Мужчине на фотке было лет тридцать – тридцать пять. Сказать, что он был красив, – значит не сказать ничего. Он был совершенен, как портрет Дориана Грея. Только вот, пожалуй, линия рта жестковатая, да в едва наметившихся носогубных складках таилась безжалостная ирония. Кто-то сказал, что ирония – это оружие трусов. Что ж… В его глазах таилась непостижимая жизнь, воля пряталась за этими длинными ресницами, а тонкие пальцы обнимали флейту, как обнимают любовницу. И я понял свою маму. Я бы тоже не устоял. Я вглядывался в черты того, кто дал мне жизнь, и искал в них себя. Я представлял, с какой легкостью эти изящные маленькие руки касались скальпеля, женщины флейты… О, Марк Михайлович вовсе не был похож на профессора. Слегка вьющиеся волосы по тогдашней моде зачесаны назад, пуловер легкомысленно обнажает шею, свободная от инструмента рука лениво покоится на колене.
– Это в молодости. А вот, – Анна перевернула несколько страниц, – его последнее фото. 20** год, Бухара. Больше его фотографий у меня нет. Да я и не видела его с тех пор. Я училась в институте стран Азии и Африки, а он безвылазно сидел у себя в лаборатории.
Анна говорила, а я смотрел на своего отца. Да, он был так же красив. Пепельные волосы коротко подстрижены, стальные глаза смотрят в объектив. Еще более жесткий рот, еще резче складки вокруг него. Морщинки в уголках глаз, глубокая складка между бровей. Белая рубашка расстегнута, на бронзовой от загара груди – медальон на золотой цепи. И прямо на фотографии, внизу ручкой надпись: "Это я". Вопрос или утверждение? А может, сожаление? За спиной отца виднелись далекие горы, какие-то глинобитные хижины, крытые тростником. И все.
– Можно взять какую-нибудь фотографию?
– Бери любую. Твое право.
И я задумался.
– Кстати, он просил меня сохранить это. Из-под надорванного корешка альбома Анна вытащила письмо. – Это к твоей матери. Прочти, если хочешь.
Она бросила свернутый в трубочку листок поверх фотографий и вышла.
Я взял письмо.
Как там говаривал Гамлет призраку? "Внимать тебе – мой долг"?
"Зоя, под этим именем я тебя знал и под этим именем тебя лишился. Прости меня. Я не верю, что ты когда-нибудь это прочтешь, но я пишу тебе с упорством насекомого. Прости меня. Когда я это пишу, я чувствую, я знаю, я уверен, что ты меня простила. Ты никогда не могла по-другому. Я бы хотел, чтобы наш сын вырос человеком и никогда не узнал бы правды ни о тебе, ни обо мне, ни о тех, кто стоит за нами. Я люблю тебя. Я почувствовал это только тогда, когда потерял тебя навсегда. Ты знала это и раньше. Я нашел то, что искал, но как бы я хотел быть самым последним кретином, простым сантехником или черт знает кем, лишь бы никогда не делать того, что делал. Зоя, я люблю тебя. До встречи там, где мы будем свободны.
P. S. Сын, если ты когда-нибудь это прочтешь, то знай: я не прошу прощения у тебя. Не дело отцу виниться перед ребенком. Я оставил тебе то, ради чего погубил себя и твою мать. Сын, будь человеком, а не зверем – выбор есть всегда".
Я дочитал письмо, и первым моим желанием было выхватить из кармана зажигалку и спалить его к чертовой матери. Но потом я внимательно перечитал его еще раз, старательно запомнив слово в слово все, что там было написано, тщательно свернул его в трубочку и засунул обратно в альбом. К чему нам сентиментальная бумага в век информационных технологий?
Потом снова нашел фотографию отца в молодости и вынул ее из альбома. Подумал и вытащил цветную, где он был в белой рубашке. Разложил их на столе и сфотографировал телефоном. На дворе XXI век все-таки.
Едва я успел спрятать телефон, как вошла Анна.
– Ну что, ознакомился?
– Угу.
– Уяснил, что все завещано тебе?
– Стыдно читать чужие письма.
– Глупо их не читать.
