- У кое-кого болит голова, - сказала она Канчею, последовавшему за ней к ручью и севшему рядом.
- Как у Мило, - откликнулся Канчей, который был свидетелем мигреней Эмилио Сандоса и считал головную боль нормальной реакцией чужеземцев на горе.
Он откинулся назад, опершись на мускулистый, сужающийся к концу хвост.
- Сипадж, Фия, приди и сядь, - предложил Канчей, и София протянула руку, чтобы он ее поддержал, пока она к нему пробирается.
Канчей стал приводить в порядок ее волосы, прядь за прядью пропуская их сквозь пальцы, распутывая узлы чуткими касаниями рунао. Расслабившись, София прислушивалась к лесу, затихавшему в полуденной жаре. Чтобы занять собственные руки, как это всегда делала маленькая Аскама, сидя на коленях Эмилио, - она подобрала концы трех лент, повязанных вокруг ее руки, и принялась их заплетать. Аскама часто вплетала ленты в волосы Энн Эдвардс и Софии, но никому из чужеземцев ни разу не предлагали повязать ленты на тело. "Возможно, оттого, что мы носим одежду", - считала Энн, но это было лишь предположение.
- Сипадж, Канчей, кое-кто интересуется насчет лент, - сказала София, вскидывая на него взгляд и поворачивая голову, чтобы смотреть со своей левой стороны, - на этот глаз она была слегка близорука.
"Жаль, что джана'ата, который меня наполовину ослепил, - подумала она, - не был правшой - тогда бы он лишил меня того глаза, что похуже".
- Вот эту мы дали тебе за Ди, а эту за Ха'ан, - сказал Канчей, поднимая ленты одну за другой, и в его дыхании ощущался вересковый запах листьев нджотао, на этой неделе составлявших основную часть их питания. - Эти - за Джорджа и за Джими. Эти - за Мило и Марка.
У нее стиснуло горло, когда она услышала эти имена, но с плачем София покончила. Тут ей вспомнилось, как после гибели Д. У. и Энн малышка Аскама пыталась повязать на Эмилио две ленты, но он тогда был очень болен.
- Выходит, это не для красоты, - спросила София, - а чтобы помнить умерших?
Фыркнув, Канчей добродушно засмеялся.
- Не помнить! Чтобы их дурачить! Если призраки вернутся, они последуют за запахом - обратно в воздух, которому принадлежат. Сипадж, Фия, если они опять тебе приснятся, ты должна кому-нибудь сказать, - предупредил он, ибо Канчей ВаКашан был рассудительным человеком, а затем добавил: - Иногда ленты просто красивы. Джанада думают, что они лишь украшение. Иногда это так и есть. - Он снова засмеялся и доверительно сообщил: - Джанада подобны призракам. Их можно дурачить.
Энн сейчас принялась бы расспрашивать, почему призраки возвращаются, а также когда и каким образом; Эмилио и прочие священники пришли бы в восторг от понятий запаха, духа и взаимодействия с незримым миром. София подняла ленты, ощущая пальцами их атласную гладкость. Лента Энн была серебряно-белой. Как ее волосы, возможно? Но нет - у Джорджа тоже были белые волосы, а его лента ярко-красная. Лента Эмилио имела зеленый цвет, и София удивилась: почему? Та, что относилась к Джимми, ее мужу, светилась ясной голубизной; София подумал о его глазах и поднесла эту ленту к лицу, чтобы вдохнуть аромат. Он напоминал запах сена, травянистый и вяжущий. У Софии перехватило дыхание, и она опустила ленту. Нет, подумала она. Джимми мертв. Я больше не буду плакать.
- Почему, Канчей? - требовательно спросила София, предпочтя гнев страданию. - Почему патруль джанада сжег огороды и убил младенцев?
- Кое-кто считает, что огороды - это неправильно. Рунао должны ходить за своей едой. Было неправильно выращивать ее дома. Джанада знают, когда для нас правильное время иметь малюток. Кое-кто считает, что люди были сбиты с толку и обзавелись малютками в неправильное время.
