- Нет. Это были мои. Я сам немножко один из них. И поэтому мне не стать Соратником. Нужно подождать, нужны силы… и силы эти придется отбирать у самого страшного нашего врага - времени.
Время. Пожалуй, это был первый день в жизни Майкла Кнехта, когда он по-настоящему понял значение, смысл и цену времени. Кого винить в том, что этот день был для него последним. Он уступил место Соратнику Улиссу.
Как же просто это представить, понять - витает в пространстве сгусток сложнейшей самоорганизованной полевой структуры, ничуть не более живой или разумный, чем каменно-металлический шарик, укутанный в тонкую оболочку из воды и азота, что стал колыбелью для человечества. Истинная природа этой колыбели неизвестна пока даже Ромулу, но иногда случается в ней нечто, что порождает самостоятельный, обладающий памятью и волей конденсатор рассеянной вокруг энергии. И вот иногда, в одном случае на миллиард рождений, этот сгусток вступает в связь со слабым, грубым, но чем-то близким ему человеческим организмом, его сознанием, его волей и памятью. Этот конгломерат полевых и биологических фильтров начинает накачивать себя энергией, делая из человека избранного.
Человеческое сознание, подарок миллиардолетнего сложнейшего объекта, именуемого Землей, деформирует своего незримого спутника, наделяя его своими чертами. И однажды, когда будет перейден некий неизвестный покуда никому порог, накопленная энергия выплеснется наружу, заполняя пространство и подчиняя окружающее своей воле, как подчиняет Соратник свой хрустальный мир. Что будет тогда - неизвестно. Но тогда обреченная Земля тоже выплеснется во вселенную, навстречу своему новому будущему, новым битвам и новому выбору. Каждый раз - как последнему. И человечество станет прежним. Оно будет дома. У себя - дома.
Все это не нуждалось в объяснениях и рассказах, оно жило во мне ощущением далекого пути, на который я тогда вставал. Мы с Ромулом беседовали, он рассказывал мне про план "Сайриус", о жизни Корпорации, а я слушал, и мне не приходило в голову спрашивать, почему он мне доверяет самые сокровенные свои планы.
Ответ был и так понятен - моя память о черноте вечной космической ночи держала меня отныне в капкане чудовищного предсказания. Нет, не предсказания. Всего лишь одной из возможных ветвей реальности. Уже осуществлявшейся там - в глубинах иных времен.
План "Сайриус"… от него веяло вечным льдом. Казалось бы, самое глубокое и выстраданное желание человечества последнего столетия - убраться с запертой в тисках Корпораций планеты, найти свободу на просторах новых миров. Я знал - ничего мы там не найдем, кроме нацелившегося тебе в горло смертельного врага. И даже памяти об увиденных белоснежных кораблях было недостаточно, чтобы уверовать, будто нас кто-то ждет в Галактике с распростертыми объятиями. Но план был нашим единственным шансом. Сначала улететь. Потом вернуться. И сделать так, чтобы Земля продержалась до прилета помощи.
Всего-то.
Кучка нелюдей посреди океана оболваненных душ, погрязших в грязи, алчности и злобе на соседа по планете, по континенту, по мегаполису, по многоквартирнику, по лестничному блоку. Человечество должно излечиться от своей ненависти. Вот - задача, ради которой умрет Земля. Иначе - иначе она умрет безо всякого смысла.
Это был самый длинный из наших с Ромулом вечеров на двоих. С тех пор мы встречались все реже, а у него для меня находилось все меньше времени. Со смертью матери он стал мне, как и каждому из Соратников, вторым отцом. И как каждый отец, он стремился избавить меня от необходимости его поддержки. Не пройдет и нескольких лет, и полноправный, вошедший в силу Соратник Улисс останется один. Каждую секунду чувствуя каждого из своих братьев, каждую секунду чувствуя присутствие Ромула. Но полностью погрузившись в собственное одиночество. Однажды оно приведет эту историю к логичному концу. Но в тот день все это было только легким облачком на ярком рассветном горизонте.
