– Сильное колдовство, – вождь уважительно отступил на шаг.
– Кто у тебя родня-то там? – удивился Ингви.
– Тесть с тёщей, – Самбор шёл с коробкой в руках за Фроагом, сосредоточенно вглядывавшимся в россыпь предметов с Драйгена. – Борвин и Бальдра.
– Борвин Обстоятельный – твой тесть? – штурман в учении почему-то удивился ещё сильнее.
– Ну, это-то не вестотшка?
То, что поднял с земли дикий альбинг, было изначально тщательно завёрнуто в мех зверя, в круге земном не встречавшегося, и блестело сложным переплетением синего и жёлтого металла, из глубины которого стеклянно отблёскивало красным и зелёным. Определить возраст, происхождение, или назначение таинственной редкости по её виду не представлялось возможным.
– За оветшек, за испуг?
Всё ещё приходя в себя и пытаясь по достоинству оценить титанизм свалянной им лажи, Мировид тем не менее заключил, что акулья улыбка вождя сделалась довольно неприятной, и что стоило бы порасспросить, что именно сталось с теми "гостями" дикого клана две дюжины с лишним лет назад.
– Пойдёт, – совершенно неожиданно согласился Самбор.
Похоже, схоласт намерился взять и переплюнуть Мировида в количестве бестолковых решений, принятых за единицу времени (беря в счёт "зароки"). Ингви раскрыл уже рот возразить, но Венешка дёрнула его за рукав кольчуги.
– Хотя мне, как Ранкену, встретившему давно потерянных Йен-Аброахов, честь велит сделать что-то большее, – в нарочитом раздумьи, Самбор попытался намотать ус на палец. – Не жалкую пошлину из части груза, а дар дружбы, достойный двух великих кланов и их общего прошлого! Охен Тотшен, из варильни на Обен Хлуаде, у Эрскинова моста!
– Та мо бата фолваймейн лома-лан на ньясканн тарр ан Абайн Ххлуайд! – почти в один голос отозвались все дикие альбинги.
– Гав, гав! – подтвердил пёсик.
– Священные воды Обен Х-хлуада? – вождь уронил "пошлину" на кочку, поросшую трёхгранной травой, и всплеснул руками. – Такие священные, что их-х можно пить только р-разбавленными мёр-ртвой водой девятнадцшать к тр-ридцати одному? Самбор лис мак Эр-рскин! Мой клан в долгу пер-ред тобой!
– Они самые, – подтвердил венед. – Последний, заветный бочонок. Мировид, сгоняешь за уисгебой, пока мы тут собираем это барахло?
Освободив одну руку от коробки, он подобрал с кочки загадочный предмет. "Кочка" попыталась схватить схоласта за руку, клацнув роговым клювом, приподнялась на четырёх коротких ногах, и закосолапила к озеру.
– Лети, шаман! – подтвердил Фроаг.
– Для волшебства полёта, вер-рно, важна тшистота душевных-х помыслов? – спросила Мораг. – И вер-рность обетам?
– Наш лётчик, он такой, мы им горды. Всем будем хвалиться его обетом, – не упустил случая ввернуть Ингви. – Он не то что я. Хотя и мне, простому смертному, дан, например, дар восхищения красотой. Как называются цветы в твоих волосах, о дева?
Чтобы не смотреть и не слушать дальше, Мировид подошёл к грузовому люку, опустил крышку, закрыл на обе защёлки, переступил вперёд, и полез в синхроптер. Как назло, ему пришла мысль, что с Самбора могло статься и сознательно помянуть свой "зарок" именно так, как он это сделал, для подначки, сработавшей к вящему злорадству венеда, теперь искусно им скрываемому. Шесть лун… В обычной жизни, если уж по всей откровенности, Мировида и раз в шесть дюжин лун никто б не пригласил на оргию, но теперь, по закону подлости, наверняка предложения посыплются одно за другим. А клятву-то надо держать, неважно, что дана по недоразумению…
– В Альбе-то остались ещё тшор-рные Йен-Абр-роах-хи, как мы? – спросил схоласта Фроаг, когда лётчик уже опустился на своё сиденье.
