Тут я вдруг осознал, что жив еще, и жуткий ужас сковал мое сердце; вспомнив обо всем, я едва оторвал голову от земли. Но среди деревьев не было ничего, лишь тишина и мрак. Итак, Наани оставила меня и, конечно, погибла. А земля вокруг запятнана ее кровью, и я обрадовался, потому что хотел умереть.
Тут я вновь лишился сознания и забыл свою боль. Потом кроха силы вернулась ко мне, и, оторвав голову от земли, я вновь поглядел в чащу; однако тут же вновь уткнулся лбом в почву. Не имея более никаких сил, я припал щекой к траве и попытался увидеть хоть что-нибудь, но не было ничего. Потом я перекатил голову на другую щеку, - в бессилии и отчаянии. Вдруг что-то шевельнулось между деревьев, и белое пятно вырвалось из темной чащи. Я не поверил своим глазам, своему рассудку. И воззрите! Сердце возликовало во мне, пробудив тело, - Дева бежала ко мне… медленно, оступаясь… С трудом поднявшись на четвереньки, обливаясь кровью, неслышно крича, я отправился к ней навстречу.
Наани пошатывалась, задевала о стволы деревьев, она уже ничего не замечала. Но, увидев меня живого и двигающегося, вскрикнула одновременно от горя и радости. И вдруг оступилась, рухнув на землю как подкошенная.
Но я полз вперед изо всех сил - пусть земля качалась под моими руками, пусть руки мои и колени разъезжались в стороны, а голова самым глупым образом клонилась к земле.
Уже приблизившись к затихшей Деве, я заметил в лесу движение. Это был Горбатый, спешивший по следу Наани. Я узнал его, это был тот самый, которого Дева ударила ножом, кровь с его плеч стекала на грудь; рана наверняка замедлила его бег, и поэтому Наани решила, что избавилась от погони.
И я сумел подняться на ноги, чтобы приблизиться к Деве прежде Горбатого, и побежал самым неловким образом. А потом вдруг упал, еще не достигнув цели. Началось страшное состязание; я полз - медленно, словно бы тело мое было сделано из свинца, а Горбач бежал - быстро и неотвратимо… И все же я опередил его. Поднявшись перед Горбатым на колени, я взмахнул Дискосом, и великое оружие взревело в моих руках, словно бы зная, что я в беде. Горбатый был рядом; но Дискос поразил его, и враг пал на лицо свое и умер неподалеку. Раны мои исторгли целую реку крови, а голова качнулась на плечах. С великой любовью я успел поглядеть на Наани, но на ней не было опасных ран, только ссадины и синяки, оставленные стволами и ветками. Тихая, милая, она лежала передо мной, и сердце мое разрывалось от любви. Сражаясь со своей слабостью, я сумел приложить ухо к ее груди, чтобы послушать сердце. Но голова моя неловко качнулась и упала на ее тело; стук ее сердца показался мне близким громом, но в пульсациях его таился покой, маня куда-то далеко-далеко. Тут я и провалился в забвение, и даже не помню, как это случилось. Так мы и лежали - нагая Дева, лишившаяся чувств, и я, израненный, в разбитом панцире, опустивший голову на ее грудь, а вокруг нас царила тишина, лишь далекий грохот Огненных Гор сотрясал вечную Ночь над нами.
Глава XIV
На острове
После долгого забвения я пришел в чувство, ощущая одну только боль и великую тревогу. Я попытался подняться, но мне словно бы воспрепятствовала некая сила, которая - как я знаю теперь - была моей собственной слабостью. Я лежал на спине, а вблизи кто-то тяжело дышал. Тогда я повернул голову… очень медленно, поскольку мне не хватало сил. Я увидел Деву, нагая, тяжко дыша, она усердно налегала на шест, который я срезал, когда Горбатый напал на нас. Тут я вспомнил все, что с нами случилось, и понял, что лежу на плоту, а Дева толкает его шестом.
