- Древесных дел мастер. Скульптор, художник, иконописец. Был солдатом, оказался в окружении, чудом уцелел в концлагере. Получил две пули в плечо при попытке к бегству, но германский хирург прооперировал меня…
Рыбак насадил на крючок червя, забросил удочку поближе к тому уступу, на котором восседал Отшельник, и только тогда решился продолжить этот разговор:
- Иконописцы этим иродам вряд ли понадобятся, но фюрера рисовать да из камня вырезать могут заставить. Кстати, теперь понятно, почему они тебя пока что в домике держат. Обычно в нем останавливается лишь высокое германское начальство, которое приезжает в "Регенвурмлагерь", но спускаться в ад не спешит. Продержат тебя здесь, конечно, недолго. Но для нас это хорошо. Нам нужно, чтобы ты побывал в подземелье и основательно разведал, что там и к чему.
- Так ты от местных партизан что ли? - тоже перешел Орест на "ты".
- Тебе партизанить не пришлось?
- Немного, на Днестре.
- Тогда ты и в самом деле наш. В перевозчиках здесь обычно бываю или я, или мой старший брат Стефан. Ему тоже можешь доверять. Узнай все, что только способен будешь узнать, и сообщи нам.
- И вы со своей группой партизан, конечно же, нападете на это подземелье! - иронично молвил Орест.
- Мы передадим сведенья в Лондон, представителям нашего правительства в изгнании, а по возможности и русским. Они должны иметь представление о том, что происходит в этих краях под землей, с чем они столкнутся и какими силами следует обладать, чтобы взять "СС-Франконию" штурмом.
- Это другое дело, - примирительно произнес Орест. - На таких условиях я готов помочь вам, если только сумею.
Кароль бегло прошелся взглядом по мощной фигуре Отшельника и вполголоса заверил его:
- Ты сумеешь. Узнаешь все, что надо, вырвешься из подземелья и выживешь. Кому же выживать в этой войне, если не таким как ты?
- Постараюсь. Не боишься, что предам?
- Ты - как раз тот случай, когда следует рискнуть. И на том берегу, и когда плыли, я к тебе присматривался, к разговору барона Штубера прислушивался.
- Это я заметил.
- Почему же сам не попытался установить со мной связь, или хотя бы прощупать, кто я такой?
- Сейчас как раз этим и занимаюсь.
- Если же попытаешься выдать, скажу, что провоцировал тебя, проверял на преданность фюреру. От нас, фольксдойчей, то есть ополяченных или обрусевших германцев, этого требуют.
- Знаю, на Подолии встречал таких. Ненавидели мы вас там.
- Вы нас ненавидели, мы вас - "советов", коммунистов. Только об этом сейчас лучше забыть. Поэтому не майся сомнениями, а проси своего гауптштурмфюрера СС, чтобы хоть время от времени позволял тебе работать здесь, на острове. В подземелье, дескать, талант твой спит, по-настоящему просыпается только на природе. Словом, ты знаешь, как это следует объяснять. Хорошо, что ты владеешь германским и польским, только не всегда щеголяй этим.
- Так оно и будет на самом деле: в подземелье талант, скорее всего, "уляжется спать".
- Попытайся присмотреться к людям, которые там работают, не исключено, что пленные создали свою подпольную организацию. Хорошо было бы наладить с ней связь. Но учти, что настоящих пленных там не так уж и много. Зато много рабочих, завербованных организацией "строительной армии Тодта". С этими следует быть особо осторожным. Это все же наемники. Им за работу платят, причем мастерам платят неплохо.
- Тоже знаю.
- Попытайся и ты попасть в число рабочих, им легче, не так жестко контролируют и не так жестоко наказывают. Ну а дальше… Если поможешь нам, постараемся каким-то образом помочь тебе. И бежать, и скрыться. Бежать из Мезерицкого укрепрайона, да к тому же из "Регенвурмлагеря", очень сложно, тем не менее верить в возможность такого побега нужно.
- Будем верить.
- В разведку когда-нибудь ходил?
- Не пришлось, в самом начале войны в окружении оказался.
- Считай, что теперь ты в разведке. В нашей, польско-союзнической. У нас уже есть все: рация, связные, деньги
- разведка, одним словом. Мы сообщим о тебе и англичанам, и русским. Сейчас нам дано такое задание - разведать "Регенвурмлагерь".
- Из Лондона задание?
- Тебе бы лучше из Москвы? - несколько встревоженно спросил Лодочник. Он уже радовался вербовке Отшельника, как большой удаче, и боялся, что того может испугать "связь с капиталистами".
- Лучше бы.
- Но мы теперь союзники. И потом, пусть они там, в столицах, без нас разбираются. Наше дело солдатское.
- У вас и воинское звание есть?
- Есть. По-нашему это чин. - В этот раз Лодочник немного поколебался, но, поняв, что для Отшельника, бывшего солдата, его чин может иметь какое-то моральное значение, отрекомендовался: - Честь имею, майор Армии Крайовой Кароль Чеславский. Офицер той армии, что подчиняется правительству в изгнании, армии польских патриотов.