– Таких, как вы, не встречал, – ответил венед.
Глава дюжина. Тропа через Кейтов перевал
"Схоласт, так сиди в башне из серебра с мамонтовой костью, да постигай истоки всех вещей. Занимайся, чем отведено, в чужое дело не лезь. Особенно если за тебя уже словил пулю кто-то, чьё ремесло и было ловить чужие пули – какой ещё знак нужен? Так нет, вместо того, чтоб остановиться да задуматься, надо лезть невесть куда, мол, чужую беду рукой разведу, а самому и невдомёк, что надо сперва от своих бед избавиться, и подумать о собственном пути в круге земном. Иначе и другим не поможешь – всё равно как один упавший не может поднять другого. Потом, кто ж так поводья держит"?
Примерно такие соображения успели возникнуть в голове кавского поединщика Овсяника, сына Крука, пока он не поймал себя на том, что сосредотачивается на недостойном сосредоточения, и сам собой не возмутился. Возмущение в свою очередь нарушало внутреннюю безмятежность. Надлежало осознать ущербность этого чувства и его отринуть, но не во гневе, а благостно, постигая всё вокруг, но не строя в ходе этого постижения словесных подмостков, загораживающих свет сияния самородка истины.
Тем временем, Самбор сын Мествина вместе с поводом прихватил прядь шерсти своего лохматого скакуна, тот, насколько позволяла мощная шея, повернул голову к пришельцу – мол, не видишь, я не конь, я знаю, куда иду? И то, на пути не встречалось и особенных распутий из сказочного разряда "Прямо пойдёшь, слона потеряешь, налево пойдёшь, кал слоновий найдёшь, направо пойдёшь, под слона попадёшь" – справа, на восток, заснеженная скала, где из расселин местами пробивались сосновый стланик и горная рябина, слева, на запад – пропасть, на дне которой бурлили частично скрытые льдом воды Крода-кыга, северного притока Туая, распространяя клубы замерзавших в воздухе брызг и чистую влажную стылость. Слону (или мамонту) хоть есть где протиснуться, то уж точно негде потеряться. Эта топография совершенно не останавливала избыточно говорливого пришельца в его рвении непременно направлять движение. Вот на чём следовало бы и сосредоточиться в размышлении: смертным кажется, что они могут определять ход событий, даже когда выбора у них не больше, чем у яка на горной тропе. Такое заблуждение порождает тщету, а тщета гонит благость.
– Выходит, сересские баваны сами над собой учинили, что тонкие тролли сделали с толстыми? – переспросил схоласта Ингви штурман, ехавший за Самбором и впереди Овсяника.
– Так что ж тогда сделали тонкие тролли? – вместо ответа уточнил схоласт. – Тебе-то, как ямту, должно быть в подробностях известно…
– И ты не всё в земном круге знаешь! – обрадовался штурман. – Многим ведомо, что войну троллей выигрывали толстые, но мало кто знает, что их вдогон за тонкими извело.
– Не "Емшан"? Он в те ж края низринулся? – громко спросил Чачамокож оруженосец.
– Чуть западнее, – тоже повышенным голосом объяснил Ингви. – Осадки больше в Студёное море снесло. Говорят, оттого летучие акулы и рогатые киты пошли, но троллям-то как раз всякие изотопы отроду были только в пользу – сам тролль-камень неспроста так зовётся!
Поскольку собеседники ехали один позади, другой впереди Волопёра (так звали Овсяникова тура), им приходилось только что не перекрикиваться через степенно ступавший холм, покрытый полуаршинной порослью голубовато-сивой шерсти и дополнительно увеличенный разнесённой бронёй доспеха. По внешним листам скатывались капельки воды, отливавшие бирюзой. Синие туры славились остротой слуха, но зверь совершенно не обращал внимания на вопли, в чём следовало брать с него пример.
– После смерти Снеда из Этнедаля, в конунги метили пятеро фледертроллей, прозванные Волосатый, Земляной, Каменистый, Голодный, и Моржовым Мясом Одетый… – продолжал штурман.