Тут изо рта моего вырвался негромкий звук, но Дева его не услышала; она все время оглядывалась - наверно, в сторону берега, и лицо ее было очень решительным и тревожным, а вдали слышался вой, которым переговаривались Горбатые. Итак, придя в себя, Дева успела подтащить меня к плоту, пока я лежал без сознания, тем самым сохранив мою жизнь. Однако как сумела она совершить это, трудно было понять; не знала того и она сама, лишь любовь могла подвигнуть ее на столь великий труд, только страх за жизнь любимого.
Потом уже Наани рассказала мне, как пришла в чувство, ощутив, что лежит на земле, и какая-то тяжесть давит ей на грудь. Увидев, что это моя голова, она решила, что я, безусловно, расстался с жизнью.
Поднявшись, она опустила мою голову на землю, и сердце ее разрывалось от горя, ведь кровь моя покрывала не только тело, но и землю вокруг. Однако, уложив меня, она заметила, что я еще дышу, и великая надежда вспыхнула в ее душе. Оглядевшись, она не заметила вблизи Горбачей, кроме убитых мною, бегом бросилась к плоту и, зачерпнув воду из реки моим шлемом, плеснула мне в лицо: однако у меня не хватило сил, чтобы вернуться в сознание. В тот же миг тонкое вещание духа оповестило ее о приближении опасности, и Наани решила спасти меня или умереть вместе со мной. Волоком она протащила меня до находившегося поодаль плота, оставила меня на настиле, метнулась за шестом, валявшимся возле скалы. И только поднимая его, заметила, что одежда ее осталась в лапах Горбатого. Поспешно выхватив одежду, она побежала к плоту и, оттолкнув его от берега, успела вскочить на бревна. Когда она взяла в руки шест, из леса раздались звуки. На опушке появились двое уцелевших Горбатых, они обнаружили след Наани и сразу же бросились к берегу. В предельном отчаянии она успела отогнать плот достаточно далеко от берега. Очевидно, зверолюди не умели плавать или же считали, что в воде обитает нечто ужасное; они даже не попытались преследовать ее в воде, и, постояв на берегу, разразились сердитым воем, который я и услышал, когда на мгновенье пришел в себя. Больше я ничего не помню, лишь потом Наани рассказала мне еще кое-что, утвердив меня в святой любви к ней. Но это наши личные воспоминания.
Пока я внимал вою Горбатых, он становился все тише и как бы уходил вдаль. Ведь Дева отчаянно налегала на шест. Я понимал, что должен помочь ей, однако слабость не позволяла мне даже шевельнуться. Попробовав подняться, я совсем лишился чувств, тем временем моя милая, нагая и любящая, направляла наш маленький плот к безопасной гавани - думая не о себе, но только о том, чтобы спасти меня. И я был близок к смерти, и не мог, беспомощный, израненный, обреченный на смерть, помочь Деве, не мог защитить ее. Однако я славно сражался и всегда с гордостью вспоминаю об этой битве.
После этого я ничего толком не помню, кроме боли; в изнеможении просыпался я, не ведая, сколько времени провел во сне, не осознавая, что происходит вокруг; все мне казалось странным и непонятным… однако, я чувствовал, что окружен великой любовью и заботой, и с облегчением погружался в черный туман моей слабости, а потом пробуждался с надеждой. Настало время, когда я проснулся, ощутив ясность в голове, избавившись от хвори и тумана, в который погрузила меня боль. Подо мной было мягкое ложе, вокруг царил милый сердцу покой, и здоровая дремота наполняла мои кости.
Я не сразу заметил, что Дева стоит на коленях возле меня и глядит на меня с великой любовью. Глаза ее светятся счастьем и вливают в мое тело здоровье, счастье и мир. Потом она пригнулась и поцеловала меня в губы с предельной любовью и лаской, оросив слезами мое лицо. Я был рад ответить на ее ласку.
После того она подложила мне под голову руку, приподняла меня и дала мне попить, а потом снова поцеловала - словно бы легкий ветерок прикоснулся к моим губам. И мне сразу стало еще легче. Я погрузился в сон, еще ощущая эту заботу.
