В лунном свете я различил большую ладонь с чудовищно переспелыми пальцами. Как же должна натянуться кожа, подумалось мне, при таком давлении изнутри. Оторвать голову будет не труднее, чем сорвать с дерева грушу.
- Позволь спросить по-другому, - сказал я. - Ты был Антемием? Когда был…
- Да, - поспешно прервал он, не дав мне произнести слова, которого не хотел слышать. - Думаю, что был. Благодарю тебя, - добавил он. - Я не мог вспомнить. Вертелось на кончике языка, но все имена куда-то пропали.
Одобренная процедура общения с неупокоенными мертвецами состоит, в общем, в том, что сделал тот дед, хотя, конечно, производится гораздо более торжественно. Нечего и говорить, что проделывать это положено при дневном свете: рекомендуется в полдень. На случай, если вы случайно столкнулись с подобным образчиком ночью, имеется два варианта действий, оба скорее рекомендованные, чем одобренные. Первый: вытащить меч и отрубить голову. Второй: втянуть его в игру в загадки и занять до рассвета, который высушит его, как выброшенного на берег кита.
Комментарий по этому поводу. Я не принадлежу к людям действия. Я не ношусь по крышам и не ношу при себе оружия. Собственно, я потому и сбежал из деревни, что мне тяжело было таскать даже умеренный груз. Это по поводу первого варианта. Что касается второго…
Мне и самому было любопытно. Интересно.
- Что с тобой случилось? - спросил я.
- Знаешь, не могу толком сказать, - ответил он. Его голос стал походить на человеческий. Мой слух привыкал к его оттенкам, как глаза - к темноте. - Я знаю, что попал в снежную бурю и сбился с дороги. Мне было страшно холодно, до боли во всем теле. Потом боль начала отступать, и я вроде бы заснул.
- Ты умер, - сказал я.
Это слово ему не понравилось, но, думаю, он меня простил.
- Я помню, что проснулся в чернильной темноте. Было ужасно тихо, и я не мог шевельнуться. Мне было страшно. И тут я заметил, что не дышу. Не то что затаил дыхание. Я вовсе не дышал, и это мне не мешало. Вот тогда я понял.
Я подождал, но не мог ждать всю ночь:
- А потом?
Он отвернулся. Волос не было, только шишковатый багровый скальп. Голова как слива.
- Я был в ужасе, - сказал он. - Я хочу сказать, разве я знал… - Он помолчал. Я не представлял, что творится у него в голове. - Спустя долгое время я обнаружил, что все же могу двигаться. Я уперся руками в крышку и нажал и почувствовал, как треснули доски. Тогда я испугался еще сильнее. Мне показалось, что крышка, то есть вся земля надо мной, провалится и похоронит меня. - Он опять помолчал. - Я всегда боялся тесноты. Понимаешь?
Я кивнул. Я тоже боялся.
- Наверное, я запаниковал, - продолжал он, - потому что продолжал толкать, и откуда-то знал, что я невероятно силен, гораздо сильнее, чем был раньше, поэтому, думал я, если хорошенько нажать… мысли у меня путались, конечно.
- И тогда? - спросил я.
- Я пробился сквозь землю и увидел лунный свет, - сказал он. - Поразительное ощущение. Первой мыслью было броситься в ближайший дом и сказать им: смотрите, я вовсе не мертвый! - Он осекся: слово вырвалось у него случайно. - Потом я задумался. Я все еще не дышал и ничего не чувствовал. Я мог двигать руками и ногами, мог стоять прямо и удерживать равновесие, но… знаешь, когда долго сидишь и ноги онемеют? Так было со всем телом. Очень странное ощущение.
- Продолжай, - сказал я.
Он долго молчал.
- Помнится, я сел. Не знаю, зачем я это сделал: стоять было вовсе не утомительно. Я никогда не устаю. Но я так растерялся. Не знал, что мне делать. Все казалось неправильным. - Он медленно приподнял пятки и уронил их: туп-туп-туп. - И пока я так сидел, стало вставать солнце, и свет как будто хлынул мне в голову и все выжег, так что я совсем не мог думать. Можешь считать, что я потерял сознание. Словом, когда я открыл глаза, лежал там же, где был, в темноте.