– И что мы будем делать дальше? Хоть убей, а соображений, куда… Магистр (слово "папа" никак не укладывалось у меня в голове, после того как я увидел его лицо) запрятал завещание, у меня не прибавилось.
– Надо ехать в Бухару. Там была лаборатория отца, значит, начнем оттуда. Правда, там и без нас небось уже все перерыли, но… авось повезет.
– Меня не выпустят. У меня даже паспорта нет.
– Все у тебя будет. Только определись – с кем ты? С нами или с ними?
– А фиг его знает. Как фишка ляжет. Пока с вами. А может, и с ними. Кому больше повезет, а мне по барабану. Кстати, а ты не хочешь мне рассказать поподробнее о вашей досточудной Гильдии?
– Врага надо знать в лицо? Ну что ж. Вот тебе краткая история Гильдии за последнюю тысячу лет.
Не успела Анна раскрыть рот, как у меня в кармане штанов радостно завибрировал телефон. Хорошо, что он делал это бесшумно, и я, сославшись на естественные надобности, ринулся в туалет.
Номер был неизвестен, но я снял трубку и, спустив воду, тихо сказал: "Алло!"
– Сергей, это я, Петр. Вы помните?
Странно было б забыть.
– Мне обязательно нужно с вами встретиться. Завтра. Мне очень нужно. Это касается вас и… вообще.
– Ну, хорошо, давай попробуем. Завтра, в "Библио-Глобусе", на втором этаже, в…
– Я могу только после службы. Давайте в 12.00.
– О-кей.
– Спасибо, – и Петр повесил трубку.
Я вышел из туалета и вернулся к Анне. Она уже убрала альбомы, и я понадеялся, что она не подслушивала меня за дверью.
Кажется, она хотела рассказать мне про Гильдию. Фаза острого интереса сменилась у меня глухой апатией. Анна мгновенно уловила мое настроение. Она зевнула, лениво прикрыв рот рукой, и посмотрела на часы.
– Может, по койкам? А история от нас никуда не денется.
Я кивнул, едва подавив ответный зевок.
– Тогда ложись здесь, на диване. А я пойду к себе.
– Пойду-ка душ приму…
Анна с интересом посмотрела на меня и вышла, вернувшись со стопкой постельного белья и полотенцем.
– Располагайся. Одеяло и подушка в шкафу. А мне что-то лень сегодня мыться, – она тряхнула гривой, как заезжанная лошадь, и ушла спать.
Глава 9
Кловин. Билэт
То ли у крысолова были свои виды на нее, то ли мастер ждал приказа, то ли искренне верил в призрачную возможность ее беременности, только Кловин надолго оказалась запертой в Скверной Дыре, в доме Гильдии Крысоловов.
По приказу Рэндальфа принцессе доставили указанные ею книги, в том числе и Святое Писание – прекрасный экземпляр Вульгаты , переписанный угловатым готическим шрифтом. Последнее в списке, оно сильно повеселило крысолова.
– Уж не собираешься ли ты стать каноником, или записаться в слушатели Университета? – потешался он над Кловин. – А может, как особе королевских кровей тебе предоставят место приора в Клюни или ты будешь проводить религиозные диспуты в Кельне? Церковная крыса, ха-ха! – Рэндальф заливался хохотом, но глаза его не смеялись.
Он отвязывал от пояса расшитый золотом и драгоценными камнями кошель, достойный придворного щеголя, и отсчитывал золотые монеты кланяющемуся приказчику, приволокшему на себе кожаный мешок с книгами, каждая из которых стоила как добрый скакун или полные рыцарские доспехи.
Он оплатил цирюльника, приведшего в порядок ее волосы и ногти, и портных, скроивших ей платье из бархата по последней моде, и ювелиров, которые все как один были ломбардцы и, сверкая глазами, с улыбками отстегивали от поясов ящики, наполненные золотыми цепочками, перстнями и ожерельями.
Он оплатил все, и она стала похожа на прежнюю Кловин – королеву крысиного племени, которая родилась в доме, а не в норе и которая видела свет в отличие от своих сородичей. Этот дар и принес ей титул – единственной из двенадцати братьев и сестер, в живых из которых остались только она и ее сестра Бьянка.