Спорить было невежливо, но София была взвинчена, утомлена и раздражена тем, что Канчей говорит с ней снисходительно, потому что она ростом с восьмилетнего рунского ребенка.
- Сипадж, Канчей, а что дает джана'ата право решать, кому можно иметь малюток и когда?
- Закон, - сказал Канчей так, словно бы ответил на ее вопрос. Явно задетый темой разговора, он продолжал: - Иногда в женщине может оказаться неправильный младенец. Например, ему следовало бы быть крейнилом. В старину люди относили такого малыша к реке и кричали крейнилам: "Здесь один из ваших детей, рожденный у нас по ошибке". Мы держали младенца под водой, где живут крейнилы. Это было трудно. - Он надолго умолк, сосредоточившись на колтуне в ее волосах, бережно разбирая его на пряди. - Теперь, когда к нам по ошибке попадает неправильный ребенок, эти трудные дела выполняют джанада. И когда джанада говорят: "Это хороший ребенок", - мы знаем, что все будет хорошо. Мать снова сможет путешествовать. А сердце отца может быть спокойным.
- Сипадж, Канчей, а что вы говорите своим детям? О том, как отдаете себя джана'ата на съедение?
Прервав свое занятие, Канчей нежно притянул ее голову к своей груди, понижая голос до мелодичного мурлыканья колыбельной.
- Мы говорим им: "В древности наш народ был в этом мире совсем один. Мы путешествовали, где хотели, без всякой опасности, но мы были одиноки. Когда пришли джанада, мы обрадовались им и спросили у них: "Вы ели?" Они сказали: "Мы умираем с голоду!" Мы предложили им еду - вы же знаете, что путешественников всегда следует кормить. Но джанада не могли есть надлежащим образом и не приняли еду, которую мы предложили. Поэтому люди говорили и говорили о том, что делать, - ведь это дурно: оставлять гостей голодными. Пока мы это обсуждали, джанада начали есть наших детей. Наши старшие сказали: "Они путешественники, они гости - мы должны их накормить, но мы установим правила". "Вы не должны есть всех подряд, - сказали мы джанада. - Вы должны есть лишь старых людей, от которых больше нет пользы", Вот так мы приручили джанада. Ныне все хорошие дети в безопасности, а забирают только старых, усталых, больных людей.
Обернувшись, София посмотрела на него:
- Кое-кто думает: это милая сказка, придуманная для детей, чтобы они крепко спали и не делали фиерно, когда являются сборщики.
Он поднял подбородок и снова стал расчесывать ее волосы.
- Сипадж, Канчей, кое-кто мал ростом, но вовсе не ребенок, которого нужно заслонять от правды. Джанада убивают очень старых, больных, несовершенных. А убивают они тех, кто доставляет им хлопоты? - требовательно спросила она. - Сипадж, Канчей, почему вы это позволяете? Кто дает им такое право?
Его пальцы на минуту застыли, и он произнес с прозаичным смирением:
- Если мы отказываемся идти со сборщиками, когда наступает время, наши места приходится занимать другим.
Прежде чем София смогла что-то сказать, он, протянув руку погладил ее живот, как поступил бы со своей женой.
- Сипадж, Фия, этот малыш, конечно, уже созрел!
Тема разговора была официально изменена.
- Нет, - возразила она, - пока еще нет. Возможно, через шестьдесят ночей.
- Так долго! Кое-кто думает, что ты лопнешь, точно стручок датинсы.
- Сипадж, Канчей, - сказала София с нервным смехом, - может, так и произойдет.
Страх и надежда, страх и надежда, страх и надежда - в бесконечном вращении. "Почему мне так страшно? Я Мендес, - подумала она. - Мне все по силам".