Я нахмурился:
- Как ты туда вернулся?
- Сам не знал, - ответил он. - И сейчас не знаю. Это происходит всегда, вот и все. Встает солнце - и смывает сознание. Если я отхожу подальше, чувствую, что должен вернуться. Бегу. Я быстро бегаю. Я знаю, что должен вернуться… домой, - закончил он с надтреснутым смешком, - прежде чем взойдет солнце. Я научился осторожности, оставляю себе запас времени.
На некоторое время он застыл в молчании. Я спросил:
- Почему ты убиваешь?
- Не представляю. - В его голосе звучало отчаяние. - Если кто-то оказывается поблизости, я хватаю его и скручиваю, пока он не умрет. Так кот ловит веревочку. Рефлекс. Я просто знаю, что иначе не могу.
Я покивал:
- Ты ищешь?…
- Да. - Он выдавливал слова, как признающийся в проступке ребенок. - Да, ищу. Я всеми силами стараюсь держаться подальше от мест, где могут встретиться люди. Мне все равно: овцы, лисы, люди. Если бы мог, я ушел бы далеко в горы. Но далеко заходить нельзя: я должен возвращаться вовремя.
Я поспорил с собой и понял, что должен спросить:
- Кем ты был? Чем занимался?
Он не отвечал. Я повторил вопрос.
- Ты сам сказал, - отозвался он. - Я был учителем.
- А до того?
Он отвечал против воли. Слова шли медленно и бесстрастно: он вынужден был отвечать.
- Я был Братом, - сказал он. - Когда мне исполнилось тридцать, мне сказали, что я должен попытаться вступить в Орден: считалось, что у меня есть дар, и мозги, и прилежание, и самодисциплина. Я сдал экзамен и пять лет провел в студиуме. Как и ты, - добавил он.
Я оставил это без комментариев.
- Ты вступил в Орден.
- Нет. - Голос больше не был бесстрастным. В нем вспыхнул гнев. - Нет, я провалил матрикуляцию. Пересдавал на следующий год и снова провалился. Они отослали меня назад в мой приход, но к тому времени там нашли себе другого Брата. Так что я пошел бродить. Искал работу учителя, писца - все равно какую, лишь бы прокормиться. Работы мало, конечно.
Меня вдруг насквозь пронизал жестокий холод. Только миг спустя я узнал в нем страх.
- И ты пришел сюда? - проговорил я, чтобы заставить его продолжать.
- Со временем. Перебрал много других мест, но закончил здесь. - Он вскинул голову. - Тебя сюда прислали, чтобы разобраться со мной. Да?
Я не ответил.
- Конечно, - ответил он за меня. - Конечно. Я помеха, зараза. Угроза сельскому хозяйству. Ты собираешься откопать меня и отрубить мне голову?
Пришел мой черед отвечать против воли:
- Да.
- Конечно, - повторил он. - Но я не могу тебе позволить этого. Это моя…
Он собирался сказать: жизнь. Наверное, пытался подыскать другое слово, но сдался. Мы оба поняли, что он имел в виду.
- Ты, значит, сдал экзамены, - сказал он.
- Только-только, - ответил я. - Двести семь из двухсот двадцати.
- Поэтому ты здесь.
Белые глаза в пепельном лунном свете.
- Верно, - признал я. - Они не берут на исследовательскую работу тех, кто набрал двести семь баллов.
Он серьезно кивнул:
- Работа по найму.
- Когда достается, - ответил я. - Не часто. Хватает более квалифицированных работников.
Он хмыкнул, возможно с сочувствием:
- Общественные работы.
- Боюсь, что так, - признал я.
- И потому ты здесь. - Он поднял голову, покрутил, словно разминал шею, после того как спал в кресле. - Потому что… ну, потому что ты не из лучших. А?
Мне это было неприятно, хотя и правда.
- Не в том дело, что я плох, - сказал я. - Просто все в моем выпуске оказались лучше меня.
