30
Мне повезло.
После первой миссии на Сфенеле я сразу же получил новое назначение - на тот же корабль, с тем же первым пилотом, только теперь уже не на Меркурий, а на Марс.
Перед полётом меня ждал полугодовой отпуск на Земле.
Заняться мне было нечем, Виктору я звонить не хотел, и все полгода я почти не выходил из дома. Я чувствовал себя так, словно находился в герметичной капсуле для декомпрессии, которая после двух месяцев, проведённых в космосе, мучительно медленно возвращает меня в реальный мир.
Впрочем, мир уже не казался мне таким реальным.
Вид за окном - нагруженный город, потоки машин на эстакаде, стеклянные высотки, пролетающие со скоростью звука поезда - был похож на трёхмерное изображение с информационного терминала, установленного на орбитальной станции, чтобы развлекать путников, которые ждут, когда электронное время, измеряемое по земным часам, наконец, наверстает неторопливое расписание их кораблей, и они смогут вернуться домой.
У меня была квартира, доставшаяся в наследство от матери, но не было дома, где меня бы кто-нибудь ждал.
Я пытался хоть как-то убить время - смотрел фильмы по суазору, читал фантастические романы о космических войнах, о первых контактах с инопланетными расами, о многочисленных катастрофах, которые уставшие писатели пророчили Земле, - однако всё это увлекало меня ненадолго. Потом я принялся выискивать в сети информацию о войне с сепаратистами - и не нашёл ничего. По новостным каналам писали об открытии парков развлечений, об авариях на автобанах, о вручении премий за вклад в науку, об обрушении домой, но о Венере не было ни слова, как будто конфликт успел разрешиться - за те два месяца, что я провёл в космической пустоте.
Меня обрадовало только одно - то, что мой земной отпуск, наконец, завершился. Однако уже на Сфенеле, когда мы проходили предполётный инструктаж, я вдруг вспомнил обо всей скуке и рутине последнего полёта. Первый пилот говорил что-то, кривляясь и подмигивая членам своего экипажа, а я думал только о том, что поменял одну тюрьму на другую.
На орбиту нас снова собирались выводить с Земли. Первый пилот долго обсуждал что-то с центром по коммуникатору, а потом с видимым раздражением отключил связь и стал привязываться к креслу.
- Опять погода нелётная? - спросил я.
- Не знаю, что у них там… - пробурчал пилот, пристёгиваясь. - Ладно! - добавил он громче. - Идём на поводке, так что всем расслабиться. И получать удовольствие.
- На поводке? - спросил кто-то.
Я вздохнул и закрыл глаза.
- Волнуешься? - спросил меня первый пилот.
- Да иди ты, - сказал, улыбаясь, я.
29
На Сфенеле я летал шесть раз.
После шестого рейса мне поначалу объявили, что я, скорее всего, останусь в команде Сфенела - позиций на других кораблях не было, и повысить меня не могли. Я уже смирился с тем, что моя карьера так и закончится в межзвёздном автобусе, где мне приходилось разносить пассажирам энергетическое молоко и собирать вакуумной трубой комки плавающей рвоты, однако спустя неделю после возвращения, которую я вновь безвылазно провёл в заросшей пылью квартире, мне неожиданно позвонили.
Я лежал на диване и читал старую статью о венерианском конфликте, когда суазор, оставленный на столе, сердито завибрировал и слетел на пол, как лист бумаги под дуновением ветра. Я поднял экран и отряхнул его от пыли. Потом коснулся пальцем пульсирующей кнопки "Ответить".
- Алексей? - спросил деловитый голос и тут же повторил моё полное имя, фамилию, отчество.
- Да. А кто это говорит? - сказал я, забыв посмотреть на номер.
- Федеральное агентство космонавтики, - прозвучал ответ.
Мне предложили повышение. И перевод.
График, правда, обещали напряжённый и плотный - вместо девяти месяцев на Земле, мне оставалось лишь три, да и то большую часть времени я должен был потратить на курсы переподготовки, на которых обучали новой версии управляющей системы нейросети.
