Кроме того, я постараюсь ославить ваш орден и лично великого магистра на весь белый свет, рассказав о вас, как о людях, жадно сидящих на своих неисчислимых сокровищах и не желающих выделить из них даже самую малую толику ради спасения своих братьев.
Сослаться же на то, что сокровищ нет, у вас тоже не получится, поскольку я знаю, где именно они находятся".
Сразу после этого последовал перечень замков, в которых хранились орденские богатства, а в конце добавлялось, что этот список сознательно неполон, потому что есть опасения, что письмо может попасть в чужие руки, а тогда всякое может случиться.
Тут Константин несколько рисковал. Он не был уверен в том, что исторические источники, которые ему доводилось в свое время читать, не лгут, рассказывая о сокровищах тамплиеров и о местах, где они хранились. Так что перечисление замков было скорее авантюрой, но она сработала.
Арман де Перигор только прикусил губу. Бессильная ярость с такой силой навалилась на него, что он даже не смог ничего сказать - перехватило горло. Сил достало лишь на то, чтобы уныло кивнуть стоящему перед ним рыцарю, которого отпустили, чтобы он отвез послание. Кивнуть, дабы он побыстрее ушел и оставил Армана одного, ибо поражение, в отличие от победы, легче переживать в одиночку. Рыцари позором не делятся.
Примерно в это же время и приблизительно такой же текст был доставлен магистру ордена госпитальеров Бертрану де Ком, а также привезен вице-магистром Генрихом фон Вида в Рим для великого магистра Тевтонского ордена Германа фон Зальца. Разница состояла лишь в том, что к письму не прилагался перечень замков с сокровищами, да и сумма выкупа была указана гораздо меньшая - всего по пятьсот гривен за каждого рыцаря.
Получалось, что если два года назад основную часть расходов на укрепление военной мощи Руси взяла на себя верхушка Священной Римской империи в виде пфальцграфов, маркграфов, просто графов, а также баронов, герцогов и прочей знати, то теперь варвары-схизматики переложили ее на итальянских торгашей и рыцарей монашеских орденов, то есть преимущественно на Францию.
В целом же прибыток от второго крестового похода составил даже больше, чем от первого, - пятьдесят пять тысяч русских гривен, то есть свыше семисот пудов серебра. Могло быть и больше, но великий магистр ордена госпитальеров Бертран де Ком промедлил с выплатой всей суммы, так что двенадцать пленников, стоивших шесть тысяч гривен, пришлось и впрямь пустить на корм рыбам. Жалко, конечно, - в смысле денег, но что делать? Не отпускать же. Тогда в следующий раз и остальные не заплатят.
Путешествовать верхом, особенно когда ты имеешь трех лошадей: вьючную и две сменных - радости мало. Хотя быстро, а это самое главное. К тому же первый перегон был короче, меньше шестидесяти верст.
До славного Ростова они домчались уже в темноте, но на самом деле время было еще не позднее, просто больно уж рано темнеет в декабре. Но пока путники дозвались до стражи, пока те разобрались, кто гарцует перед ними у городских ворот, прошло еще не меньше часа.
Ростовский воевода, всполошившийся от такого визита, весь остаток вечера надоедливо извинялся и каялся, мешая гостям хлебать наваристые горячие щи, но, услышав, что на рассвете государь вместе со своей свитой вновь собирается в дорогу, уверился, что Константин и впрямь прилетел не по злому навету недоброжелателей, и расслабился, обмяк в блаженстве.
Правда, наутро все тело у Константина с непривычки гудело, а окаменевшие мышцы на внутренней стороне бедер и вовсе отдавались резкими уколами боли при каждом шаге, но через пару часов скачки вроде бы прошло. Потом, конечно, боль вернется, ну и ладно - это же потом, по приезду. Там-то можно будет и задержаться на денек-другой, как-никак честно заслужили, да распарить все косточки в баньке.
Под конец второго дня Константин еле держался в седле. Семьдесят верст без малого - не шутка. Зато как раз поспели. Задержись они в пути на денек, и застать изобретателя уже не удалось бы, потому что Минька наутро собрался отъезжать, будучи мрачнее тучи оттого, что испытания провалились вчистую.
Оказывается, изобретатель не учел, можно сказать, элементарного. Случается такое, хоть и редко, даже у гениев. Пушку на воздушный шар взгромоздить - плевое дело. Куда сложнее прикинуть, поднимется ли тот с этой ношей. Вот этим Михал Юръич и занимался, скрупулезно подсчитывая вес десятка зарядов, самой пушки, пороха и прочего. Выходило, что должен шарик все это поднять, чтобы с высоты можно было шарахнуть всем врагам на устрашение. Он и взлетел…
Только самое простое напрочь выскочило из головы у Миньки. Он не учел отдачу. После первого же выстрела плетеная корзина попросту перевернулась набок. Хорошо, что человек, который там находился, не растерялся. Не первый раз Слан оказывался на такой верхотуре.