- Конечно. - Он склонился вперед, упершись руками в колени. - Вопрос в том, сохранился ли у меня дар после того, что со мной случилось. Если сохранился, работа твоя окажется трудной.
- А если нет? - спросил я.
- Ну, - ответил он, - кажется, это мы и собираемся выяснить.
- Тема для журнальной статьи, - заметил я.
- Для тебя это шанс вырваться из безвестности, - серьезно согласился он. - При иных обстоятельствах я пожелал бы тебе удачи. К сожалению, я совершенно не хочу позволять тебе отрубить мне голову. Я веду жалкое существование, и все же…
Я его понимал. Голос его стал уже совсем человеческим; если бы мы прежде были знакомы, я бы его узнал. Он сидел спиной к луне, так что я не видел черт лица.
- Я пытаюсь объяснить, что тебе не обязательно это делать, - продолжал он. - Уезжай. Возвращайся домой. Никто не узнает, что ты ночью выходил из дома. Я обещаю держаться подальше, пока ты не уедешь. Если я перестану показываться, ты сможешь доложить, что прямых свидетельств заражения не нашлось и ты счел неоправданным осквернение, возможно, невинной могилы.
- Но ты вернешься, - сказал я.
- Да, и они, разумеется, пошлют за кем-то еще, - сказал он. - Но это будешь не ты.
Это было искушение. Конечно искушение. Прежде всего он был мыслящим существом; не зная заранее и с закрытыми глазами я принял бы его за сильно простуженного человека. А если его дар пережил смерть? Он меня убьет. Самому себе я мог признаться: мысль погибнуть при исполнении обязанностей мне в голову не приходила. Я рассчитывал на час грязной работы при дневном свете: никакого риска.
Я не трус, но признаю ценность страха так же, как признаю ценность денег. И я ни в коем случае не храбрец.
Я увидел кое-что при свете луны и сказал, стараясь не повышать голос и не торопиться:
- Я мог бы вернуться в постель, а утром тебя выкопать.
- Мог бы, - согласился он.
- Ты думаешь, я так не сделаю?
- Нет, если мы договоримся.
- Возможно, ты прав, - сказал я. - Но крестьяне… Ты должен признать…
В этот момент Браг (который вышел в заднюю дверь, взобрался на крышу у него за спиной и пробирался по коньку, пока не подобрался достаточно близко, чтобы достать его шею прихваченным топором) размахнулся и ударил. Ни звука, но в последний момент мертвец чуть наклонил голову в сторону, и топор разрубил только воздух. Я слышал, как крякнул Брат, потрясенный и напуганный. Я видел, как мертвец, не отрывая от меня взгляда, закинул за спину левую руку и перехватил топор под самым лезвием, остановив замах. Брат ахнул, но топора не выпустил и тянул что было силы, как собака натягивает поводок. Все его усилия и на ноготь не сдвинули хватки мертвеца.
- Ну, - сказал мертвец, - давай проверим.
То, что я медлил, было непростительно, совершенно непрофессионально. Я знал, что должен что-то сделать, но в голове было совершенно пусто. Я не мог вспомнить ни одной процедуры. Тем более - слов. "Думай!" - вопил у меня в голове тоненький голосок, но думать я не мог. Я слышал, как поскуливает Брат, надрывая жилы в последнем отчаянном и тщетном усилии вырвать топор. Мертвец в упор смотрел на меня. Его губы дрогнули.
"Pro nobis peccatoribus" - неочевидный вариант. И даже не с той страницы учебника, но это была единственная процедура, которую мне удалось вспомнить.
К несчастью, именно она всегда удавалась мне с большим трудом. Надо протянуть руку, которая не рука, растопырить пальцы, которые не пальцы: до этого места я еще справляюсь, а вот дальше обычно застреваю.
(Думал я вот о чем: он завалил экзамен, а я сдал. Да, но, может быть, он провалился потому, что невнимательно прочитал вопросы или слишком много времени потратил на часть первую, так что на части вторую и третью времени не хватило. Может, он на самом деле очень даже силен. Просто ему не везет на экзаменах.)