Покидал ту комнату я с чувством наполненности новым смыслом.
Цель. Средства. Цена. Расплата.
Я видел цель. Я понял средства. Я признал цену. И я был готов к расплате.
Если бы знать, что она наступит куда раньше непередаваемого одиночества Века Вне. Если бы знать, что она наступит куда раньше грандиозной бойни Обороны, которая продлится чудовищные 22 года и оставит от двадцати миллиардного человечества лишь крошечную горстку обезумевших фанатиков общим числом не более ста тысяч. Если бы знать, что она наступит куда раньше начала нашего мучительного стотридцатилетнего полета сквозь пространство. Если бы знать, каким именно будет следующий наш с Ромулом повод по-настоящему поговорить…
Ничего этого я, конечно, не знал.
Я вышел за дверь, бурля эмоциями, бурля энергией, с новыми силами, с новым пониманием.
Я вышел и встретил на площадке перед лифтами неприметного юношу чуть старше себя. Чуть сутуловатого, но крепкого, с цепким прямым взглядом и напряженным вниманием на лице. Казалось, от него ничто не могло укрыться в этом мире. Ромул просто знал обо всем, что происходит, а этот, и это было видно, мог при желании до всего докопаться.
Покачав головой, я вошел в кабину лифта, так и не попытавшись юноше ничего сказать.
У нас еще будет время познакомиться. Так я впервые повстречал того, кто стал мне больше, чем братом. Юношу звали Жан Армаль, но Корпорации он был известен под именем Соратника Урбана.
Было раннее утро, когда я выбрался из центра и в вагоне монорельса вынырнул на границе радиуса из подземных транспортных развязок на открытое пространство. Я проносился на пятидесятиметровой высоте меж громоздящихся башен коммерческих агломератов и любовался рассеянным светом восходящего солнца, дробящимся и переливающимся на стеклянных призмах простирающегося вокруг гигантского лабиринта мегаполиса.
Меня окружали миллионы, десятки миллионов людей, каждого из них занимали простые каждодневные заботы, кто-то строил планы грандиознее других, кто-то вообще думал только о завтрашнем дне. Я радовался солнцу и чувствовал - этот мир мне вовсе не враждебен, им нужно не управлять, укажи ему в нужную сторону, и он послушается тебя.
Вспомнил ли я в тот день о существовании тончайшей искры Коры на самой границе моего сознания? Наверное, нет.
Но я еще вспомню, обязательно вспомню.
Было ранее утро. Однако ночь уже была ближе, чем я мог себе помыслить.
Это было не похоже на простую потерю сознания.
Он почти ничего не чувствовал, но что-то обрывочное, трудноуловимое все равно прорывалось сквозь барьеры, поставленные вокруг себя сходящим с ума сознанием. Он не замечал ни грохота долбивших и долбивших в зенит разрывов, ни вспышек мертвенно-бледного пламени, обступавшего бот со всех сторон. Однако взгляд поминутно оборачивающегося на него сержанта, его пальцы на рукоятках креплений, шипение сходящего с ума информационного канала - все это почему-то никуда не исчезало, оставалось с ним, напоминая о чем-то, что иногда так хотелось забыть.
Миджер, ты в порядке?
Откуда они могут знать его имя?
Впрочем, не важно. Он им все равно не может ответить. Пусть думают, что хотят. Их волнует слишком много вещей сразу. Уцелеет ли подвергающийся одному тарану ударной волны за другой их десантный бот, сколько будет еще продолжаться эта свистопляска, выдержит ли Миджер до прибытия в медотсек. Им почему-то очень нужно было его спасти. Глупо. Его все тянущаяся из последних сил и последних капель везения жизнь - и так чудо. Сколько могут продолжаться чудеса.
Бот все-таки выдержал, только один раз в непрекращающемся хаосе космической бомбардировки опасно завалился на правый бок, но потом все равно выровнялся, набирая все большую скорость в направлении базы.