- Ваши польские дела меня мало интересуют, - хрипловато пробасил Отшельник. - Но если ты действительно военный, это важно. На войне, прежде всего, следует доверять военным. Этому я уже научен.
- Если так… если ты действительно так относишься к армии и чину, - явно заволновался поляк. - У тебя самого какой армейский чин?
- Красноармеец. Рядовой то есть.
- Советские звания я знаю, - улыбнулся Лодочник. - И сам в польской армии служил.
- Но я не поляк.
- А каково мне, в чьих жилах течет и германская кровь? Не по зову крови мы теперь с тобой служим, Отшельник, а по зову совести и чести.
- Кстати, как твоя настоящая фамилия? Я обязан знать.
- Гордаш. Рядовой Орест Гордаш.
- Отныне считай себя лейтенантом Армии Крайовой, Гордаш. Нет, неправильно выразился - "считай". Отныне, с этого дня, ты - лейтенант Армии Крайовой.
- Лейтенант?! - не удержавшись, Отшельник произнес это слишком громко, чтобы заставить майора испуганно оглянуться. К счастью, штурмманн сидел, привалившись спиной к опоре крыльца, и откровенно, безбожно дремал.
- Ты ведь из Подолии, а это тоже польская, как считают польские историки, земля. Впрочем, об истории и историках полемизировать не будем, не время. Однако замечу, что у нас в армии служит немало украинцев. Причем служат верно, по-солдатски. Учился где-нибудь?
- В духовной семинарии.
- Матерь Божья! Так ты еще и верующий, истинный христианин! Тогда тем более произвожу тебя в офицерский чин.
- Но меня - в офицеры?! - Гордаш мог ожидать какого угодно завершения встречи с этим приземистым, коренастым человеком, только не такого.
- А почему ты считаешь, что не достоин этого?
- Да странно как-то.
- Тогда вспомни того, первого офицера, с которым тебя свела судьба. Он что, был образованнее и достойнее тебя?
Однако Гордаш вспомнил не того, первого, кто принялся командовать им, а коменданта дота "Беркут", лейтенанта Андрея Громова. Но это был по-настоящему боевой офицер. Такого он, Гордаш, никому не позволил бы унизить.
- …Ну, таким офицером я действительно хотел бы стать, - молвил он, упустив из вида, что майор Чеславский не знает, о ком идет речь. Чей образ вырисовывается сейчас в его памяти.
- Не волнуйся, лейтенант Гордаш. Мне дано такое право: присваивать чины людям, которые действуют в зоне моего полка. Как и представлять к наградам. Не было случая, чтобы командование Армии Крайовой не утвердило чин кого-либо. Так что, в случае успеха тебя ждет европейская слава, лейтенант Гордаш.
12
Поляк хотел сказать еще что-то но, оглянувшись, умолк и склонил голову, делая вид, что очень занят поведением поплавка. Отшельник тоже оглянулся и увидел, что из-за угла охотничьего домика появляется барон фон Штубер. За ним, как всегда, в ипостаси верного телохранителя и адъютанта, следовал Вечный Фельдфебель Зебольд.
- Позже ты поймешь, - едва слышно проговорил Лодочник, - как это важно, что в этом подземелье ты не сам по себе, что за тобой кто-то стоит, что о тебе знают не только там, наверху, но и за рубежом. Так что держись, Отшельник!
- И ты, Лодочник…
- Германцы приближаются, поднимись. И барона этого не дразни. Он хоть и с большой придурью, но есть в нем что-то общечеловеческое. Как ни странно, такое случается даже у эсэсовцев. Хоть и очень редко.
- Штурмманн не слишком притеснял свободу вашей творческой фантазии, Мастер? - любезно поинтересовался гауптштурмфюрер.
- Не слишком. Но часовым был очень бдительным.
Штубер не обратил внимания на то, как смутился ефрейтор, поняв, что Отшельник явно подтрунивает над ним.
- Грех унижать мастера, штурмманн Зигерт, - назидательно произнес он. - Непростительный грех. Тем более - иконописца.
- Не посмел бы делать этого, - клятвенно заверил штурмманн. - Тем более что он любовался озером с таким благоговением, словно сидел на берегу библейского Йордана.
- Ему так велено свыше, - еще назидательнее молвил Штубер, приближаясь вместе с охранником к Оресту. - И познать то, что он видел, сидя на берегу озерца, проникнуться той красотой, какую внутренним взором созерцал он, - нам не дано. Я прав, Отшельник?
- Как всегда, господин барон, - сдержанно ответил Орест, неохотно расставаясь с теплым телом валуна.
Раньше Отшельник частенько игнорировал вопросы Штубера, но в последнее время понял, что в его интересах не только отвечать на них, но и поддерживать светские беседы.
Теперь же он помнил еще и задание майора Чеславского. В конце концов, барон был не самым жестоким извергом, из тех, которых ему как пленнику приходилось встречать. К тому же с недавних пор Штубер стал интересовать его и как личность.
- Наш партизанствующий германо-поляк, - стеком указал Штубер на Кароля, - не пытался соблазнить вас побегом их этого острова Святой Елены?
- Не пытался. К тому же он поляк, а мы, украинцы, с поляками не очень дружим.
