оглянулся на часового.
Словно бы догадавшись, к чему стал сводиться разговор пленного украинца с перевозчиком, штурмманн, не поднимаясь с крыльца, крикнул:
- Еще один шаг к воде - и стреляю без предупреждения!
Орест не ответил, но, чтобы успокоить его, уселся на едва выглядывавший из травы, нагретый августовским солнцем валун и блаженственно запрокинул голову. Солнце уже приближалось к полуденному августовскому теплу, однако озеро и лес все еще овевали островок влажной утренней прохладой.
Гордашу было хорошо здесь, он просидел бы над этой тихой заводью целую вечность. Жаль только, что разнежившийся на солнышке эсэсовец-диверсант блаженствовал сейчас вместе с ним. С автоматом в руках.
- Не помогу, - только теперь, слишком запоздало, ответил Лодочник, снимая с крючка небольшую рыбину. - Даже если бы мог - не помогал бы.
- Что отказываешь, это объяснимо. Но почему отказываешь так резко и зло? - оскорбился Отшельник.
- Лучше скажи, почему вдруг эсэсовцы привезли тебя сюда? Кто ты?