Через некоторое время Миджер почувствовал, что гул несущих генераторов стихает, и только тут понял, что к нему вернулся слух. Впрочем, никаких особых эмоций это открытие ему не доставило. Сил не было даже на то, чтобы удивиться собственной слабости.
В отсек бота ворвались люди в синих медицинских гермокостюмах. Началась какая-то суета, общий канал тараторил распоряжения, не давая Миджеру спокойно забыться. Все-таки нацепленную на него стандартную воздушную маску из числа десантных спецсредств сменила полупрозрачная гелевая присоска, принявшись устраиваться на новом месте с любопытством и упорством живого существа. Зашипела газовая смесь, отчего мир вокруг заметно потерял четкость, отдалившись куда-то, став еще более чужим и безразличным.
На запястья, бедра и грудь, стремительно освобождаемые от остатков брони, легли пучки проводов и трубок, уходящие куда-то за пределы видимости. Боли в местах проникновения зондов Миджер не чувствовал, только заметил, как некоторые трубки из белых стремительно окрасились бурым. Центральный давно подключен… значит, полостное кровотечение.
Тут его начало заметно колотить - то ли первые инъекции сделали свое дело, то ли начал сдавать организм. Давние семинары по полевой медицине всплывали в голове разрозненными клочками, лучше оставить эти бесполезные метания. Тут столько людей, они сделают, что смогут.
Расчерченный поперечными полосами потолок кабины покачнулся, заваливаясь набок. Мелькнули какие-то смутно различимые лица, потом показалось небо.
Яркое небо Имайна.
Оно кружилось, распахиваясь на всю вселенную, заполняя собой все, заставляя забыть боль, смертельную усталость, опустошение.
И тут налетел очередной черный ураган ударной волны.
Кажется, в тот момент Миджер все-таки потерял сознание.
Мир вернулся другим.
Пустынным, бесформенным, клубящимся маревом.
Миджер здесь был не один.
Перед собой он видел лицо, полное отчуждения.
Нет, не так, это было лицо человека, предельно измотанного, который держался из последних сил на той последней грани, которая превращает окружающий мир в зыбкий туман, а сам ты растворяешься в нем, подобно сахару в мутной горячей струе. И вот сквозь эту отрешенность, наблюдавший за ним человек пытался приблизиться, рассмотреть что-то нужное, что застыло сейчас в глазах Миджера. Эта тяга, этот едва уловимый на холодеющем с каждой секундой лице интерес к незнакомому человеку вполне сошел бы за обыкновенный бред его сознания, погруженного в сонное болото истощения. Но Миджер чувствовал, как этот взгляд одним своим касанием вытягивает, выпутывает его из липких тенёт безволия, безразличия, апатии.
То, что дает тебе силы, не может быть тобой самим. Невозможно вытянуть себя за волосы из болота. Значит, это все ему не чудится.
Нужно только суметь схватить руку помощи, в последний миг протянутую тебе извне, из глубин странного колючего мира, который раздирал твою плоть в клочья, густо орошая свои глубины сукровицей, но вместе с тем давал безмерные, безграничные силы.
Да, и ему тоже, с удивлением осознал Миджер. Странное видение дышало какой-то своей жизнью, потаенной, погружающей человека обратно в тепло и уют материнской утробы. Что же это…
Взгляд на отрешенном лице снова чуть дрогнул, отвечая взаимностью на жадный интерес оживающего с каждым мгновением Миджера. Только на этот раз то был не шаг навстречу, но движение устранения.
Колючий мир как бы нехотя, мучительно, с усилием стал мельчать, становиться плоской картинкой, лишенной многогранной красоты и проникновенности. А потом и вовсе растворился в бездне всезаполняющего тумана небытия. Оставив после себя все то же лицо да еще память и тонкое эхо той доброты, тепла и свежести. На секунду показалось, что там, за завесой, их было двое, два голоса, ведущих тайный диалог.
Миджеру неуловимым движением кивнули, и все тут же закончилось.