Тролли земного круга, согласно преданиям, отличались долголетием и безобразием, что могло свидетельствовать о том, что в предшествовавших воплощениях, их духи обитали в одном из вышестоявших Девяти Миров, но отпали от благости, предпочтя поиску неяркого и нетленного погоню за блёстким и скоротечным – в противоречие мифам северо-запада, утверждавшим, что тролли пришли из нижнего мира, называемого Тролльхейм.
– Здесь прямо? – перебил Самбор.
От тропы отделялась тропка поменьше, вверх и вправо. На развилке стоял не камень с трилеммой про слона, а небольшое – где-то по брюхо Волопёру – изваяние с изображением мужа с мешком в правой руке, левой поддерживавшего под локоть жену с корзинкой. Помимо указания направления, божки дороги отгоняли злых духов и призывали задуматься о том, откуда, куда, и зачем ты держишь путь. Перед изваянием имелась и небольшая каменная чаша, где можно было при желании что-нибудь возжечь, сейчас наполненная снегом.
– Погоди, – Ингви принялся возиться с частично застеклённой плоской коробкой электронной карты, якобы высвечивавшей чертёж окрестностей и своё (то есть коробки) в них положение. – Направо – к Осорь-горе…
К тому же заключению быстрее и проще было бы прийти, прочтя надпись "Осорь →" на каменном прямоугольнике под обутыми в плетёные каменные лапти ногами божков, но самый лёгкий путь – не всегда правильный.
– Что там? – спросил Самбор.
Свет в коробке погас.
– Дай неонку заменю, – штурман неловко пристроил карту к луке седла и принялся искаться по многочисленным сумкам.
– Озеро, источники, воды жаркие, – снизошёл до объяснения Чачамокож. – Подале – Санту-дол.
– А прямо?
– Кейтов перевал. За ним – тот же дол, токмо пути рёста вверх да полторы вниз.
На тропе сверху снежный покров был потревожен полузанесёнными следами. Синий тур взглянул вправо, расширив ноздри.
– Самбор, Ингви, путь дайте, – Овсяник тронул турий бок левым коленом. – Копьё.
Приняв поданное Чачамокожем оружие, кавский поединщик отправился расследовать, не таится ли справа угроза, поглядывая и по сторонам, и вверх. За утёсом открылся поворот. На запорошённых крутых ступенях, вырубленных в скале, жалась друг к другу кучка снежных обезьян. Сами по себе обезьяны не были неожиданностью – они часто зимовали в горячих источниках, проводя время в поедании побитых морозом персиков, играх, и взаимном поиске блох. Некоторые учителя даже использовали образ снежной обезьяны как пример благостного существования, не обременённого заботами и страхом. Настораживали два обстоятельства. Во-первых, почему обезьяны не сидят в тёплой воде, а мёрзнут на лестнице? Во-вторых, в круге земном трудно было бы сыскать семерых тварей безблагостнее, чем эти обезьяны – со свалявшейся шерстью, дрожащими конечностями, и голодными глазами. Одна из них сделала несколько шагов в сторону синего быка, села на корточки, и просительно протянула лапу.
Не переставая огладываться по сторонам, свободной от копья рукой Овсяник открыл одну из крышек доспеха, залез в седельный вьюк, наощупь развернул лежавший на самом верху плат, и вытащил один из свёрточков, скрученных из вымоченных в уксусе виноградных листьев. Внутри находилась умеренно сдобренная приправами смесь овощей и разварного пшена, любовно приготовленная Ружаной, Венешкиной бабушкой, в Каве. Отринув мысль о том, стоит ли делиться таким замечательным угощением с незнакомой полудохлой обезьяной, как недостойную, поединщик бросил голубец, так что он упал в снег в паре вершков от животного. Страдание зверей заслуживало не только размышления о его непростых причинах, но и действенного сочувствия. Сзади послышались шаги и дыхание яков – Чачамокож, Гамчен, второй оруженосец и знахарь в учении, а за оруженосцами – Ингви, которого вообще-то не просили следовать за Овсяником. Что-то твёрдое и ломкое шмякнулось о камень. Хрустнуло стекло.