Я пробуждался, кажется, трижды, и на третий раз я понял, что силы начинают возвращаться ко мне, потому что сумел чуть шевельнуть рукой. Наани поняла, что я хочу, чтобы она взяла меня за руку, а когда она сделала это, я погрузился в сон, с любовью глядя в ее глаза.
Проснувшись в четвертый раз, я шепнул Деве, что люблю ее, и Наани, всхлипнув, нежно прижала мою руку к своей груди. Ну а пробудившись в пятый раз, я понял, что лежу нагой под плащом, а тело мое покрыто повязками, - на них, как я узнал потом, ушло порванное платье Девы.
Я поглядел на Наани, она снова была в моем подпанцирном костюме, который, вовремя разодравшись, дал ей возможность спастись.
После я обнаружил, что она успела хитроумным способом починить свою одежду; сидя возле меня, Дева надергала ниток из своего рваного платья, сделала иголки из шипов, которыми были усыпаны ветки невысоких кустов. Иглы эти часто ломались, и ей, наверно, целую сотню раз приходилось делать новую иглу. Но работу свою она выполнила весьма аккуратно и опрятно. Заметив на себе мой взгляд, Наани вполне естественным образом поняла, что я вспоминаю ее наготу, и, покраснев, поцеловала меня, а потом, скрывая смущение, отвернулась. Тут я еще более пожалел, что не имею сил, чтобы преклонить перед ней колена - с радостью и уважением; такова была моя любовь к ней, и всякий, кто познал истинную любовь, поймет меня.
После этого я понемногу пошел на поправку, а Дева ухаживала за мной и давала мне растворенные таблетки и воду, определяя время по показаниям моего циферблата. Она часто обмывала меня и меняла повязки, стирала их и сушила, чтобы использовать снова, - ведь в ее распоряжении было немного бинтов.
На пятый день я почувствовал себя совсем хорошо и обрадовался тому. Наани ласково говорила со мной, но запретила мне отвечать, потому что я был еще очень слаб.
Ну а на шестой день я получил разрешение сказать, насколько велика моя любовь к ней, - о чем прежде свидетельствовали только мои глаза. Дева попыталась уверить меня в том, что она здорова и ничуть не устала; но я-то видел, насколько она исхудала, и тень печали еще не оставила ее глаз, в которых уже светились великая любовь и радость за меня.
И я велел Наани подать мне свои таблетки, и, как было у нас в обычае, поцеловал их, чтобы она поела и попила, потом она сделала для меня питательное питье, после чего я сказал, чтобы она положила возле меня Дискос. А потом поманил ее к себе, велел лечь рядом и, прикоснувшись к милой головке, сказал, чтобы она уснула, не опасаясь за меня, потому что я чувствую себя достаточно хорошо. Наани сперва опасалась, что перенапряжет мои силы, но я ласково обнял ее, подложив свою левую руку, и, устроившись поуютнее, Дева погрузилась в сон, в котором давно нуждалась. Она спала целых двенадцать часов, - как убитая - и только однажды с негромким стоном повернулась ко мне лицом. А я не испытывал ни усталости, ни одиночества; я лежал, ощущая предельное довольство жизнью, и глядел на ту, что спала на моей руке: создание воистину удивительное, очаровательное, нежное, И покой, воцарившийся на ее лице, казался святым духу моему, возвысившемуся в своей любви.
Часть питья я выпил через три часа, другую еще через три, на девятом часу допил все; ведь правая рука моя оставалась свободной, два или три раза я прилагал свою руку к великому оружию, к своему истинному другу, ощущая, что оно знает и любит меня. Не сочтите мои слова за возвышенную фигуру речи, ведь Дискос - весьма удивительный предмет; всегда считалось, что он составляет единое целое со своим владельцем.
На двенадцатом часу Дева проснулась, торопливо подняла голову с моей руки, дабы убедиться, что со мной все в порядке.
И в глазах ее вспыхнуло удивительное облегчение; ведь я спокойной улыбкой встречал ее пробуждение. Тем не менее, увидев, сколько времени миновало, она принялась укорять себя. Но я со строгой улыбкой запретил ей даже говорить об этом, радуясь тому, что удостоен подобного счастья.