Но она была также - хоть и совсем недолго - счастливой Квинн: счастливой в течение дней и ночей единственного лета, женой невероятно высокого, до смешного простодушного и пронзительно любящего ирландского католика-астронома. А сейчас Джимми был мертв, убитый джанада…
Ощущая пальцы Канчея, вновь принявшегося за ее волосы, София прислонилась к нему спиной и через поляну посмотрела на других рунао, разговаривающих, готовящих еду, смеющихся, ухаживающих за младенцами. "Могло быть хуже, - подумала она, - вспомнив философски-добродушный взгляд Джимми на горести и от толчка его ребенка. - Я - София Мендес Квинн, и все могло быть еще хуже".
3
Неаполь
Сентябрь 2060
Порой, если Сандос долго не откликался, люди уходили прочь.
Когда-то здесь жил шофер-мирянин. Эта комната, расположенная прямо над гаражом, находилась лишь в нескольких сотнях метров от приюта, и Эмилио Сандос потребовал ее с яростным собственничеством, удивившим его самого. К обстановке он добавил немногое: аудиоспектрограф, звуковое оборудование, письменный стол, - но все это принадлежало ему. Выступающие стропила и простые белые стены. Два стула, стол, узкая кровать; маленькая кухня; душевая кабина и туалет за ширмой.
Эмилио смирился с существованием того, чего он не может контролировать. Кошмары. Изматывающие приступы невралгии, поврежденные нервы его кистей, посылавшие вверх по рукам ослепляющие молнии боли. Он перестал сопротивляться припадкам плаксивости, приходившим без предупреждения; Эд Бер был прав: это лишь усиливало головную боль. Здесь, наедине с собой, Эмилио мог пытаться гасить удары, когда они его настигали, и отдыхать, когда делалось легче. Если бы все оставили его в покое, позволив самому и на своих условиях справляться с проблемами, с ним было бы все в порядке.
Закрыв глаза, сгорбившись над своими кистями и раскачиваясь, он ждал, надеясь услышать, как шаги удаляются от его двери. Стук повторился.
- Эмилио! - это был голос отца Генерала, и в нем ощущалась улыбка. - У нас неожиданный визитер. Кое-кто прибыл с тобой повидаться.
- О боже, - прошептал Сандос, поднимаясь на ноги и засовывая кисти под мышки.
По скрипучим ступенькам он спустился к боковой двери и остановился, чтобы собраться с силами, - судорожно вдохнул, медленно выдохнул. Коротким тычком локтя выбил крючок из петли, ввинченной в дверную раму. Подождал, сложившись вдвое от боли.
- Ладно, - сказал он наконец. - Открыто.
На подъездной дорожке рядом с Джулиани стоял высокий священник. Восточный африканец, определил Сандос, едва взглянув на него, и хмуро уставился в лицо отца Генерала:
- Винч, сейчас не самое подходящее время.
- Да, - тихо произнес Джулиани, - но мы уже здесь. Привалившись к стене, Эмилио с трудом держался на ногах - но что тут поделаешь? Если Лопоре потребовал: "Вперед"…
- Извини, Эмилио. Это займет всего несколько минут. Позволь…
- Вы говорите на суахили? - внезапно спросил у посетителя Сандос на суданском диалекте арабского, вернувшемся к нему невесть откуда.
Похоже, вопрос удивил африканца, однако он кивнул.
- На каком еще? - потребовал Сандос. - Латынь? Английский?
- На обоих. И нескольких других, - ответил гость.
- Отлично. Он подойдет, - оказал Сандос Генералу. - Какое-то время вы будете работать самостоятельно, - обратился он к африканцу. - Начните с программы Мендес для руанджи. А файлы к'сана пока не трогайте. С формальным анализом я продвинулся не особо. И в следующий раз звоните, прежде чем приходить.
Сандос взглянул на Джулиани, явно пришедшего в смятение от такой грубости.
- Винч, просвети его насчет моих кистей, - пробормотал он извиняющимся тоном, направившись обратно в комнату. - Это из-за них. Я не могу думать.
"И, черт возьми, ты сам виноват, что нагрянул без приглашения", - подумал Сандос. Но он был слишком близок к слезам, чтобы вести себя вызывающе, а устал настолько, что едва понял то, что услышал затем.