Бывший атаман разбойной ватаги, как только впервые - еще два года назад - увидел воздушный шар, так тут же влюбился в него раз и навсегда. В него и в небо, став самым лучшим и безотказным испытателем.
Всякие там мелочи, вроде неудачных по какой-либо причине запусков, его не смущали. Отчаянный и находчивый, он всегда успевал сообразить, что нужно сделать, как выкрутиться. Вот и сейчас Слан успел изловчиться, кошкой уцепился за страховочную веревку и сполз по ней на землю. Только руки разодрал немного, а так ничего.
Пушка тоже при падении никого не зашибла, да и сама осталась цела. А что ей будет, дуре железной. Словом, все остались живы и здоровы, но провал все равно полнейший. Есть от чего помрачнеть.
Сам Минька рассчитывал ведь не одну - целую батарею в корзину установить. Вон они - три штуки, которые он с собой прихватил. Хорошо, что в самый последний момент - ну как сердцем почуял - решил обойтись одной.
И как это он промахнулся?
Однако друзьям изобретатель искренне обрадовался, как и владыка Мефодий. Цели визита Константин не скрывал, тем более что волхв Градимир и не просил его о молчании. Если бы не жуткая усталость, навалившаяся на приехавших, - все-таки сто тридцать верст за двое суток дорогого стоят - то друзья засиделись бы и за полночь, а так…
Но уговорились, что завтра, после осмотра камня и организации его отправки, непременно примут баньку, а уж после нее и потолкуют. И каждый блаженно поежился, предвкушая это наслаждение, после чего все отправились спать.
А судьба тем временем отсчитывала последние часы их безмятежной жизни.
Глава 17
Дойти и… умереть
Бывает, что народ уходит с обжитых мест в поисках лучшей доли. Иногда, к примеру, из-за смены климата. Задули ветра-суховеи, небо перестало хмуриться тучками, вот тебе и оскудела степь, перестала рожать буйные травы. А если это длится год за годом, значит, сама земля дает знак - иди прочь! С ней же не поспоришь. Это один случай. Тут исход наполовину добровольный, потому что можно рискнуть и попробовать остаться - авось все изменится.
Но есть и другой, когда приходят на родные земли чужие люди. Их и числом побольше, и в бою они удачливее. Одолев же, их вожаки заявляют побежденным: "Оставайтесь, но за это станете платить нам дань. От каждого десятка чалых коней - одного отдай, от каждого саврасого одного тоже нам отведи…. Словом, выкладывайте десятую часть от своего добра, включая и людей". "Как?! Почему?! За что?!" - "А за то, что мы сильнее, сабли у нас острее, и воинов у нас больше. А кто сильнее, тот и прав!"
Можно, конечно, драться, пока никого не останется в живых. Вот только самоубийство - привилегия одного человека, но никак не целого народа. Опять же надо подумать о своих стариках, женах и детях. Вырежут же всех или продадут на невольничьем рынке. А кто за них заступится, если защитники убиты?
Но и жить под пятой у бандитов степнякам тоже не по нутру. Кочевник - человек вольный, просторы перед ним - бескрайние, поэтому он свободу любит намного сильнее, чем оседлые земледельцы. Смириться с рабством - не в его натуре. Лишь дети или внуки, если их отцы, а то и деды родились в неволе и другого не видели, могут так жить. Да и то нет-нет да и взыграет вольная степная кровь, полыхнет так, что только держись.
Значит, надо уходить. Но при подневольном расставании с родной землей, с милым ковылем - горше вдвойне. И на чужаков-захватчиков на душе не обида - злоба, густо замешанная на ненависти и приправленная яростью, а плод их - святая месть.
Она тоже - долг, который иначе, как вражеской кровью, не залить, да и то на время. Навсегда же люди успокоятся лишь тогда, когда вернутся обратно. Родная степь прольет чудодейственный бальзам на их раны. До того же горит сердце, ярится, и нет ему покоя ни днем, ни ночью.
Башкирское племя юрматов пострадало сильнее всех прочих уже при самом первом набеге Субудая. Их основные кочевья располагались по ту сторону Яика, и потому именно юрматы понесли самый тяжкий урон - уцелело лишь треть табунов и примерно столько же людей. Дружелюбные соседи потеснились, но все это было не то. И степь та же - да не та, и небо вроде бы такое же, но присмотрись - и тут есть отличка.
