Джон повернулся, усмехаясь, но, когда он увидел лицо Эмилио, его ухмылка исчезла.
- Вы сказали, вам нужен человек, который говорит на венгерском. И на английском или на латыни или испанском. В латыни я не шибко силен, - признал Джон, запинаясь под холодным взглядом. - И все равно у меня четыре попадания из четырех. Я ваш. Если вы не против.
- Вы шутите, - произнес Эмилио бесцветным голосом. - Не пудрите мне мозги, Джон.
- Шестнадцать языков, из которых можно выбирать, а вам понадобились именно эти. Послушайте, я не лингвист, но разбираюсь в компьютерах и умею учиться, - сказал Джон, защищаясь. - Родители моей мамы из Будапешта. После школы обо мне заботилась бабушка Тоз. На самом деле я говорю по-венгерски лучше, чем по-английски. Бабуля была поэтессой и…
Сандос качал головой, не зная, смеяться или плакать.
- Джон, Джон!.. Не нужно меня убеждать. Дело лишь в том, что…
Он скучал по Кандотти. Он нуждался в помощи, но не хотел о ней просить, нуждался в коллегах, но боялся взяться за обучение новичка. Отец Джон Кандотти, чьим великим даром было умение прощать, узнал о Сандосе все - и все же не стал его ни презирать, ни жалеть. К счастью, когда Эмилио нашел нужные слова, его голос остался ровным:
- Я думал, тут какой-то подвох. В последнее время меня не баловали хорошими новостями.
- Никакого подвоха, - объявил Джон уверенно, ибо жизнь не учила его быть всегда готовым к внезапным ударам, и направился к лестнице, ведущей к гаражу. - Когда я могу начинать?
- По мне, так прямо сейчас. Но используйте библиотечный компьютер, ладно? А я ложусь спать, - объявил Сандос настолько твердо, насколько ему позволил зевок, едва не свернувший челюсть. - Если не проснусь до октября - а я искренне на это надеюсь - разрешаю меня разбудить. Тем временем вы можете начать с учебной программы для руанджи - у Джулиани есть нужные коды. Но дождитесь, пока я смогу помочь с файлами к'сана. Этот язык, Джон, чертовски сложен.
Положив левую руку на стол, он качнул рукой наружу, чтобы раскрыть скрепу, но вдруг застыл, потрясенный мыслью.
- Боже, - сказал он. - Джулиани отправляет вас со следующей группой?
Последовала долгая пауза.
- Ага, - наконец сказал Джон. - Похоже на то.
- А вы хотите лететь?
Джон кивнул, глядя на Сандоса серьезными глазами.
- Да. Да, я хочу.
Стряхнув с себя оцепенение, Эмилио откинулся на спинку стула и с холодной напыщенностью процитировал Игнатиуса:
- "Готовый выступить немедленно, с уже застегнутым нагрудником".
- Если умру на Ракхате, - торжественно произнес Джон, - прошу об одном: пусть тело мое переправят для захоронения в Чикаго, где я смогу продолжать участвовать…
- … в политической жизни Демократической партии, - заключил Эмилио. Издав смешок, он покачал головой. - Что ж, вы знаете: тамошнее мясо лучше не есть. И вы большой. Есть шанс отбиться, если какой-нибудь чертов джана'ата вас возжелает.
- Полагаю, Джулиани тоже так считает. Если я слегка подкачаю мускулатуру, из нас сможет получиться вполне приличная линия обороны для НФЛ. Остальные парни - гиганты.
- Так вы уже встречались с ними?
- Лишь с иезуитами - не со штатскими, - ответил Джон, вернувшись к столу. - Настоятель - парень по имени Дэнни Железный Конь…
- Лакота?
- Наполовину… есть также французская и шведская кровь, по его словам, и он вроде бы довольно чувствителен к этим вещам. Насколько я знаю, лакотская часть его родичей покинула резервацию четыре поколения назад и его сильно достали люди, ожидающие, что он будет носить перья и разговаривать без сокращений - понимаете?
- Много лун идет Чоктау… - нараспев произнес Эмилио.