Так я стал оператором третьего разряда, специалистом по работе защитных систем.
Мой новый корабль назывался Гефест и относился к категории среднетонажных. Он занимался транспортировкой грузов между Землёй и Марсом, а также между Марсом и Меркурием.
Я не решился спросить, куда летал этот корабль раньше.
Больше не было нужды возиться с пассажирами, отводить их в туалет и выслушивать крикливые жалобы, однако полётные программы теперь составлялись совершенно иначе - баржи летели быстрее, а перегрузки во время разгона и торможения зачастую превышали 4G. Вместо обычных эластичных комбинезонов, которые носил экипаж на Сфенеле, нам приходилось надевать противоперегрузочные костюмы, в которых я едва мог дышать, а перед каждым полётом всем делали инъекции руптора - прозрачной невесомой жидкости, которая полностью растворялась в крови и помогала перенести тяжёлый полёт.
Мой новый первый пилот оказался старше меня лет на пятнадцать - невысокий, кряжистый, с седеющими волосами, он был похож на военного, которого за выслугу лет списали в гражданский флот. Вёл он себя подчеркнуто официально, как по уставу, и меня не раз посещали серьёзные подозрения о его бывшей военной службе, однако спросить я так и не решился.
Ускорение теперь занимало всего пять с небольшим часов.
Хоть сам Гефест и был размером с многоэтажное здания, места для прогулок на нём оказалось куда меньше, чем на Сфенеле - на Гефесте не было пассажирского отсека, а кубрик для экипажа оказался таким тесным, что там едва могли развернуться два человека. К тому же все помещения были выкрашены в стерильно-белый цвет, как больница, а противоперегрузочный костюм по уставу приходилось носить всё время, даже когда отключались маршевые двигатели, и мы входили в дрейф.
Теперь я уже готов был позавидовать пассажирам, сидевшим весь путь до Меркурия в электрических креслах.
Я задыхался, мышцы болели, и весь полёт представлялся мне безжалостной пыткой - как будто кто-то ставил над нами бессмысленный эксперимент, пытаясь понять, сколько может выдержать человеческий организм в таких условиях. Пилот советовал больше спать, и в наш рацион даже входило снотворное. Я забирался в кубрик, глотал таблетки, залезал в привязанный к стене мешок, сшитый из странной пористой ткани, напоминающей сплав резины и полиэтилена, и, зарывшись в этот спальник с головой, быстро стаскивал с себя костюм вопреки всем командным уставам.
Когда мы прилетели к Марсу, я чувствовал себя больным.
На планету мы снова не садились, а пристыковались к огромной орбитальной станции - самой большой во всей Солнечной Системе. На то, чтобы обойти станцию по круговому коридору, мне требовался почти час, однако за те две недели, что я провёл на орбите Марса, даже эта станция превратилась для меня в тесную коробку, которая вертелась в пустоте. Доступ к большей части помещений был перекрыт по каким-то невнятным соображениям безопасности, и все развлечения сводились к прогулкам по круговому коридору и разговорам с другими операторами о войне.
Впрочем, нет. Были и другие радости.
Целый отсек на станции отвели под зону отдыха, навевающую воспоминания о накопителях на аэровокзалах - там не было ничего, кроме нескольких рядов неудобных кресел, терминалов с сенсорными экранами и панорамного, во всю стену, иллюминатора.
Однако я сидел там часами.
Гравитационное кольцо станции медленно поворачивалось, подражая движению планет, и в определённое время суток из оглушительной пустоты в иллюминаторе выплывал яркий светящийся нимб планеты, всходило над каменными пустынями солнце, вспыхивали огни наземных сооружений, занимались бури, и тут же всё это вновь проваливалось в бездонную темноту орбиты, чтобы потом опять восстать из мрака - через тридцать электрических секунд.
Света всегда не хватало.