Иногда Рэндальф и Кловин сражались в шахматы, упражняя ум, и она старалась не думать, что в те редкие вечера, когда он с ней, он просто отдыхает от охоты – охоты на ее народ.
Однажды вечером она, как обычно, вышла из отведенных ей покоев и, перейдя тесный коридор, разделяющий дом на две половины, спустилась в зал. Но против обыкновения свечи в шандалах были потушены, комната темна, а на углу стола прямо на лавке расположился неизвестный ей мужчина. Кловин замерла на последней ступеньке и принюхалась.
Тот, кто сейчас сидел перед нею, одетый подмастерьем, не мог им быть, как не мог убивать ее сородичей. Не мог, просто потому что он был сотворен для другого. Его красота была далекой, как свет утренней звезды. Кловин смотрела на него, и его красота казалась ей не красотой мужчины из плоти и крови, а красотой Архангела Михаила с церковного витража.
Скудное пламя светильника озаряло прекраснейшее из всех виденных ею лиц. Совершенные черты, падающие на плечи золотые волосы, легкая полуулыбка на устах – все будто списали с ангелов, чьи статуи украшали Кельнский собор.
Кловин замерла, боясь, что видение исчезнет.
Он не замечал ее. Он смотрел на свет масляной лампы, и в глазах его трепетал огонь.
Неведомое чувство обожгло ей грудь, поднялось к горлу, стеснило дыхание. Так было лишь однажды, когда она увидела первый раз. Она не знала, почему это наполняющее счастьем чувство вернулось, но ей захотелось, чтобы оно длилось вечно.
За спиной послышались шаги. Она вздрогнула и обернулась. На ступеньках стоял Рэндальф.
– Подсматриваешь? – спросил он еле слышно и усмехнулся.
Юноша поднял глаза, заметил женщину и крысолова, и лицо его мгновенно преобразилось. На Кловин и Рэндальфа смотрел гуляка и пошляк, которому море по колено и нет дела ни до чего, кроме вина и девок. Мираж рассеялся, но принцесса запомнила его навсегда.
Юноша развалился на скамье. Только теперь она заметила кожаные рукавицы, брошенные на лавку, серый плащ на полу и дорожную сумку. Он подмигнул и поднес ко рту кувшин с вином. Тоненькая струйка пролилась на подбородок, сбежала на рубаху и быстро расползлась в огромное багровое пятно.
Допив, он грохнул кувшином о столешницу и утер рот рукой. Улыбнувшись Рэндальфу, перевел взгляд на женщину.
– Это ты жертва? – спросил он, и она невольно подалась на звук его голоса.
– Не бойся меня. Даже если это и так, то я здесь ни при чем! – он весело улыбнулся и снова отхлебнул из кувшина.
– Это Билэт. Мой младший брат. Не придавай значения его болтовне, – она пуста и бессмысленна, как стрекотанье сороки, – Рэндальф взял женщину под локоть и подвел к столу.
Юноша окинул принцессу прозрачными, как хрусталь, глазами, и она ощутила себя выставленной на продажу уличной женщиной.
* * *
"Избыток света, который бьет из глубины души, переливается в тело, и оно от того просветляется. Грешник не может воспринять этот свет, да и не заслуживает того, ибо он исполнен греха и злобы, что названо "тьмой". Поэтому сказано: "Тьма приняла и не объяла света". Это происходит от того, что пути, по которым вошел бы этот свет, загромождены и закрыты ложью и тьмой. Ибо свет и тьма так же несовместимы, как Бог и тварь: куда должен войти Бог, оттуда надлежит выйти творенью".
Кловин задумалась над прочитанной страницей. Она сидела у окна в библиотеке. Вставленные в свинцовый переплет зеленые стекла слабо пропускали солнечные лучи, отчего в помещении царил вечный сумрак. На подставке перед ней лежала раскрытая книга с роскошными цветными миниатюрами. Она читала мастера Иоганна Экхарта из Хоххайма , Кельнского учителя чтения. Его учение папа Иоанн объявил ложным, вследствие чего оно немедленно распространилось от Тюрингии до Немецкого моря. Доминиканец, облеченный самой высокой властью, в душе Экхарт был чужд духу воспитавшего его ордена. Он был главой немецкой провинции, что простиралась от Рейнских земель до Кельна, и пока он был наблюдателем, ничья кровь не лилась напрасно. Она видела мастера Иоганна однажды и навсегда запомнила его слова о том, что "Бог стал человеком затем, чтобы Бог родился в нашей душе, а душа в Боге".