Юрматы не были злыми, но и христианскому всепрощению их никто не учил, а если бы даже и попытался, то ни к чему хорошему это бы не привело. Так что со времени изгнания они стали самыми горячими сторонниками союза с царем русичей.
По этой же причине они охотнее всех отправлялись в зимние сторожевые разъезды поближе к Яику - поглядеть, как да что, а если удастся, то и пощипать непрошеных гостей-захватчиков.
Одинокого путника они заприметили случайно - когда ехали мимо небольшого заснеженного бугорка, порыв ветра снес с него белое покрывало и слегка обнажил силуэт человека. Лошади шарахнулись, а один из воинов попытался даже остановить Эремсека - старшего над двумя десятками батыров, который направил к нему коня:
- А если это ярымтык?
- В степи? - пренебрежительно хмыкнул Эремсек. - К тому же у него две ноги.
Подойдя поближе, он потряс тело, внимательно всмотрелся в обмороженное лицо лежащего и спокойно констатировал:
- Не жилец.
Но оставлять в степи путника, пускай и умирающего, нельзя. Тенгри такое непременно припомнит, лишив удачи на охоте, тем более что этот человек был русичем, а от них юрматы видели только добро. Не случайно дейеу пэрейе велел своим духам смахнуть с него снег именно в то время, когда они были поблизости. Это знак.
К тому же на груди у путника обнаружили золотую продолговатую пластинку с изображенной на ней птицей. Эремсек долго разглядывал степного кречета, мучительно припоминая виденное им давным-давно, и затем удовлетворенно кивнул головой. Он вспомнил - где его видел. Вот только тогда это был враг, а этот не похож на кочевника. Одежда - да, но ликом он явно русич. Одно с другим явно не сходилось. Получалась загадка.
Очнувшийся путник хотел сказать что-то важное, но что именно - Эремсек не понял. Торговать лошадьми и прочими товарами к каменному граду Уфе ездили другие люди из его племени. Вот его старший брат Каргатуй, названный так в честь праздника, в день которого он родился, - иное дело. Ему язык русичей ведом, так что надо привезти путника к нему, а дальше пусть он разбирается и с путником и с его загадками.
Брат внимательно выслушал бредовую речь умирающего и принял решение:
- Мы сами повезем его туда, куда он хочет попасть, - к царю Константину, - решительно сказал он. - Свою тайну он все равно никому кроме царя не откроет, а Уфа далеко в стороне. Поедем туда - потеряем много дней. Он может не выжить.
- А не помрет по дороге? - усомнился Эремсек. - С тех пор, как мы его привезли, мне все время слышится шуршание ой эйяхе. Это не к добру.
Каргатуй лишь пожал плечами. Мол, что ты спрашиваешь с меня о том, что известно одному Тенгри. Вслух же произнес:
- На рассвете выезжаем.
Странное дело, Эремсек готов был поклясться, что путник ничего не слышал, сознание не возвращалось к нему, но после слов брата о скором выезде он тут же затих, будто успокоился.
На следующее утро русич впервые пришел в себя.
Оглядевшись по сторонам, он спросил:
- Где я?
- Я друг, - коротко ответил Каргатуй. - Врагов нет. Мы сейчас поедем в Рязань, к твоему царю Константину, и ты скажешь ему все, что хотел. Как тебя зовут?
- Нет! - выкрикнул русич. - Не в Рязань. Нам… в Переяславль-Залесский. Мы должны попасть туда раньше дня Карачуна. Если опоздаем, то всем смерть! Так поведал… - и осекся, настороженно вглядываясь в лицо Каргатуя.
- Я понял тебя, - спокойно кивнул тот. - Мы будем ехать без остановок. Но у нас нет зимних повозок, которые я видел у вашего народа в каменной крепости Уфе. Ты сможешь выдержать путь, если мы повезем тебя в волокуше?
- Я выдержу все. Только ты не медли. И еще одно, - глаза русича закрылись, но ненадолго. Собрав остаток сил, он открыл их, до крови прикусив нижнюю губу, и отчетливо произнес:
- Меня звать Родионом. Я - последний. Если я помру, то накажи государю, чтоб тот пуще всего оберегал синь-камень. Запомнил? Синь-камень! И еще поведай, что Родион… не был трусом… Я бы никогда не бежал, остался бы там и дрался, но я должен был… про синь-камень. И еще… возьми… и передай ему… - Но тут силы окончательно его оставили, и он вновь потерял сознание.
Каргатуй осторожно разжал его пальцы, вынул из них половинку монеты и с любопытством стал ее разглядывать.