Отсек был сплошь затянут белым пластиком, по которому мягкое скрытое освещение бросало странные бесформенные световые пятна. Миджер скосил глаза, пытаясь понять, что с ним сотворили. Насколько хватало поля зрения, к его изголовью вели все те же манжеты трубок, а короткое шипение под ухом напоминало о дыхательной маске. Ничего особенного, обычные реанимационные мероприятия. Оттуда, где он одной ногой успел побывать, впору было выныривать в биокапсулу.
Что же с ним такое было? Неужели это восхитительное и непонятное видение сейчас растворится в новых мыслях, ощущениях, разместится себе в пыльных залежах старой памяти, а потом и вовсе забудется.
Почему-то Миджеру хотелось плакать при одной мысли об этом. Впрочем, если так случится, о том уже некому будет горевать. Если бы нашелся хоть кто-нибудь, кто мог бы объяснить, что он видел, что его вытащило, умирающего, безмерно уставшего от жизни.
Тот, чье лицо было таким же смертельно усталым. И глаза на этом лице были направлены не на Миджера. Они смотрели сквозь него, как сквозь призму, высматривая на просвет что-то важное.
Раздалось легкое шипение выравниваемого давления, в раскрывшийся клапан люка вошел незнакомый медик с нашивками полного капитана. Серьезно за него взялись. С чего бы такое внимание. Разве что - Миджер остался при этой мысли предельно бесстрастен - разве что он единственный выжил из всех групп, вошедших сегодня ночью в огневой контакт с врагом.
Сегодня ночью?
Капитан, сорр, сколько я здесь валяюсь?
Маска не давала говорить, но речевой генератор функционировал. Похоже, он единственный уцелел из всех систем нейроконтура. Капитан сперва внимательно и не торопясь осмотрел показания приборов где-то вне пределов видимости и лишь потом повернулся к Миджеру:
- Если вы об этом, стажер Энис, то обработка поверхности планеты уже завершена. Идет прочесывание местности силами флота.
"Обработка поверхности". Бомбардировка подошла к концу и, видимо, была успешной. Почему его это ничуть не волнует?
Сорр, сколько часов я здесь нахожусь и что со мной?
Чего со стажера взять. Никаких понятий о том, как разговаривать со старшим по званию. Пусть его.
- Не нужно волноваться. Вы здесь всего шесть часов пятнадцать минут. Вы вознамерились покинуть нас, но мы вам этого не позволили. Ничего страшного, всего лишь сильное общее истощение организма, длительное пребывание при активированном нейроконтуре, шок при перегрузке и отказе его систем, плюс другие повреждения, полученные во время боестолкновения. Хороший уход пару дней, и вы встанете на ноги, а вот имплантаты придется, сами понимаете, вживлять заново.
В этом голосе было довольно сарказма, но сарказма веселого, медик явно гордился проделанной работой, а едкие интонации нарочито задушевного языка матерей можно было вполне отнести на долю традиционного отношения вояк к планетникам - настоящий, мол, солдат бы сперва поинтересовался ходом операции, а уж потом…
Миджеру было все равно - и тонкости чужого юмора, и собственное чувство благодарности, которое никак не желало проявляться, и все прочее его теперь мало волновало. Ему нужно было докопаться до истины, что такое он видел. Все остальное в его душе было намертво выжжено, и ему ещё придется учиться всему человеческому - заново.
Что его спасло.
Что?
Постепенно отходили какие-то лекарства, Миджер все отчетливей чувствовал свое тело. Его ломало и корежило, но это была боль выздоровления. Дайте время, и он выкарабкается. Теперь.
Мельтешили вокруг какие-то медики званием поменьше, рассматривали на боковом проекторе какие-то снимки, трехмерные проекции его костей бросали блики на их сосредоточенные лица, а Миджеру хотелось лишь одного - чтобы его оставили в покое. В нем не проснулось ни единой искры желания жить. Уже за то спасибо, что умирать ему тоже не хотелось. И вопрос о том, как ему с этим всем существовать лежал не в плоскости скорейшего выздоровления.