Я бубнил: "Sol invicte, ora pro nobis peccatoribus in die periculi".
Конечно, существует школа, утверждающая, что слова заклинания не оказывают никакого действия, что они просто способствуют умственному сосредоточению. Я склонен согласиться. С чего бы древняя молитва на мертвом языке, обращенная к богу, в которого уже шестьсот лет никто не верит, оказывала бы какое-то действие. "Ora pro nobis peccatoribus, - торопливо бормотал я. - Peccatoribus in die регiculi".
Сработало. Конечно, дело было не в словах, но казалось, что подействовали как раз они. Я прошел, вошел. Я оказался в его голове.
Там ничего не было.
Поверьте мне, это правда. Совсем ничего. Словно вошел в дом, где кто-то умер и родные устроили уборку, вынесли всю мебель. Там было пусто, потому что я находился в голове мертвеца. Только этот мертвец с укором глядел на меня белыми глазами, не выпуская топора.
Отлично. Пусть будет пустота. Тем проще. Я поискал управление. Его, конечно, надо визуализировать. Я представил его как маховик задней бабки токарного станка. Потому что на втором году я в свободное время подрабатывал в литейке.
Я не умею работать на станке. Я по большей части занимался тем, что подметал стружку.
Вот маховик, управляющий его руками. Я протянул руку, которая не рука, сжал его и попытался повернуть. Заклинило. Я нажал сильнее. Нажал в полную силу, и проклятое колесо осталось у меня в руках.
Так не пойдет.
Я провел новую визуализацию. Представил поводья упряжки, тормоз у меня под сапогами, которые не сапоги. Я нажал тормоз и натянул поводья.
Я так и не собрался написать ту статью, так что это публикуется впервые. Дар не переживает смерти. Ничто не переживает смерти. Комната была пуста. А штурвал отломился только потому, что я неуклюж и косорук, из тех людей, кто спотыкается о кошку и ломает кончик пера слишком сильным нажимом.
Я услышал, как ахнул Брат, вырвав топор из мертвой руки. Мертвец не шевельнулся. Он все так же смотрел на меня в упор до того момента, когда топор перерубил ему шею и голова отвалилась, отскочила от колена и скатилась по крыше на короткую траву под стеной. Тело осталось неподвижным.
Я знаю почему. Нам понадобилось десять человек и импровизированный кран из еловых жердей длиной двенадцать футов и три дюйма, чтобы спустить его с крыши. Тело весило, должно быть, полтонны. Одна голова тянула фунтов на тридцать. Ее жердями перекатывали по земле. Крови не было, но из шеи сочилась молочно-белая жижа, и вы не представляете, как она воняла!
Мы сожгли тело. Пропитали его сосновой смолой, и оно легко занялось и сгорело дотла. Не осталось даже кусочков костей. Белая жидкость полыхала, как масло. Они скатили голову в яму с жидкой глиной. Она потонула, пуская пузыри.
- Я слышал, как оно с вами говорило, - обратился ко мне Брат. Слово "оно" меня почему-то задело. - Догадываюсь, что вы использовали какой-то вариант игры в загадки, чтобы задержать его до восхода.
- Что-то в этом роде, - сказал я.
Он кивнул.
- Мне не следовало бы вмешиваться. Простите, - сказал он. - Вы контролировали ситуацию, а я мог все испортить.
- Все хорошо, - сказал я.
Он улыбнулся, словно показывая, что ничего хорошего нет, но спасибо, что я его прощаю.
- Наверное, я запаниковал, - объяснил он и вдруг нахмурился. - Нет, не то. Я увидел шанс показать себя. Это было глупостью и эгоизмом. Вам придется написать в пребендарий.
- Не вижу причин, - мягко возразил я. - На мой взгляд, ваши действия допускают несколько толкований. Я предпочитаю видеть в них отвагу и предприимчивость. Могу, если хотите, упомянуть об этом в письме.
- Неужели? - (Я увидел в его лице все жестокое отчаяние внезапной, нежданной надежды.) - Вы не шутите?