Поединщик на миг оглянулся. Ингви с печалью созерцал лежавшую посреди тропы в куче навоза электронную карту, на которую успел и наступить, и навалить як Гамчена. Самбор остался у развилки, стрела на тетиве блочного лука. Впереди, у подножия ступеней, обезьяна неуверенно рылась в снегу. Схватив голубец, она не бросилась его пожирать, а осторожно надкусила. Съев примерно треть голубца, животное понесло остальную часть товарищам. Возможно, правда в словах учителей про благость снежных обезьян не только имелась, но и была глубже, чем очевидное заключение, навеянное простотой их бытия. Овсяник задумался о том, не послать ли Гамчена обследовать зверюшек, но обезьяна с голубцом, словно читая его мысли, обернулась, предупреждающе оскалила клыки, и хрипло застрекотала. Многих зубов недоставало, а уцелевшие покрывал тёмный налёт.
Обезьяны на ступенях раздались в стороны. Голубец скорее всего предназначался той, что лежала скрючившись, до поры согреваемая телами других, но он вряд ли мог оказаться в помощь. Половина шерсти несчастной твари вылезла, из поломанного и почерневшего хвоста торчала кость, глаза гноились, голова странно распухла. Ещё одна обезьянка поменьше и поздоровее попыталась приподнять облезлую, та начала судорожно кашлять, причём её голова распухала и сдувалась одновременно с пароксизмами кашля. Маленькая обезьянка запоздало отшатнулась, из болячки на голове обезьяны с поломанным хвостом на неё брызнула струя жидкости. Задымилась шерсть, раздался визг.
Левой рукой, Овсяник резко дёрнул за повод, продетый через ноздри синего тура – для использования только в исключительных случаях. Бык гневно мыкнул и попятился, сталкивая яков вниз. Поединщик успел заранее оценить опасность потери теми равновесия с последующим падением в ущелье, и решил, что небольшая вероятность такого события была приемлема, при условии, что между путешественниками и про́клятыми обезьянами окажется утёс.
Визг из-за утёса стал многоголосым, стылый воздух разорвал резкий хлопок, за ним – ещё несколько. Чистоту горного ветра осквернил запах падали, и на тропу выкатилась обезьянья лапа. Пальцы с поломанными когтями сжимали почерневший надкушенный голубец. Яки недовольно замычали и перебрали копытами, вставая поувереннее. Всё стихло.
– Посмотрим? – спросил Ингви.
Это был один из тех вопросов, на которые в земном круге не существует правильного ответа. Вернее, будь Ингви учеником, а Овсяник учителем, вместо ответа, поединщику следовало бы шлёпнуть штурмана по заднице мешалкой. Ингви не был учеником Овсяника, у Овсяника не было мешалки, и недеяние не было равносильно бездействию. Поединщик тронул коленями бока Волопёра. Тот фыркнул, укоризненно скосил глаз на ездока, сделал шагов пять по тропе, и остановился как вкопанный едва за поворотом.
Снег исчез со ступеней и частично – со скалы, нависавшей справа. На камнях валялись кое-где покрытые остатками шкур и частично разъятые скелеты, к скале пристало несколько ошмётков кожи, покрытой потускневшей шерстью. Из запретных глубин памяти всплыло слово, точно называвшее видимое: "ги тче".
– Так что там за неведомая отпяленная удотень? – донёсся голос Самбора. – Ингви?
Овсяник первоначально удивился прозрению пришельца, затем нашёл его совершенно закономерным – схоласты, даже громкоголосые и чрезмерно вовлечённые в круговорот тщетности, тоже были хранителями древнего знания.
Ингви, и природно довольно бледный, полностью позеленел:
– Я увидел, теперь не чаю, как бы развидеть…
– Фотокитон есть у кого? – с надеждой спросил поединщик.
– Есть, – предсказуемо, но всё равно приятно для Овсяникова уха, отозвался Гамчен.
– Светописец одержимый, – едва слышно донеслось бормотание Чачамокожа.
– Всё сфотографируй! Отсюда, ближе не подходи! Кости, и это! – Овсяник указал на ранее скрытую под снегом метину, багровевшую на скале.