Зачем он остался в живых?
Зачем?
Медики куда-то делись. Миджер уже почти понял, когда в отсеке появилась мама.
Она глядела на него испуганными распахнутыми глазами и все бормотала что-то непрерывно, то принимаясь тормошить Миджера за увитую манжетами руку, то умолкая и принимаясь плакать.
Миджер плакать не мог, глаза стали сухими и шершавыми, мешая отвернуться, мешая прикрыть их веками, лишь бы не видеть… С того самого мига, когда Миджер сделал из строя шаг вперед, он не позволял себе ни на секунду вспомнить оставшуюся в пустом доме немолодую одинокую женщину. А ведь он бросил ее тогда, оставив наедине с собой. Сделал это осознанно. Нарочно. И теперь уже ничего не поделаешь, ничего не исправишь.
Та жизнь, что была у него в прошлом, в прошлом и осталась. Вместе с домом, вместе с памятью отца, вместе со всем тем привычным мирком, полным страха будущего и скорчевой эйфории.
Неужели у него было какое-то будущее?
Неужели?
Где-то позади пространства окатывающей его трагедии маячили с чуть виноватым, но все равно безмерно гордым видом две скособоченные фигуры - дядя Остин и сержант. Да, Миджеру повезло угодить в переделку и вернуться оттуда целиком, а не по кусочкам, которые еще нужно суметь собрать обратно.
Он отмахивает тем двоим свободной левой рукой что-то вроде приветствия, но смотреть на них - еще сложнее, чем сказать хоть слово маме. Вояки. Что они знают о войне. Что знают о ней все остальные. Ничего. Крошечный пятачок собственной жажды жизни, которая способна выжигать человека досуха, выплевывая обратно лишь мыльный пузырь, покрытый копотью и ржавчиной и наполненный мутным дыханием смерти.
Умереть в бою и правда проще… кто это сказал? Кто-то из его погибшего сквада? Уже не вспомнить. Память - хорошая штука, потому что очень короткая. Вот и мама забыла все хорошее, что было раньше, и погрузилась в пучину давно ей предначертанного горя. А дядя Остин и сержант - они забыли свою войну даже в куцей ее ипостаси, доступной для понимания обычного человека. Осталась только гордость за то, что они выжили. И теперь им кажется, что Миджер чувствует то же.
Нет. Эта война для него не закончена.
Потому что он еще жив.
Потому что.
Миджер продолжал вымученно улыбаться, но молчания не прерывал. Он еще успеет с ними всеми посидеть, поговорить. У него еще будет время. Но сейчас их присутствие тяготило, напоминая, как бывает слаб человек, у которого в жизни не осталось толком цели.
Где она у Миджера?
Неужели даже космическая бездна пространства не способна придумать для него тот образ, который сдвинет простого, маленького человека по имени Миджер Энис с этого невыносимого равновесия между жизнью и смертью.
В медотсеке разом настала тишина, так что Миджер невольно вынырнул из все глубже затягивающей его апатии, прислушиваясь к окружающей действительности. Мама, дядя Остин и сержант похожим движением склонили чуть головы, прислушиваясь к звучащим у них в ушах голосам.
Все трое выдохнули и как-то сразу засобирались. Мы еще к тебе заглянем попозже, тебе нужно отдыхать. Даже мама будто очнулась от острого приступа, посерьезнела лицом, разгладила складку между бровей, успокоилась.
- Выздоравливай, сынок.
Так мама называла Миджера только в далеком детстве, когда хотела, чтобы он проглотил лекарство или доел невкусную кашу. Что же им такое сообщили, что они так спешно покинули помещение отсека. Миджер остался один, но на этот раз это было одиночество, полное ожидания.
Тебя ждут… м-м… люди.
И это видение из недр небытия, послевкусие которого все еще жило в Миджере, даря крошечную, ничтожную надежду.
Трое появились в поле зрения как-то сразу, целиком.
Три затянутые в повседневный флотский комбинезон фигуры.