- Случилось так, что вырос он в пригородах Виннипега, а свои габариты, должно быть, унаследовал от шведов. Но на нем прямо нарисован Блэк-Хилс, поэтому он постоянно нарывается на это дерьмо. - Джон поморщился. - Я завел его почти с ходу, начав рассказывать о парне, с которым знался в Пайн-Ридже. Он меня тут же срезал: "Ни кос, ни духов, приятель. Я не пьяница и никогда не был в парной".
Сандос присвистнул, вскинув брови.
- Да… обидчивый. Но кто он?
- Один из лучших политологов ордена, насколько я слышал, а ведь у нас их полно. Поговаривают, что когда-нибудь он станет Генералом; но едва Джулиани и предложил ему Ракхат, Дэнни не раздумывая оставил профессорство в Григорианском университете. Он просто пышет энтузиазмом.
- А другие? - спросил Эмилио.
- Есть химик из Белфаста - он будет проверять те нано-блочные субстанции, которые производят на Ракхате. Я встретил его лишь на прошлой неделе, но Джулиани натаскивает этих парней уже несколько месяцев! Как бы то ни было, усвойте следующее: его зовут Шон Фейн.
Сандос непонимающе смотрел на него. - Вдумайтесь, - посоветовал Джон.
- Вы шутите, - сказал Сандос спустя минуту.
- Нет, но его родители пошутили. Папа был…
- Еврей, - вставил Сандос с непроницаемым лицом.
- Оценка: "отлично". А его мать была политиком…
- Шон Фейн, Шин Фейн, - сказал Эмилио сочувственно. - Не просто шутка, но еще и глупая.
- Ага. Я спросил у Шона, станет ли ему легче, если я скажу, что в среднюю школу поступал с пареньком, которого звали Джек Гофф. "Нисколько", - вот и все, что он ответил. Самый угрюмый ирландец, которого я когда-либо встречал, - моложе меня, но ведет себя так, будто ему сто лет.
- Похоже, группа подбирается веселая, - сухо прокомментировал Эмилио. - Джулиани сказал, что отправляет четверых. Кто же четвертый?
- О, вам понравится… Вы просили кого-нибудь с баскским языком, верно?
- Эускара, - поправил Сандос. - Мне нужны люди, привыкшие иметь дело с совсем другими грамматическими конструкциями…
- Ну, неважно, - пожал плечами Джон. - В общем, он заходит - огромный парень с невообразимо густыми волосами - и я понял: "Ба! Так вот кому достались и мои тоже!" Затем он говорит что-то непонятное, с чудовищным количеством согласных. И я не знал, то ли сказать ему "привет", то ли вмазать! Вот - он записал это для меня. - Джон выудил из кармана клочок бумаги. - Как, черт возьми, это произнести?
Приняв листок правой кистью, все еще оснащенной скрепой, Эмилио подвигал им туда-сюда на длину руки.
- Игра на невидимом тромбоне! Не различаю такой мелкий шрифт, - уныло заметил он, но затем все же сфокусировал взгляд. - Джозеба Гастаиназаторре Уризарбаррена.
- Хвастун, - пробормотал Джон.
- Говорят, однажды баскский язык попытался освоить сам дьявол, - сообщил Сандос. - Сатана сдался через три месяца, выучив лишь два слова на эускаре… причем оба - ругательства, но оказалось, что они все равно были испанскими.
- Ну и как нам, несчастным смертным, его именовать? - спросил Джон.
- Джо Алфавит? - предложил Эмилио и, зевнув, стал расстегивать вторую скрепу, но первое имя действительно похоже на "Джозеф". Это легко: Хо-сэй-ба.
Джон попробовал выговорить и остался доволен результатом - при условии, что от него не потребуют одолеть больше первых трех слогов.
- В общем, он эколог. Кажется милым парнем. Спасибо Господу за малые милости. Черт - извините! Я и забыл, как вы устали, - сказал Джон, когда Эмилио зевнул в третий раз за три минуты. - Все, ухожу! Отдыхайте.
- Увидимся завтра, - сказал Эмилио, направляясь к кровати. - Джон… Я рад, что вы здесь.
Кандотти со счастливым видом кивнул и, поднявшись, двинулся к выходу. Но перед лестницей оглянулся. Эмилио, слишком измотанный, чтобы раздеться, уже рухнул на матрац.