Пять форм, четыре замкнутых, две открытых, в переплетении узловатых нитей не то грибницы, не то чудовищной паутины.
– Недобрый знак, – сказал подъехавший венед.
Он наконец сообразил, что для управления яком, руки не нужны. Як знает, куда тебе нужно. А куда як не пойдёт, и тебе не след.
– Это ведаула, – с усилием произнёс струившееся кровавой тьмой нижних миров слово поединщик. – Самбор, расскажешь, что видел, своему мистагогу. Ингви, всё доложишь шкиперу. Гамчен и Чачамокож, вы со мной пойдёте к учителю. В долину придётся добираться через Кейтов перевал.
Гамчен раздвинул телескопическую трубку небольшого фотокитона, направил его в сторону ступеней, что-то подправил, щёлкнул, и завертел рукояткой перевода.
– Объясните, – взмолился Ингви. – С какой беды их так разбульзило? Лучевая болезнь? Котёл распада где-то взорвался? Тогда нам всем…
Штурман спешно сбросил меха, расстегнул пояс, едва не уронив меч, и полез под панцирь, копаясь в поисках чего-то. Вытащенный предмет открывался, как карманные часы. То, что он поведал, несказанно обрадовало Ингви:
– По лучемеру – ничего! Тогда что же…
Взгляд всё ещё бледного более обыкновения ямта вновь упал на останки обезьян. Овсяник передал копьё Чачамокожу, нахмурил брови, и наконец сказал:
– Несколько лет назад, появилось новое поверье. А может, и не новое. Гамчен, всё снял? Поехали.
– Погоди, дай карту подобрать! – Ингви уже перенёс ногу через круп яка.
– Оставайся в седле, ничего не подбирай.
– Надо бы взять пробу, – с необычным для него сомнением в голосе сказал Самбор. – В доспехах с биохимзащитой. Вернёмся, спросим Кромбьёрна, может, есть на "Хранительнице"?
Тур, читая намерение Овсяника, засопел и повернулся.
– Через перевал засветло бы успеть. Самбор, езжай снова впереди.
– Новое поверье? – спросил Чачамокож.
Пришлось объяснить:
– Демон пытается проникнуть в пятый мир из нижних миров, и сулит приверженцам силу и власть. Всё это уже было, но есть и новое.
– Случайные последовательности? – спросил Самбор, не оборачиваясь. – Так лук убрать пока?
И то, схоласт оказался кое во что посвящён. Перебиваемый его порой пугающе проницательными вопросами рассказ о демонолатристах занял большую часть пути к перевалу – несмотря на то, что Овсяник опустил многие подробности, преимущественно связанные с мезофизикой событий в выше– и нижестоящих мирах.
Впрочем, часть этих подробностей не внушала особенного доверия и самому поединщику. Они упоминались в единственном источнике, не имевшем подтверждения: в руки учителя неисповедимыми для непосвящённых путями попала рукопись безумного мистика Коносфоно, пожранного тьмой. Основная идея повествования, насколько можно было определить из на первый взгляд (а возможно, и на второй) бессвязных каракулей безумца, сводилась к тому, что новое демоническое вторжение, в отличие от предшествовавших, не начиналось в одном из четырёх нижних миров брамфатуры земного круга, а было замышлено извне, из десятого мира. Таким образом, если верить Коносфоно, демон, чьей печатью была ведаула, своим происхождением существенно отличался от ранее известных мезофизических захватчиков наподобие Чернойожа или ымах-Крагыра, что делало борьбу с ним особенно трудной.
Всё это вежество, даже будь оно достоверным, мало помогло бы в борьбе с непогодой на перевале, где путешественников встретили ледяной ветер и двухаршинный снег. Пятерым пришлось менять черёд, чтобы головной як или синий тур не обессилели. Здесь стоило вспомнить, что следовало сторониться несвоевременной смерти – а замёрзнуть, застряв в снегу, хоть и ради благого дела, но переоценив собственные силы, значило завершить круг второпях, не к сроку, из-за неизбегания вредного.