Иногда мне казалось, что мы крутимся на уродливой станции вокруг идеально чёрного шара - солнца во время полного затмения, - и лишь в избранные моменты, в особое магическое время, планета восстаёт из пустоты.
Тогда я снова начал вспоминать о Лиде.
Обычно я смотрел на этот механический восход один, никто не садился рядом, никто не пытался со мной заговорить. Помню, как через неделю после прибытия на станцию я торчал в комнате отдыха перед иллюминатором и вспоминал о космическом театре, о солнечном затмении, о свиданиях с Лидой, о том, как впервые её поцеловал.
Меня мутило после невкусного ужина - похожая на молочную кашу суспензия была в тот день приторно-тёплой, и я едва заставил себя её проглотить. От пронизывающего света, преследовавшего меня повсюду - в личном отсеке, в длинном гулком коридоре, в зоне отдыха - у меня разболелась голова, и я даже подумывал о том, чтобы лечь пораньше спать, но продолжал сидеть перед чёрным иллюминатором и смотреть в пустоту.
- Извините, а вы с Гефеста? - прозвучал чей-то голос.
Я обернулся.
Рядом со мной села девушка в сером приталенном комбинезоне, рукава которого были закатаны выше локтей. Её густые чёрные волосы красиво падали на плечи.
- Да, с Гефеста, - сказал я. - У нас тут, как говорят, долгая остановка. Меня, кстати, зовут Алексей.
Я улыбнулся.
- А я Анна, - ответила девушка.
- Анна? - переспросил я. - Красивое имя. А вы с какого корабля, Анна?
- Фиест, - сказала девушка. - Слышали о таком? - И тут же сама ответила: - Наверное, нет. Не удивлюсь, если о нас вообще уже забыли на Земле. Кстати, давайте на "ты"?
Я снова улыбнулся.
- А долгая остановка - это сколько? - спросила Анна.
- Ну вот, - сказал я, - уже неделя прошла, и ещё столько же ждать. Зачем, почему - непонятно.
Девушка рассмеялась, я посмотрел на неё с недоумением.
- У меня уже третий месяц пошёл, - объяснила она. - Я от этой миссии скоро с ума сойду, сначала с Земли на Юпитер-2, потом на Марс, потом должны были лететь на Землю с новым грузом, но увы… Что-то там поменяли в расписаниях… и ничего же не объясняют.
- Юпитер-2? - спросил я, пытаясь прикинуть в уме среднее расстояние от этого спутника до Земли. - Да, ничего себе миссия! И ещё три месяца на орбитальной станции. Я даже не знал, что такое бывает.
- Бывает, - вздохнула девушка. - Но потом отпуск - минимум год и гарантия следующего назначения. Ну, и шансы на повышение…
- А вы тоже оператор? - спросил я и тут же поправился, посмотрев девушке в глаза. - Извини, ты…
- Ну, а кто же ещё? - рассмеялась Анна. - Или ты имеешь в виду не пилот ли я? Нет, - она быстро мотнула головой. - Пока ещё не пилот. А ты?
- Я тоже пока ещё… - ответил я.
Я посмотрел в темноту в иллюминаторе. Голова по-прежнему болела, от искусственного света слезились глаза. Я попытался представить себе - каково это, провести чуть ли не год в космосе - на выброшенных в темноту орбиты станциях, на летящих с чудовищным ускорением кораблях.
Девушка, высокая и худая, выглядела как космическая странница, которая выросла в невесомости и ни разу в жизни не вела ничего, кроме энергетического молока. Она сидела рядом, виновато улыбаясь, и потирала свои тонкие голые руки, словно зябла от холода.
- А ты куда потом? - спросила она.
- На Землю, - сказал я. - А вот потом - не знаю. Гарантии следующего назначения у меня нет, пока всё складывается неплохо, но… Наверное, придётся какое-то время снова торчать на Земле.
- Торчать на Земле? - удивилась девушка. - А я только и думаю о том, как бы вернуться. Что ты так? Или…
Она не договорила.