Дивиться было чему. Каргатуй видел много таких кругляшков и знал, что на них можно купить. За самый большой - хорошего, хоть и необъезженного жеребца, за тот, что поменьше, - овцу. Этот был совсем маленький.
Такие он тоже видел, но цельные. Этот же кто-то ухитрился разломить почти посередине. В результате у изображенной на нем лошади, на которой сидел всадник, пронзающий копьем большую змею - не иначе как аджаху, - теперь не хватало крупа, а у аджахи - хвоста.
И еще одно. Сам рисунок чуточку отличался от изображения на цельных кругляшках. Совсем немного, но зоркий глаз кочевника сразу уловил это различие. Повсюду всадник вонзает копье в тело аджахи, а тут оно устремлено прямо ему в пасть. Чудно.
Как ни посмотри - кругляшок плохой. За такой ничего нельзя купить, потому что он порченый. Зачем царю русичей этот порченый кругляшок? Разве у него мало своих, больших и тяжелых?
Но тут его осенило. Это знак. Он - тайный, но ведом царю. Волк метит свои владения, и другой волк туда не суется, потому что чует. Запах - это волчий знак. А здесь знак - половинка кругляшка.
- Я беру ее только для того, чтобы сохранить, - негромко произнес Каргатуй, обращаясь к неподвижно лежащему Родиону. - Думаю, что ты сам отдашь ее своему царю, потому что такие воины, как ты, бьются до конца. Даже если перед ними стоит смерть.
Возле Биляра их остановил булгарский разъезд. Настороженно вглядываясь в глаза непонятно откуда взявшихся всадников, старший дозора молча выслушал их, затем прошел к русичу, некоторое время задумчиво смотрел на него, после чего предложил заглянуть в Биляр, где есть такие лекари, которые творят чудеса.
- Он все равно не жилец, - встрял в разговор Эремсек. - Каждую ночь он говорит с духом предков и просит помочь ему продержаться, пока он не увидит воеводу Вячеслава, самого царя Константина или… - Он на секунду замешкался, припоминая трудное и непонятное слово, затем произнес, тщательно выговаривая буквы: - То-ро-пы-гу.
- Духи отвечали ему? - чуточку насмешливо осведомился булгарин.
- Дух, - поправил его Каргатуй. - У него один дух, и он называл его Перун. Нет, я не слышал, чтобы он ему отвечал. Но воин до сих пор жив, хотя давно должен был умереть.
- Истинно верующий звал бы Магомета, - протянул с некоторым разочарованием булгарин.
- Какая разница, - рассудительно заметил Каргатуй. - Главное, что его слышат.
- Ты прав, - согласился булгарин. - Тогда нам тем более надо заехать в Биляр. Я пошлю трех своих воинов к хану Абдулле ибн Ильгаму, да будет благословенно его имя, - и успокоил насторожившихся юрматов: - Наш хан дружен с царем Константином и будет рад хоть чем-то помочь его воину. К тому же, - небрежно кивнул он на русича. - Так вы его не довезете живым.
- Мы его тепло укутали, - возразил Эремсек. - Он удобно лежит и…
- Его надо везти в крытом возке, - перебил булгарин. - Тогда есть надежда доставить его живым до места. Иначе вы привезете мертвеца. Зачем царю мертвое тело?
Хан Абдулла был радушен и скор на решения. Выслушав рассказ Каргатуя о том, где и при каких обстоятельствах был найден русич, и взглянув на порченый кругляшок, он не потратил впустую ни одной минуты.
Рано утром следующего дня из Биляра вместе с юрматами выехал небольшой отряд вооруженных булгар. Хан проявил истинную мудрость даже в этом вопросе. В отряде было столько же воинов, сколько и юрматов. Степняки - народ загадочный. Если бы число булгар было меньше или больше, то при желании они могли истолковать это как угодно, в том числе и дурно. Меньше - не уважает, больше - не доверяет или кичится силой. Когда одинаково - придраться не к чему.
Каждый всадник имел даже не одну, а две запасные лошади. Даже юрматам были предложены свежие и быстроногие кони из собственных конюшен Абдуллы. В середине небольшого каравана четверка гнедых тащила возок. В нем находился старый лекарь Бадр-ад-дин Махмуд ибн Усман, пользовавший самого хана Абдуллу, а также русич, которому день ото дня становилось все хуже и хуже. Родион уже не бредил и не кричал, только его пересохшие губы еще беззвучно шевелились, продолжая с кем-то о чем-то разговаривать.
Ближе к полудню одного из дней русич, впервые после того как его усадили в возок, пришел в себя. Как ни странно, но это совпало с пересечением границ Руси, где-то возле Нижнего Новгорода.