- Я молился за вас на протяжении пятидесяти лет, - произнес Калингемала Лопоре голосом, полным изумления. - Господь обошелся с вами сурово, но вы изменились не настолько, чтобы я не смог вас узнать.
Застыв на месте, Сандос развернулся. Он остался таким же согбенным, с руками, сложенными на груди, но теперь внимательно вгляделся в священника, стоящего рядом с Генералом. Лет шестидесяти с небольшим - возможно, на пару десятилетий моложе Джулиани и столь же высокий. Черный как смоль, сухощавый, с крепкими костями и глубокими, широко расставленными глазами, которые даже в старости придавали красоту женщинам Восточной Африки, а лицо этого мужчины делали завораживающим. Пятьдесят лет, думал Эмилио. Сколько же было этому парню тогда? Десять лет, одиннадцать?
Он бросил взгляд на Джулиани, желая увидеть, понимает ли тот, что здесь происходит, но отец Генерал пребывал, похоже, в таком же недоумении и был столь же поражен словами визитера.
- Мы были знакомы? - спросил Эмилио.
Казалось, африканец светится изнутри, его необычные глаза сияли.
- У вас нет никаких причин помнить меня, а я никогда не знал вашего имени. Однако вас знал Господь, когда вы еще были в материнской утробе, - как и Иеремию, которого Бог тоже подверг тяжким испытаниям.
И он протянул вперед обе руки.
Помедлив, Эмилио вновь спустился по лестнице. Жестом, который показался ему мучительно знакомым и в то же время чужим, он вложил свои пальцы, покрытые шрамами и немыслимо длинные, в бледные теплые ладони незнакомца.
Сколько лет, думал Лопоре, чье собственное потрясение было так велико, что он забыл об искусственности множественного числа, которое заставил себя освоить.
- Я помню ваши фокусы, - сказал он улыбаясь, но затем посмотрел вниз. - Такая красота и умелость - уничтожены, - произнес он печально и, поднеся эти кисти к своим губам, поцеловал одну, а затем другую.
Позже Сандос предположил, что, возможно, перепад кровяного давления или какой-нибудь каприз нервно-мышечного взаимодействия привели к тому, что наконец прекратился приступ галлюцинаторной невралгии; но в тот момент африканец, вскинув взгляд, посмотрел в растерянные глаза Эмилио.
- Полагаю, руки были не самым худшим.
Сандос онемело кивнул и, нахмурившись, вгляделся в лицо гостя, пытаясь найти хоть какую-то подсказку.
- Эмилио, - нарушая пугающее молчание, произнес Винченцо Джулиани, - может быть, ты пригласишь его святейшество войти?
Секунду Сандос пребывал в полнейшем изумлении, затем выпалил:
- Господи Иисусе!
На что епископ Рима ответил - с неожиданным юмором:
- Нет, всего лишь папа.
Тут отец Генерал громко рассмеялся, после чего чопорно пояснил:
- За последние десятилетия отец Сандос несколько оторвался от жизни.
Ошеломленный, Эмилио снова кивнул и повел гостей вверх по лестнице.
Из вежливости папа прибыл в этот иезуитский приют один, без лишней огласки, в самом простом церковном облачении и сам управлял невзрачным "фиатом". Первый африканец, избранный в папы с пятого века, и первый прозелит в новой истории, заполучивший этот кабинет, Калингемала Лопоре именовался ныне Геласиусом III, вступив во второй год своего замечательного правления; он привнес в Рим глубокую убежденность неофита и дальновидную веру в универсальность Церкви, которая не смешивает вечные истины с замшелыми европейскими традициями. На рассвете, игнорируя политические расчеты и дипломатические правила, Лопоре решил, что должен встретиться с этим Эмилио Сандосом, который узнал других детей Бога и видел то, что Господь создал в ином месте. И когда он это решение принял, в Ватикане не нашлось бюрократической силы, способной его остановить, - Геласиус III был человеком пугающего самообладания и беспощадного прагматизма. Он оказался единственным чужаком, сумевшим обойти каморрскую охрану Сандоса, а совершил это потому, что пожелал говорить непосредственно с доном Доменико, троюродным братом Генерала иезуитов и некоронованным королем южной Италии.