Неподалеку на складном столике лежала шахматная доска с расставленными для игры фигурами. Рэндальф отправился по делам, и она коротала дни в одиночестве. Иногда к ней присоединялся младший брат Рэндальфа. Вот и сегодня, на исходе дня, он объявился в Скверной дыре, и даже здесь было слышно, как он ругается и дразнит прислугу, требует подогретого вина и жаркое на ужин.
Шум усилился, и вот уже двери со скрипом отворились и он возник на пороге. Кловин повернула голову.
– Все разбираешь чужие каракули? И охота тебе копаться в пыли. Пригласила бы жонглеров да весело провела время!
Он был в хорошем расположении духа и, держа в руке хлебную горбушку, забрался с ногами в кресло. Оглядев замершее на черно-белом поле воинство, он скорчил кислую мину и откусил ломоть. Ноздри Кловин шевельнулись, ловя аромат свежего хлеба.
Билэт не любил шахматы. Иногда, зевая и подперев щеку, он играл в триктрак, вяло двигая фишки по кругу, нарисованному на полированной деревянной дощечке.
Но сегодня они остались вдвоем, и он, покопавшись в кошеле, висящем у пояса, вытащил кожаный чехольчик и, распустив шелковый шнур, выудил оттуда куски пергамента, с одной стороны которых были нарисованы загадочные картинки, а с другой – просто орнамент из виноградных лоз.
– Что это? – не утерпев, спросила Кловин, одолеваемая любопытством.
Вошла служанка и поставила тлеющую жаровню с углями, зажгла свечи. Наступил вечер, и Дом погрузился в сумерки. Треща, свечи быстро оплывали в бронзовых шандалах, освещая столик для шахмат и поставец с раскрытой книгой. Остальное помещение тонуло во мраке.
– Тарот, – ответил Билэт, раскладывая на инструктированном медью столике умело выписанные рукой миниатюриста картинки с изображением людей, золотых динариев и деревянных чаш, черных посохов и острых мечей.
– Почему картинки словно отряды, каждая своего цвета и под своим гербом?
– Есть старшая и младшая колоды. Старшая – это козыри, стихии, управляющие человеком, младшая – четыре сословия людей: воины, купцы, монахи и простолюдины. На них гадают о прошлом и будущем. И еще младшей колодой можно играть на деньги.
– Но гадание – колдовское искусство, и за него можно сгореть на костре. А потом, разве можно играть на деньги магическими предметами?
– Еще как! – Билэт рассмеялся и тряхнул волосами. Жемчужина, подвешенная к его уху на тонкой цепочке, качнулась. – Вот третьего дня, например, я выиграл в баккара кучу золотых. Один болван поставил на динарии, а выпали – чаши. Люблю эту масть: кажется, в ней пульсирует жизнь и от нее кровь веселее бежит в моих жилах. Он думал, сила одолеет страсть… Глупец, никому еще не удалось победить самого себя. Я поставил на порок и выиграл!
Кловин бросила на него короткий взгляд.
– Зябко здесь, – заметил он и натянул на плечи подбитый лисой зеленый суконный кафтан без рукавов.
– Почему ты не носишь цвета Гильдии?
– А что носить одно и то же изо дня в день, как поденщик, у которого два медяка на неделю?! Серый мне к лицу, но уж больно приелся, – Билэт вытянул ноги в разноцветных штанах и с удовольствием оглядел причудливые сафьяновые башмаки с загнутыми носами. – Из самой Флоренции! Люблю все пестрое!
– Ну, что, сыграем или погадать вам, ваше высочество?
– Прошлое мне известно, а знаний о будущем не снести. Давай играть! А во что? Я ни одной игры не знаю.
– А я научу. Сыграем в "тринадцать". Смотри… эта игра досталась мне вместе с колодой от испанских цыган, в нее-то я и научу тебя играть. По‑нашему она зовется "чертовой дюжиной" – очень подходящее название.