- Ну, - вздохнул я, - мне особо не к кому возвращаться. Хотя… На Земле я только и жду, когда же начнётся следующий полет, а когда лечу…
- Ждёшь, когда вернёшься на Землю? - рассмеялась девушка.
- Не совсем, - сказал я. - Просто, по большому счёту… не такая уж во всём этом большая разница - на Земле ты или летишь. Ведь и там, и там… Ну, ты понимаешь.
- Не понимаю, - покачала головой девушка.
- Ладно, - я махнул рукой. - Не буду тебя грузить… В общем, у меня всё замечательно - короткие полёты, стабильная карьера. Всё, о чём только можно мечтать.
Девушка вновь как-то виновато улыбнулась и потупила взгляд.
- А у меня есть бутылка скотча в отсеке, - сказала она.
- Что? - От удивления я даже привстал. - Скотч? Откуда?
- Ну, - сказала она, игриво сощурив глаза, - у тех, кто отправляется в дальнее плавание есть свои преимущества… Любишь скотч?
Её личная комнатка на станции была точно такой же, как и у меня - узкое, похожее на кладовую помещение с маленьким круглым иллюминатором и сводящим с ума светом, лившемся с потолка, который нельзя было полностью отключить самому - лишь приглушить с помощью сенсорной панели у двери.
На стене, вокруг тёмного глазка иллюминатора, висели стереоскопические снимки.
Земля. Старинные города с узкими улочками и вымощенными истёртым булыжником дороги, крепости на взгорьях, небо ванильного цвета, утренняя дымка над рекой. Почти на всех фотографиях была Анна, хотя я даже не смог узнать её с первого взгляда - волосы её стереоскопическая копия всегда закалывала в пучок, лицо выглядело полнее и руки не казались такими тонкими. На некоторых снимках она позировала одна, улыбаясь невидимому фотографу, но на большинстве была вместе с кем-то - с другими девушками примерно её лет, с мужчинами.
Я не стал ни о чём спрашивать.
- Должна тебе признаться, - сказала Анна, когда мы только зашли в её отсек, - что никакой бутылки скотча у меня нет.
- Я догадывался, - сказал я.
- Но всё-таки пошёл? - хитро улыбнулась она. - Почему?
- На самом деле… - Я подошёл к ней совсем близко; она взволнованно вздохнула, и её щёки слегка порозовели. - На самом деле я не очень-то люблю скотч.
- Я тоже.
Она коснулась нашивки с гербом Земли на моей груди, потом медленно провела рукой по моему правому плечу. Она часто дышала; взгляд у неё затуманился, как у пьяной.
- Я тебе нравлюсь? - спросила она.
- Нравишься, - сказал я.
Она улыбнулась - медленно и мягко, улыбка несколько секунд таяла на её лице, - а потом губы её приоткрылись, она судорожно вздохнула и обняла меня за шею. Её руки были нежными и холодными. Я притянул её к себе.
Она вся дрожала.
- А ты… - пробормотал я. - А я…
Я поцеловал её - медленно и нежно, - и она тут же ответила на мой поцелуй. Её язык скользнул по моим губам и оказался у меня во рту - горячий, с лёгким привкусом энергетического мыла. Я стиснул её так сильно, что она застонала, и сжал рукой её грудь.
Она быстро скинула комбинезон, а я сломал на своём молнию, выдираясь из него, как из смирительной рубашки.
Мы легли на койку - узкую и жёсткую, как в больничной палате. Я никак не мог снять с неё лифчик - эластичный и плотный, из телесного цвета ткани, - и она стянула его через голову.
Вскоре на нас уже не осталось одежды. Она лежала подо мной, обхватив меня за шею и нетерпеливо ёрзая, вздрагивая на кровати, прижимаясь ко мне.
Но… ничего не было.
Тогда она залезла верхом и принялась тереться об меня, тяжело вздыхая и постанывая, но это не помогало.
Я хотел её, но ничего не мог с собой поделать.
Вскоре она сдалась, и мы просто легли рядом на кровати.