- Нисколько, - ответил я.
- Это было бы… - Он не договорил. Не мог подобрать достаточно значительного слова.
Вы не представляете, что это такое. Слова лились из него как понос. Торчать здесь, в этих жалких местах, с этими ужасными людьми. Клянусь, я сойду с ума, если не вернусь в город. И зимы здесь такие холодные. Я не выношу холода.
- Можешь отсыпаться в карете, - сказал отец приор, когда я попытался возмутиться расписанием.
Я не спросил его, пробовал ли он когда-нибудь спать в провинциальной почтовой карете на проселочных дорогах в это время года. В почтовой карете не уснет и покойник.
Я проспал почти всю дорогу: думаю, после бессонной ночи накануне. Проснулся, когда мы проезжали Фулвенский мост; выглянув в окно, я увидел только воду, лунный свет на воде. Больше уснуть уже не смог. Читать заметки по делу, которые я поленился просмотреть раньше, в темноте не получалось. Впрочем, меня вкратце проинструктировали перед отправкой. Так или иначе, работа у меня однообразная. Пустяки.
Карета выкинула меня до рассвета на перекрестке посреди пустыни. Где-то на взгорьях. Сам я вырос в долине. У нас были родственники на взгорьях. Я терпеть не мог, когда они заявлялись в гости. Старик был глух как пень, а трое мальчиков (от тридцати до сорока, но вечные "мальчики") сидели, ни слова не говоря. Их мать умерла молодой, и, честно говоря, я ее понимаю.
Им полагалось бы встретить карету, но на перекрестке никого не было. Я постоял. Потом присел на свой мешок, потом на землю - сырую. Я слышал крик совы и лисицы, по крайней мере надеюсь, то была лисица. Если не лисица, значит, что-то, чего мы не проходили на третий год, и я очень рад, что ничего не увидел.
Наконец они явились в маленькой повозке. Старик на козлах, мужчина помоложе и Брат. В упряжке маленький пони, косматый, как медведь.
Говорил Брат, за что я был ему благодарен. Он был из лучшей породы деревенских Братьев: невысокий, лет пятидесяти-шестидесяти, с заметной картавостью, но говорил внятно и слова подбирал свободно. Мальчик был сыном младшего мужчины, внуком старшего. Играя, забрался на большой дуб, сорвался, упал - сломанная рука и ужасная шишка на голове. Он уже неделю не приходит в сознание. Они открывали ему рот черенком ложки из рога. Вливали воду и пищу. Он глотал. Но и только. Можно было вогнать ему в подошву иглу на полдюйма, а он даже не дернется. Опухоль на затылке спала - Брат уверял, что ничего не понимает в медицине, но он лгал, - а сломанную кость они вправили и, как умели, наложили лубок.
Это лучше, подумал я, чем убийство неупокоенного мертвеца. В студиуме этот предмет давался мне лучше других, хотя мы, конечно, практиковались на разуме, находящемся в сознании, и к тому же под ястребиным взглядом отца, сидевшего рядом. Я проделывал подобное примерно полтора года назад, и тогда все прошло отлично: вошел, нашел ее и быстренько вышел. Она последовала за мной, как собачонка. На прощание отец приор сказал мне, что это может оказаться трудным и запутанным, как предсказание, или жутким и пугающим, как одержимость. На всякий случай я прихватил с собой книгу. Собирался пролистать соответствующие главы на ферме или в карете, но так и не собрался. В любом случае это будет лучше, чем та пустота.
Дом был довольно большим для жилища горцев; удобно стоял в лощине, окруженный со всех четырех сторон плотной буковой изгородью, защищающей от ветра. В доме жили, по словам Брата, всего пятеро: дед, отец, мать, мальчик и батрак, который спал на сеновале. Мальчику было девять лет. Брат назвал его имя, но я никогда не запоминаю имен.
Меня спросили, не хочу ли я отдохнуть с дороги, умыться, почиститься, что-нибудь поесть. Конечно, они ожидали отказа, поэтому я отказался.
- Он здесь, - сказал Брат.