– Разве Церковь не запрещает добрым христианам общаться с цыганами? Их женщины предсказывают будущее, колдовством или ловкостью опустошая ваши кошельки.
– Мало ли что болтают глупцы! – Билэт улыбнулся, предоставив Кловин самой решать, кого он имел в виду под глупцами.
– Ко всему, что не ясно, будет примешан дьявол, а где дьявол очевиден – об этом как раз и умолчат, – юноша легко разделил колоду, отложив в сторону карты с картинками на золотом фоне, и ловко перетасовал оставшиеся масти. – На что играем?
– Давай на золотой.
– Фи… Как скучно. Давайте, донна , поставим на любовь. Если я выиграю – вы проведете со мной ночь, если выиграете вы… Я должен вам ночь любви!
– То есть я проигрываю в любом случае.
– Почему? – обиделся Билэт. – Вы выигрываете мою любовь! А это, скажу вам, ваше высочество, дорогого стоит!
– В таком случае, что выигрываешь ты?
– Вашу любовь!
– Ты прирожденный схоласт, подмастерье. Но что, если я не хочу твоей любви?
Билэт опустился перед ней на колени и, заглядывая ей в глаза снизу вверх, прижал ее руку к губам. – Вы уверены, принцесса? В первый день нашей встречи совсем иное я прочел в ваших глазах…
– Ты не мог видеть…
– Я видел, принцесса. Я видел огонь желания, вспыхнувший в них, и он, я чувствую, тлеет в тебе до сих пор.
– Но Рэндальф твой брат…
– Причем здесь он? Он поймал тебя, как зверя, взял тебя против твоей воли…
– Он не насильник…
– Он охотник. И разве не ради жизни вы соединились с ним? Разве в вашем сердце была любовь?
– Но он не простит тебе…
– Разве это имеет значение по сравнению с вашей любовью? – Билэт развернул ее ладонь и коснулся губами запястья.
Кловин ощутила, как неведомое пламя разгорается у нее в сердце, разливаясь по телу и неся с собой блаженство. Она попыталась освободить руку.
– Постой, – прошептал юноша, и шепот его проник ей в самое сердце. – Постой, не беги от своего счастья… Фортуна нечасто бывает благосклонна, и не стоит швырять ее дары в грязь… Я предлагаю тебе свою любовь, прими ее, и ты узнаешь, что ощутили те, о ком ты грезишь, читая свои книги. Разве не хочешь ты, одна из всего народа, понять, что чувствовала Изольда, любя Тристана, и ради чего пошла на преступление Брунгильда? Раз люди готовы столь дорого платить за это, может, оно действительно того стоит?
Он снова прикоснулся губами к ее ладони.
Кровь бросилась ей в голову, и на мгновение она потеряла себя. Глаза ее почернели, зрачки исчезли.
Краем глаза он уловил превращение, и во взгляде его сверкнула молния. Он опустил ресницы, и тень от них упала на его бледные щеки.
– Хорошо, – прошептала она и выдернула руку. – Давай сыграем.
– Это очень просто. Тот, кто сдает карты, – банкомет, тот, кто играет, – понтер. Что ж… – Билэт любовно собрал карты. – Новенькие, только краска подсохла. Я заказал их у великого мастера не для пустяков. Ну, да эта ставка не пустяк, – Билэт лукаво сверкнул глазами и, поднеся колоду к губам, нежно подышал на нее. Капельки влаги выступили на позолоте. – На счастье, – его лицо озарила мальчишеская улыбка.
– Значит, так. Правила таковы: я сдаю тринадцать карт и считаю по порядку до тринадцати. Если я угадаю и значение карты совпадет с ее порядком – я выиграл. Если нет – выиграла ты.
Они сели друг напротив друга и наклонились к столу. Билэт отточенными движениями смешал колоду и начал сдавать карты:
– Один – двойка, два – тройка, три – четверка… – произносил он и складывал в ровную стопку неугаданные карты.
– …Двенадцать – король, тринадцать… туз!!! Туз, донна, туз динариев! Я выиграл! – в руке у Билэта был туз: картинка изображала десницу , сжавшую золотую монету в кулаке.