В жилище Сандоса творился кавардак - как с удовольствием отметил Лопоре, подобрав с ближайшего кресла оброненное полотенце и кинув его на неприбранную кровать. Затем он без церемоний уселся.
- Я… прошу прощения за беспорядок, - сказал Сандос, запинаясь.
Но папа отмахнулся от извинений.
- Одна из причин, по которой Мы настояли на собственной машине, было желание посещать людей, не провоцируя вспышки панических приготовлений, - произнес Геласиус III. Затем он пафосно возвестил: - Мы находим, что Нас уже совершенно тошнит от свежей краски и новых ковров.
Жестом он пригласил Эмилио занять кресло по другую сторону стола.
- Пожалуйста, сядьте со мной, - произнес папа, намеренно отбрасывая множественное число.
Затем он посмотрел на Джулиани, стоявшего в углу, возле лестницы, - не собиравшегося вмешиваться, но и не желавшего уходить. "Останься, - сказали глаза его святейшества, - и запомни все".
- Я из племени додосов. Из пастухов, - сообщил Лопоре Сандосу, и его латынь звучала диковинно - с африканскими названиями и ритмичными, походными модуляциями его детства. - Когда пришла засуха, мы отправились на север, к нашим дальним родичам, топосам, - в южный Судан. Было время войны, а значит, и голода. Топосы нас не приняли, у них самих ничего не было. Мы спросили: "Куда нам идти?" Человек на дороге сказал: "К востоку отсюда есть лагерь для гикуйю. Они никого не прогоняют". Это было долгое путешествие, и пока мы шли, моя младшая сестра умерла на руках моей матери. Ты увидел, как мы подходим, и вышел навстречу. Ты взял у моей матери тело ее дочери так бережно, словно это было твое дитя. Ты понес мертвого ребенка и нашел нам место для отдыха. Ты принес воду, а затем еду. Пока мы ели, ты вырыл могилу для моей сестры… Теперь ты вспомнил?
- Нет. Там было очень много детей. И много мертвых. - Эмилио вскинул усталый взгляд. - Я вырыл множество могил, ваше святейшество.
- Тебе больше не придется рыть могилы, - молвил папа, и Винченцо Джулиани услышал голос пророка: двусмысленный, уклончивый, уверенный. Но момент минул, и речь понтифика вновь стала обычной: - С тех пор каждый день моей жизни я думал о вас. Что это за человек, который плачет над чужой дочерью? Ответ на этот вопрос привел меня в христианство, затем в священство, а теперь сюда, к вам!
Лопоре откинулся в кресле, изумленный, что спустя полвека встретил этого незнакомого священника. Он помолчал, затем мягко продолжил - ныне и сам священник, ведомство которого должно примирять Бога и людей:
- После Судана вы оплакивали и других детей.
- Сотни. Даже больше. Тысячи, я думаю, умерли по моей вине.
- Вы взвалили на свои плечи многое. Но Нам сказали, что там был один особенный ребенок. Вы можете назвать ее имя, чтоб Мы помянули ее в молитве?
Сандос смог, но с трудом, едва слышно:
- Аскама, ваше святейшество.
На какое-то время повисло молчание, затем Калингемала Лопоре потянулся через столик, поднял склоненную голову Эмилио и своими грубоватыми, сильными пальцами вытер ему слезы. Винченцо Джулиани всегда считал Эмилио смуглым, но сейчас, когда его бледное лицо держали мощные коричневые длани, он смахивал на призрака. А потом Джулиани понял, что Сандос почти теряет сознание. Эмилио ненавидел, когда его трогали, и не выносил неожиданных прикосновений. Лопоре не мог этого знать, и Джулиани шагнул вперед, намереваясь объяснить, но тут осознал, что папа что-то говорит.
Эмилио слушал с каменным лицом, и лишь быстрые неглубокие вздохи выдавали его чувства. Джулиани не слышал слов, но увидел, как Сандос застыл, потом высвободился, встал и начал вышагивать по комнате.