- Не верю, но смирюсь, - рассмеялся фон Штубер.
- Еще со времен Богдана Хмельницкого не очень дружим, - напомнил ему Отшельник, зная, что Штубер не поленился ознакомиться с историей Украины, и даже неплохо научился понимать украинский язык.
- Как поляк-католик, - вмешался в их разговор Кароль,
- я ненавижу этого, - кивнул в сторону Ореста, - православного, а как германец - не доверяю этому украинцу.
- Тоже не верю, но тоже смирюсь, - все с той же высокомерной ухмылкой произнес гауптштурмфюрер. - И запомните, Отшельник, как пленный вы можете попытаться сбежать с этого острова, из "Регенвурмлагеря", но как скульптор, как творец, бежать от своей судьбы вы не можете, не имеете высшего, Господнего, на то права. А ваша судьба творца обрекает вас на свершение того, что вам предначертано.
- С каких это пор вы стали чувствовать себя посредником между творцом и Всевышним? - не удержался Орест.
- Вы опять ничего не поняли, Отшельник. Это не я являюсь посредником между вами и Всевышним, это Всевышний безуспешно пытается быть посредником между мною, гауптштурмфюрером СС, и вами, все еще не повешенным партизаном. Причем не повешенным исключительно по моей прихоти. Не Всевышнего, заметьте, господин Гордаш, прихоти, а моей.
Орест боковым зрением посмотрел на Чеславского и вежливо улыбнулся.
- Доля истины в ваших словах есть, господин барон.
- По этой же прихоти я хоть сейчас могу сначала повесить вас, затем утопить, а затем… без суда и следствия расстрелять. И я хочу видеть, каково будет вашему Господу в качестве посредника между вами и мной, палачом и творцом.
Орест хотел что-то сказать в ответ, однако поляк-перевозчик благоразумно упредил его:
- Не смейте перечить, Отшельник, капитан прав.
- Неужели? - недовольно проворчал Гордаш.
- Во всех отношениях прав, поскольку слишком уж трагически они не совпадают - заповеди Святого Писания и заповеди войны.
- Как-как вы сказали?! - подался Штубер к Каролю, на ходу выхватывая из бокового кармана записную книжку.
Лодочник вопросительно взглянул на Ореста.
- Барон записывает такие мысли, кем и когда бы они ни были высказаны. Особенно если их выкрикивают на эшафоте.
Лодочник медленно повторил ранее сказанное и при этом подобострастно улыбнулся гауптштурмфюреру, пряча за этой улыбкой память мести.
- … А что касается спора между палачом и творцом, - вновь обратился Штубер к Отшельнику, - то единственным судьей нам обоим станет мой Вечный Фельдфебель Зебольд.
- Потому что вечными в этом мире являются только, две сущности: Всевышний - на небе и фельдфебель - на земле. Я не прав, Зебольд? Нет, хотя бы вы скажите: я не прав?!
- Вы не правы только тогда, когда не прав сам Всевышний, - не задумываясь, изрек Зебольд, и становилось понятно, почему и за что именно Штубер, этот любитель армейско-фронтовых драм, так уважал своего Вечного Фельдфебеля.
- Вы слышали, Отшельник? Вот она, истина, которая способна открыться нам только в устах Зебольда, только в устах самого Вечного Фельдфебеля. К слову, а почему это вы вдруг стали обращаться ко мне, используя мой баронский титул? Вы замечали когда-нибудь раньше, чтобы этот маловоспитанный, но талантливый славянин проявлял уважение к германским аристократическим титулам?
- Никогда. Для этого он слишком плохо воспитан.
- А вот вам и первый прокол! - вдруг язвительно заметил майор Чеславский. - А господин гауптштурмфюрер как настоящий разведчик заметил даже такую деталь.
- Одного не пойму, почему вас это заинтриговало? - обратился Штубер к перевозчику.
- Потому что он попытался поговорить со мной, но обратился не по форме, и как всякий уважающий себя германец я вынужден был внушить это недочеловеку, что воспитанные люди обращаются, употребляя слова "герр", "пан", "барон"… Так что первые плоды воспитания налицо.
- Почему же вы, Зебольд, до сих пор не предприняли ни одной попытки заняться воспитанием господина Отшельника?
- Не представилось случая, господин гауптштурмфюрер. Но ведь и вы тоже, насколько мне помнится…
Штубер попробовал каблуком сапога, насколько прочно сидит в земле валун, похлестывая стеком по голенищу сапога, осмотрел окрестности острова…
- Я не в счет, мой Вечный Фельдфебель.
- Учту: вы не в счет, - поспешил ретироваться Зебольд.
- Потому и не в счет, что, слишком уважая в этом человеке талант древесных дел мастера, готов прощать ему все, что угодно. Любые его проколы, - многозначительно и, как показалось Отшельнику, с явной подозрительностью, посмотрел он на Чеславского.
…И все же, было, было в этом человеке что-то такое, что казалось иконописцу и скульптору Гордашу родственным ему самому. Прежде всего, Отшельник признавал, что барон тоже является Мастером. Правда, в совершенно ином ремесле, но тем не менее…