И едва я произнес эти слова, Дева самым нахальным образом поднесла свой кулачок к моему носу и велела молчать. Я расхохотался от всей души, и Дева, испугавшись, что раны мои откроются, принялась укорять меня, но со мной ничего не случилось.
Отдышавшись, я спросил Деву, были ли у нее братья, ведь проделала она это таким естественным жестом, и, совершив этот бездумный поступок, немедленно понял свою оплошность, и умолк, взяв ее за руку в знак сочувствия. Ответив мне легким кивком, Наани поцеловала мою руку и отошла в сторону… поплакать, как я полагаю; собственная бестактность расстроила меня, однако теперь мне оставалось только выразить ей сочувствие ласковыми словами.
Наани скоро вернулась, приветливо улыбаясь мне. Однако, делая мне питье, едва сдерживала рыдания. Взяв раствор, я обнял Деву. Она не противилась, но и не припадала ко мне, чтобы не сделать больно.
А потом мы поели, радуясь счастливой беседе.
А еще потом я уснул, но Единственная прилегла возле меня, бодрствуя, и мы оба были полностью счастливы.
Седьмой день оказался на удивление счастливым. Когда я пробудился. Дева спала как дитя, уткнувшись в меня лицом. Однако она сразу проснулась, потому что все эти часы чередовала сон с бодрствованием.
Мы поели и попили, а потом она занялась моими ранами. Она даже разрешила мне есть таблетки и запивать их водой, как было, когда я хорошо себя чувствовал. Это весьма обрадовало меня, нетрудно понять, что я стремился как можно скорее вернуть силы и возобновить путешествие. Здоровье уже возвращалось ко мне, и таблетки утоляли голод лучше раствора.
Поскольку Дева часто давала мне есть, еды могло не хватить, и я велел ей пересчитать остаток. Нам вполне хватало на обратный путь - если мое выздоровление не затянется. В то же время не следовало думать об экономии - нужно было, чтобы жилы мои вновь наполнились кровью.
И мы целовали друг другу таблетки и пили из одной чаши, в полном счастье, - отчасти как дети, но и как муж и жена.
Наконец Наани заново перевязала мои раны, обмыла меня, и устроила поудобнее. Но вставать она мне еще не позволяла, и это не раздражало меня, потому что тело мое еще не ощущало потребности в движении. А моя красавица не отходила от меня, была со мной ласкова, говорила, смеялась и часто пела, радуясь тому, что я остался жив и пошел на поправку.
После Наани отошла в сторону, чтобы заняться собой, но я попросил ее побыстрее закончить с делами; она обещала и скоро вернулась. Волосы ее очаровательным облаком рассыпались по плечам, и красивые ноги были влажны после купания; она назвала меня нетерпеливым и сказала, что из-за меня ей пришлось закончить со своими делами наполовину быстрее, чем намеревалась; только все это она затеяла для того, чтобы я мог полюбоваться ее красотой; ей хотелось нравиться мне, Наани истосковалась по моему обществу и по любви, с которой я всегда глядел на нее, невзирая на всю милую сердцу скромность.
Потом Наани самым очаровательным образом уложила волосы, а я протянул руку и распустил их: поцеловав меня, она заявила, что не сумеет сделать хорошую прическу, если я буду мешать ей, а потом, сложив в кисточку прядку волос, принялась щекотать ею мою щеку и поцеловала меня, а я все глядел на эту красу.
Тогда она срезала по локону с наших голов, сплела их вместе и спрятала на своей груди. Но я выразил недовольство, потому что сам хотел сделать то же самое, если бы только сумел поднять руки, тогда Наани вновь срезала две пряди, и дала мне поцеловать свои волосы, а сама поцеловала мои, сплела их вместе и подала мне. А я спрятал косичку под повязку, которая покрывала мое сердце.