- Эй, - позвал Джон, - а вы не хотите спросить, что в коробке?
Эмилио не открыл глаз.
- Джон, что в коробке? - покорно спросил он, после чего пробормотал: - Как будто мне не наплевать.
- Письма. И это только те, что написаны на бумаге. Почему вы никогда не проверяете свой почтовый ящик?
- Потому что все, кого я знал, умерли. - Глаза Сандоса распахнулись. - Кто же, черт возьми, стал бы мне писать? - с риторическим удивлением спросил он у потолка. Затем, искренне веселясь, воскликнул: - О, Джон, вероятно, это любовные письма от мужчин-заключенных.
Кандотти фыркнул, изумившись этой идее, но Сандос вскинулся на локтях, захваченный ее восхитительной абсурдностью. Его лицо оживилось, а вся усталость на минуту испарилась.
- Мой дорогой Эмилио, - начал он и, вновь упав на постель, продолжил импровизировать, непристойно и весело, на вольную тему тюремного романса и в терминах, от которых Джон зашелся смехом.
В конце концов, когда Сандос выдохся сам и исчерпал тему, а Кандотти вытер глаза и перевел дыхание, он воскликнул:
- Вы так циничны!.. Эмилио, у вас множество друзей.
- Будьте снисходительны, Джон. Цинизм и сквернословие - единственные пороки, на которые я сейчас способен. Все прочие требуют сил или денег.
Кандотти опять рассмеялся и наказал Сандосу дважды прочитать молитву - за наличие столь живописных нечистых помыслов. Помахав ему рукой, он стал спускаться по лестнице и уже открыл дверь, когда услышал, что Эмилио его окликает. Держась за дверную рукоять и все еще ухмыляясь, Джон оглянулся:
- Да?
- Джон, я… я нуждаюсь в услуге.
- Конечно. Что угодно.
- Я… Мне нужно будет подписать кое-какие бумаги. Я ухожу, Джон. Я покидаю орден.
Кандотти обмяк, словно от удара под ребра, привалившись к косяку. Секундой позже снова зазвучал голос Сандоса, тихий и запинающийся:
- Сумеете вы закрепить ручку, чтобы я мог ее держать? Как вы делали это с бритвой?
Джон стал подниматься по ступеням, но на полпути остановился, также как и Сандос, не желая вести этот ужасный разговор лицом к лицу.
- Эмилио. Послушайте… Я понимаю вас… Но вы уверены? То есть…
- Уверен. Я решил это сегодня днем.
Кандотти молча ждал, а затем услышал:
- Джон, на мне много грехов. Не хочу притворяться. Нельзя ненавидеть, как я, и при этом быть священником.
Грузно осев на ступеньку, Джон растер ладонями лицо, а Эмилио тем временем говорил:
- Наверное, нужна какая-нибудь клинообразная штуковина, поддерживающая ручку под углом. Новые скрепы хороши, но у меня не получаются точные сжатия.
- Ладно. Нет проблем. Я что-нибудь для вас соображу. Джон встал и опять направился вниз по ступеням, ощущая себя лет на десять старше, чем был пять минут назад. Когда он шаркающей поступью поплелся к главному корпусу, то услышал возглас Эмилио, донесшийся из мансардного окна:
- Спасибо, Джон.
Не оглянувшись, он уныло махнул рукой, зная, что Эмилио его не видит.
- Конечно. Ну еще бы, - прошептал Джон, ощущая на лице противное щекотание, пока ветер, прилетевший из неаполитанского залива, не высушил слезы.
7
Город Инброкар
2046, земное время
Ошибка, если это была ошибка, заключалась в том, что он отправился взглянуть на ребенка. Кто знает, как бы все обернулось, если бы Супаари ВаГайджур просто дождался утра и, ничего не зная, освободил дух своего ребенка, чтобы тот обрел лучшую судьбу.
Но к нему пришла акушерка, уверенная, что он захочет увидеть младенца, а ему редко удавалось противиться простодушному дружелюбию, которое руна, похоже, всегда к нему проявляли. Поэтому Супаари с важным видом направился в детскую: тяжелая, украшенная вышивкой мантия шуршала столь же тихо, как его шаркающие шаги, глаза сфокусированы на среднюю дистанцию, уши нацелены вперед. Болтовню рунской акушерки он игнорировал, не удостаивая ответом ее шутливые реплики, изображая джана'ата-аристократа, до краев исполненного гражданскими добродетелями и величественным самоуважением.