- Извини, - сказал я. - У меня… раньше ничего такого не было. Просто… вся эта невесомость, полёты…
- Я понимаю, - сказала она, повернувшись ко мне. - Правда. Тебе не за что извиняться…
- Нет, всё-таки… - сказал я. - Понимаешь, Лида, я…
- Лида?
Девушка приподнялась на одной руке и, улыбнувшись, произнесла…
28
- Таис! Таис, ты слышишь меня?
Яркий свет странным образом пробудил меня и вернул мне сил.
Я поднялся с кровати.
Меня немного качало, ноги дрожали от слабости, но я всё равно сделал несколько шагов - по обжигающе-холодному металлическому полу - и остановился напротив двери.
На меня смотрел красный глазок панорамной камеры.
- Таис, - сказал я и усмехнулся, - мне кажется, у меня осталось совсем немного времени. Что ты там говорила? Я перезагружаюсь, как компьютер?
Я вдруг рассмеялся.
- Не знаю, слышишь ли ты меня, - сказал я, - не знаю, есть ли ты там вообще, но… мне кажется, дело не в этом. Не в том, о чём ты говорила. Мне кажется, я просто…
Свет в комнате замерцал с раздражающим высокочастотным треском, а под потолком что-то бухнуло, как будто звуковая волна на огромной скорости разорвала застоявшийся воздух.
- Таис! - закричал я. - Что здесь происходит, Таис?
Но мне никто не отвечал.
27
Она была болезнью, поразившей моё сознание и тело. Она исчезла, растворившись в бездне нейросети, оставив после себя пустоту, которую я чувствовал каждое мгновение своей жизни. Без неё всё стало тюрьмой - пыльная квартира матери, где ещё чувствовался запах эклеров и крепко заваренного чая, орбитальные станции с обжигающим светом лазерных ламп, тесные, как одиночные камеры, корабли, летящие с ускорением, от которого перехватывало дыхание и ломило кости.
С Анной я больше не встречался.
Под конец моего пребывания на марсианской станции к бесцельным шатаниям по коридору и орбитальному восходу в иллюминаторе добавилось ещё одно развлечение.
Я обнаружил, что на любом терминале можно получить подробную информацию обо всех запланированных гражданских рейсах. Моего доступа обычно хватало, и я любил, наглотавшись тошнотворной суспензии, просматривать списки экипажей, надеясь увидеть кого-нибудь из бывших сокурсников. Информация обновлялась с задержкой, не чаще одного раза в день, и случалось так, что после синхронизации с центральным сервером на Земле целые корабли пропадали из расписаний, корректировалось время, втискивались в список экипажей новые, ничего не значащие имена.
Одно имя я, впрочем, узнал - и долго обновлял страницу с экипажем, всерьёз решив, что у меня начались галлюцинации.
Лида!
Оператор четвёртого разряда.
Такую же должность занимал на Сфенеле и я. Это могла быть её полная тёзка, что, несмотря на редкое имя, было не так уж невероятно, однако я не мог заставить себя поверить в подобное совпадение.
Это была она.
Лиду приписали к кораблю, который курсировал между Землёй, Марсом и Европой - как и Фиест Анны.
Её корабль назывался Атрей.
Она была уже в пути и летела на Марс, но Атрей заходил на марсианскую орбиту только спустя неделю после моего отлёта. По сравнению с прошедшими годами и миллионами миль, разделяющими планеты, эта неделя представлялась мне такой ничтожной - как одно мгновение, единый вздох, из-за которого нам не суждено было встретиться вновь.
На Землю она возвращалась только полгода спустя.
В тот день я не мог уснуть, и всю ночь - фальшивую, рассчитанную по земным часам - ходил кругами по станции против её движения, точно пытался повернуть время вспять. Как она оказалась на корабле? Вернулась на технологический? Использовать связь на станции допускалось лишь в экстренных случаях, а коммуникатор на корабле открывал канал только с центром управления, и я не мог даже написать ей до своего возвращения домой.