После мы долго молчали, и я протянул к ней свою ладонь, огромную, побледневшую и дрожавшую; ведь тело мое потеряло много крови. И Дева поняла мое желание. Сложив вместе свои кулачки, она вложила их в мою руку, - такие маленькие у нее были ладони. Меня охватила удивительная радость, и Наани закрыв глаза, предавалась тихому счастью.
А потом я принялся поддразнивать ее, утверждая, дескать, такими ручонками ничего толком не сделаешь, - такие уж они крохотные; однако Наани немедленно самым милым образом обвила своими руками мою шею, и поцеловала меня - с предельной любовью и нежностью, а после же отошла от меня, чтобы не волноваться.
Но я велел ей сесть возле меня и начал рассказывать о некоем молодом человеке, жившем на Земле в древние дни и встретившем Деву - единственную на свете. О том, как они любили друг друга, как поженились и как она умерла, о предельном отчаянии и горе, едва не погубившем вдовца; и о том, как он был вознесен в мир будущего и узнал, что его Собственная также живет в этом времени.
Тогда он постарался отыскать ее и нашел. Случилось так, что красота ее изменилась, но не убавилась. Мужчина же этот пребывал в предельном почтении к Деве, которая была его женой в прежние дни; и трепетная любовь обитала в ней, словно сладкая боль, среди милых и святых забот, рожденных ее очаровательным присутствием и его воспоминаниями.
Однако на этом мои воспоминания прекратились; Наани внезапно разразилась слезами, встала на колени и приложила пальцы к моим губам. А потом что-то прошептала сквозь слезы, и в глазах ее вспыхнула память о событиях прошлого. Тут торжественная боль пронзила меня, скользнув из прошлого в приоткрывшиеся величественные ворота времени. Я сказал, что моя возлюбленная умерла, когда родился ребенок. И обоих нас охватило безмолвие.
Тут Дева нагнулась ко мне, и, обняв ее, я забыл про воспоминания. Но прежде чем рассеялась дымка прошлого, одолевая понятную скованность, она попыталась поведать мне собственные воспоминания о нашем младенце. А я молчал, размышляя о вечности, которая навсегда соединила нас.
Наконец Наани поцеловала меня и в обычном настроении занялась приготовлением пищи.
День принес много радости, сил у меня вполне хватило на долгий разговор, кроме того, Дева наконец отдохнула и перестала бояться за мою жизнь.
Конечно, мы часто смеялись и шутили, радостно и глупо. Помню, как я задал ей старую загадку, пришедшую ко мне из снов. Наани задумалась - но как человек знающий, о чем идет речь, - наконец отыскала ответ в недрах вечности.
"Конь", - сказала она.
Тут и я вспомнил игру в лошадки на школьном дворе… странно, когда память извлекает из глубины веков нечто, неизвестное тебе в собственном веке, И оба мы переглянулись, вспоминая давно исчезнувшее домашнее животное, прекрасно представляя себе его облик.
Но взгляд в прошлое, пронзив мрак веков, вновь обратил нас от шуток к печали. Дева была уже готова всплакнуть, и воистину заметив это, я перевел разговор на более близкие предметы, и Наани снова развеселилась лишь иногда поддаваясь легкой задумчивости. Тогда я поведал ей тысячу разностей о Великой Пирамиде; прежде я нередко, но мельком вспоминал о своем доме, не имея возможности обратиться к более подробным рассказам, теперь у нас было время и настроение.
Интерес Девы то вспыхивал, то притихал, то вдруг она принималась расспрашивать обо всем.
Разговор затянулся. Деву мои слова подчас изумляли - чтобы понять ее ощущения, попытайтесь представить себе человека нашего времени перед гостем, прибывшим с далекого небесного светила, повествующем о разных чудесах и событиях. Но более обрадовала Деву жизненная сила и человеколюбие обитателей Пирамиды.
Учтите, что сия Дева провела всю свою жизнь в Убежище, подверженном нападениям всякой нечисти, потому что тот край провел целые тысячелетия, не зная полной силы Земного Тока; люди рождались слабыми, цвет любви нередко увядал еще в юности, и никто не знал той жизненной силы и ликования, что доступны многим обитателям Великой Пирамиды.