"Кто я такой, чтобы насмехаться? - спрашивал себя Супаари, - Выскочка-торговец, склонный к неуместным коммерческим метафорам при разговорах с вышестоящими. Третьерожденный сын из захолустного города, разбогатевший на торговом посредничестве с руна. Аутсайдер среди аутсайдеров, который случайно наткнулся на стайку небывалых чужеземцев, прибывших из некоего места, находящегося за тремя солнцами Ракхата, и использовал сие событие для достижения обременительной знатности, в которую никто, кроме руна, не верит".
С момента, когда Рештар согласился на его предложение, Супаари знал, что никогда не станет значительней, чем был. Это не имело значения. Он привык к изоляции. Жизнь Супаари всегда протекала на границе между мирами руна и джана'ата; он наслаждался открывавшимися оттуда картинами, предпочитая созерцание участию. Первый год среди высокопоставленных представителей своего вида Супаари провел, изучая привычки окружавших его людей - столь же досконально, как охотник изучает добычу. Он стал смаковать нарастающую точность, с которой предсказывал их пренебрежение. Он мог угадать, кто сразу откажется посетить вечеринку, на которую приглашен Супаари, а кто туда придет - ради удовольствия подразнить его; кто вовсе не станет его приветствовать, а кто это сделает, жестом дав понять, что обращается к низшему. Первые предпочитал и прямое оскорбление; вторые были более изощренными. Его старший шурин, Дхераи, протолкнется в дверь, оттирая Супаари, но второрожденный Бхансаар просто замешкается, словно не видя Супаари, и вступит в комнату секундой позже, как будто ему только что пришло в голову войти.
Инброкарские сановники, беря пример с князьков Китери, игнорировали Супаари или с презрением взирали на него из углов. Иногда в общем разговоре всплывало словцо "лоточник", тут же скрываясь под волнами благовоспитанного веселья. Мысленно потешаясь, Супаари сносил все это с вежливой отстраненностью и расчетливым терпением - ради сына и во имя будущего.
Детская находилась в самой глубине здешней резиденции. Он понятия не имел, где сейчас Джхолаа. Пакварин, рунская акушерка, заверила Супаари, что с его женой все хорошо, но прибавила:
- Бедная госпожа - она страшно измучилась. Это не как у нас, - сказала рунао, явно благодаря судьбу. - Из нас малютки выходят так же легко, как попадают внутрь, - нам повезло, что мы не джана'ата. А у женщин Китери такие узкие бедра! - посетовала она. - Из-за этого бедным акушеркам еще труднее.
Пакварин признала, что роды очень расстроили Джхолаа. Естественно. Еще одна причина для его жены ненавидеть супруга: одарил ее уродцем.
Погрузившись в свои мысли, он осознал, что Пакварин провела его через детскую, и увлекает дальше, лишь когда услышал тихий рунский смех и веселую, безобидную рунскую болтовню, доносившуюся из кухни вместе с запахом специй и жарящихся овощей. Выйдя через последнюю дверь на пустой задний двор, Супаари заметил небольшой деревянный ящик, задвинутый в дальний угол. Он остановился в полушаге от ящика. Ни богатой вышитой сети, ни нарядных лент, развевающихся на ветру, чтобы привлекать взгляд ребенка и приучать его реагировать на движение. Лишь тряпка с кухни, обмотанная вокруг ящика, чтобы спрятать девочку, спрятать ее позор - и его собственный - от сторонних глаз. Как отметил Супаари, ящик был не новым. Прежде в него укладывали рунских младенцев, предположил он. Колыбель для ребенка стряпухи. Другой стал бы винить в этом акушерку, но не Супаари ВаГайджур. "Ах, Бхансаар! - подумал он. - Хорошее попадание. Да будут твои дети падальщиками! Да проживешь ты долго, чтоб увидеть, как они жрут падаль".
Такого Супаари не ожидал - даже после года оскорблений и высокомерия, на которые не скупились новые родичи. Он смирился с тем, что его дочь приговорена. На калеке никто не женится. Надежд у нее было еще меньше, чем у третьих, - перворожденная, но порченная. Из всего, что Супаари узнал про обычаи чужеземцев, самым непостижимым и порочным было то, что плодиться у них мог любой, даже те, про кого известно, что они несут в себе свойства, способные навредить их отпрыскам. Кто станет наделять выявленной болезнью собственных внуков? Во всяком случае, не мы, подумал он. Не джана'ата!
Однако Дхераи мог бы сдержать мелочность Бхансаара, предоставив этой малышке достойное гнездышко для единственной ночи ее жизни. "Чтоб твои дочери ублажали путников, Дхераи, - свирепо пожелал Супаари. - А сыновья выросли трусами". Шагнув к колыбели, он изогнутым когтем сорвал с нее тряпку.
- Ребенок не виноват, господин, - торопливо сказала акушерка, напуганная резким запахом гнева. - Бедняжка, она не сделала ничего плохого.
"А кто виноват?" - хотел он спросить. Кто сунул ее в этот отвратительный… Кто принес ее на этот жалкий…
"Я", - подавленно подумал Супаари, глядя вниз.
Вымытая, накормленная, уснувшая, его дочь благоухала дождем в первые минуты грозы. От этого запаха у него закружилась голова, и он в самом деле покачнулся, прежде чем опуститься на колени. Вглядываясь в ее крохотное безупречное личико, Супаари поднес пальцы ко рту и шесть раз клацнул зубами, до мяса откусывая каждый коготь, - охваченный потребностью взять малышку в руки, причем так, чтобы ей не повредить. И почти тут же понял, что совершил унизительную, непоправимую оплошность. Оставшись без когтей, он должен будет позволить Лджаату-са Китери исполнить этот самый отцовский долг. Но рассудок Супаари был затуманен, и, подняв из ящика свою дочь, он неловко прижал ее к груди.
- У нее глаза Китери! Она красавица, как и ее мать, - простодушно заметила рунская акушерка, радуясь, что джана'ата успокоился. - А нос у нее ваш, господин.
Вопреки всему он засмеялся и, не думая об одежде, устроился на влажных глиняных плитках, еще мерцавших от утренней мороси, - чтобы положить младенца себе на колени. С болью провел рукой по ее бархатно мягкой щеке, ощущая свои укороченные пальцы странно голыми и столь же незащищенными, как горло его дочери. "Мне не суждено плодиться, - подумал Супаари. - Ее покореженная ступня - это знак. Я все сделал неправильно".
Собрав всю свою смелость, чувствуя, как стискивает его собственное горло, Супаари неловко потеребил обертки, скрывавшие малышку, заставляя себя взглянуть на то, что обрекало этого ребенка умереть младенцем, унося с собой во тьму все его надежды. И оттого, что он увидел, у него перехватило дыхание.
- Пакварин, - произнес Супаари очень осторожно - голосом, который, как он надеялся, ее не напугает. - Пакварин, кто, кроме тебя и меня, видел девочку?
- Ее дяди, господин. Потом они сказали Верховному, но он не пришел ее осмотреть. Такая жалость! Госпожа уже пыталась убить малютку, - беспечно сообщила Пакварин.
Но тут же поняла, что сказала не то. Ведь госпожа хотела убить младенца еще до того, как обнаружился дефект. Рунао начала раскачиваться из стороны в сторону, но вдруг замерла.
- Госпожа Джхолаа говорит: "Лучше умереть при рождении, чем жить, не имея возможности выйти замуж", - сказала она Супаари, причем сказала правду, хотя Джхолаа произнесла эти слова несколько лет назад.
Довольная своей сообразительностью, Пакварин затараторила благочестивым тоном:
- Так что это необходимо сделать. Но неправильно, чтоб это делала мать. Это долг отца, господин. Эта услужливая спасла ребенка ради твоей чести.
От потрясения едва слыша трескотню Пакварин, Супаари долго смотрел на акушерку. Наконец, придав своему лицу добродушное выражение, спросил:
- Пакварин, можешь сказать, какая нога у нее деформирована? Правая? Или левая?
Придя в замешательство, женщина прижала уши к голове и, снова закачавшись, перешла на руанджу, свой родной язык: