Мы с Александром в основном таскали книги из Верхнего и Левого залов, где была собрана классика с XVIII по XX век. Эти два зала были забиты весьма основательно, и Роберто уже планировал эвакуировать часть собрания вниз, где свободного места было побольше. А пока мы набирали стопку до подбородка, чтобы удобнее было придерживать, и, балансируя по трапам, тащили наверх, в наш кабинет. Потом сидели, каждый в своем конце стола, а вокруг лежали книги – на столе, на стульях, на полу, щетинящиеся разноцветными закладками, раскрытые и придавленные плоским камнем, старые и новенькие, еще пахнущие типографией, на четырех языках, которые мы знали, и бог знает на скольких еще, с которых мы могли хотя бы попытаться перевести со словарем.
Александр больше читал, хмыкал, лепил разноцветные бумажки, иногда, как бармен по стойке, ловко посылал мне книгу по скользкой столешнице – она всегда останавливалась точно передо мной, повернутая как надо.
Я записывал в тетрадь ссылки, кое-какие цифры, во вторую половину дня писал программы для обсчета наших алгоритмов, проверял их. Иногда мы подолгу не разговаривали, каждый был занят своим делом, иногда спорили, раз в пару часов выходили на ют выкурить по трубке и выпить кофе. Тогда мы обсуждали какую-нибудь новую идею или вспоминали общих знакомых, кафедру и практики. Было забавно говорить о людях, которых мы знали с промежутком почти в десять лет, – насколько они не изменились в чем-то главном. Александр несколько раз со смехом разуверял меня, когда я рассказывал старые кафедральные легенды, и объяснял, как все было на самом деле. Впрочем, может, и он за давностью лет уже не помнил правды; к тому же неизвестно, что такое правда – то, что помнит очевидец, или то, что стало легендой?
Роберто присоединялся к нам обычно раз в несколько дней, и это были чудесные часы. Он преображался, когда работал с книгами или говорил о них: пропадал неловкий, смешной чудак, и появлялся вместо него блестяще образованный, глубокий и одновременно ироничный ученый. Роберто как будто воплощал идеал библиотекаря, описанный Федерико да Монтефельтро Урбинским: "Ученость, приятный характер, представительная внешность, красноречие". Роберто знал невероятно много; вопреки моим скептическим представлениям о гуманитариях, у него была беспощадная логика и умение видеть скрытую связь вещей.
Бóльшую часть моих завиральных идей Роберто вежливо отклонил, ссылаясь на чужие работы, старинные трактаты и давно отгремевшие дискуссии. Я узнавал от него самые удивительные вещи: об организации библиотек с античности и до новых времен, о принципах их работы, о том, что, собственно, было сделано в библиотечном деле и какие битвы шумели в этих тихих залах в старые времена. В частности, он напомнил, что два взгляда на библиотеку – хранить знания или охранять от знаний, о которых мы читали у Умберто Эко, – на самом деле состязались многие века, и приводил на память цитаты и ссылки. От него я узнал множество интересных фактов, например, что Гёте с подозрением относился к научной работе библиотекарей или что иезуит Клод Клеман первым сравнил библиотекаря с капитаном корабля. Каждая такая крупица немного изменяла наши алгоритмы, но в конце концов (это было уже здорово позже, в Атлантике) мы определили, чего хотим, и собирали материал, твердо зная, что именно мы ищем.
А пока, в первые дни, было просто очень приятно нырять в океан книг, где каждая новая страница могла принести неожиданное открытие или идею. Я пропустил только один день – простоял на палубе все время, пока мы проходили бесконечные шлюзы Панамского канала, а потом вернулся к работе. В таком головокружительном настроении я и пребывал, когда мы бросили якорь вблизи крохотного острова Юнион, что к северу от Гренады.
* * *
Я с любопытством смотрел на берег. Да, я бывал на Карибах раньше, но такого мне видеть не доводилось. Ярко-синяя, сапфировая вода в море, у нас за спиной, и нежно-зеленая – в бухте. Никаких роскошных курортов, аляповатых дворцов, белоснежных пляжей с зонтиками – полукруглый залив, грязноватые разноцветные домики, пальмовые рощицы, слева большой причал с пришвартованным паромом, грузным, в потеках ржавчины, автопогрузчики, горы мешков. Справа причал поменьше, с плавучей частью из толстых бамбучин, стайка маленьких яхт, несколько яхт побольше на внутреннем рейде. Длинные рыбачьи лодки с подвешенными сзади хондовскими двухсотсильными моторами, рыбаки в растаманских шапочках. И над всем этим как театральный задник возвышается цепочка гор – у вершины голых, ниже заросших темной зеленью. Тарелка дальней связи, еще старая, громадная, похожая на радиотелескоп, на склоне, рядом с развалинами форта. Чернокожий народ в ярких тряпках на берегу, все заняты какими-то повседневными делами.
– Кто со мной на берег? – позвал Джошуа, уже из шлюпки. Я поспешил к веревочному трапу.
Забавно было первый раз ступить на пирс. Я и забыл это ощущение – когда привыкаешь к корабельной качке и твердая земля плывет под ногами. Было жарко, сухо и, главное, тихо, после постоянного ровного ветра в океане. И пахло совсем по-другому, уже не морем, а земными запахами, горячей пылью, травой, дымом, пряностями.
Мы разбрелись по крохотному городку – собственно, одна улица вдоль моря, с лавками, обшарпанными барами, ресторанчиками под навесами из листьев. Чуть в глубине, в тени деревьев, стоял "Капитанский клуб". Это здание было пошикарнее прочих. Вверх, на холмы, надо думать, к дорогим виллам, уходила пара дорог, не таких разбитых, как главная улица. Зато по ней можно было идти, не опасаясь транспорта: за все время мимо нас проехал один грузовичок и один трактор с овощами в прицепленной тележке.
Мы с библиографом Хосе сели на террасе в небольшом баре, заказали по кружечке пива. Я не пил ничего с самого отъезда, если не считать рюмки коньяку в честь наших успехов, и в голове слегка зашумело. Было необыкновенно приятно вот так сидеть на твердой земле, расслабившись и не ожидая в любой момент толчка или крена. Хосе рассматривал картины на стене: на рынке по дороге от причала продавали все больше яркие картинки местных примитивистов, по десятке, а здесь висели викторианские гравюры. Барменша, полная породистая мулатка, перекидывалась репликами с народом в баре и с прохожими на улице. Народу в городке, судя по всему, было не много; мимо бара, где мы сидели, то и дело проходили наши товарищи с корабля. Я вспомнил, как мы считали рыб в озере, выпуская меченые экземпляры, и машинально занялся подсчетом: сколько знакомых приходится, например, на сто прошедших? Хосе отвлек меня от этого дурацкого занятия.
– Скажи, Леон, у тебя были в детстве книжки… – Он замолчал, пытаясь подобрать слова. – Такие, которые, кроме тебя, никто не читал?
Я сразу понял, о чем он говорит.
– Такие, что потом, уже взрослым, спрашиваешь, а их никто не знает?
Хосе радостно закивал:
– У меня таких было две. Одна называлась "Приключения колорадского жука". Как он родился в Америке, а потом в мешке с картошкой переехал на Кубу. Никто никогда о такой даже и не слышал. А другая называлась "Орден желтого дятла". К сожалению, они остались на Кубе, теперь не доберешься, а вот…
– Погоди! – перебил я. – У меня тоже была книжка "Орден желтого дятла". Ты правильно перевел название?
– Да. Это бразильская книжка, про девочку Лусию.
Я ужасно разволновался, залпом допил пиво и выпалил:
– У меня тоже была эта книга, и ее тоже никто не читал, кроме меня!
Хосе философски пожал плечами:
– Ну, значит, она не подходит для корабельной библиотеки. Но согласись, здорово, что такие книги бывают. Их покупает папа в магазине по дороге с работы, приносит, пряча в портфеле, а после ужина торжественно достает. И потом каждый вечер читает по одной главе, а если мама вовремя не спохватится и не скажет: "Ну-ка, сейчас же спать!" – то и две.
– Да, да! – подхватил я. – А ты просишь: ну еще, до конца главы! А потом: ну, самое начало, чтобы знать, про что там!
– Верно. А потом ты вырастаешь, и вдруг оказывается, что этой книги не читал больше никто. Ты понимаешь, что это значит?
Меня охватило удивительное чувство: сейчас казалось, что меня долго, можно сказать всю жизнь, кто-то вел невидимой рукой, чтобы привести именно сюда, в этот безымянный бар на никому не известном острове Юнион.
– Кажется, понимаю. Эти книги написаны для одного человека: для тебя.
Мы взяли еще по кружке и немного посидели, размышляя о нашем открытии. Впрочем, Хосе и открытием-то его не считал: ну да, он давно это подозревал, а что тут удивительного, если книга написана специально для тебя?
Мне показалось, что он воспринимает эту идею скорее в поэтическом ключе, не задумываясь, где взять эти миллиарды книг, по одной на каждого человека, кто их издает в одном экземпляре и как потом распределяют, не путая, кому что предназначено.
Я попытался ему втолковать, как сложно было бы организовать такое дело, но Хосе, внимательно выслушав меня, парировал:
– А как Санта-Клаус не путает, кому какой подарок принести?
На это я не смог возразить, а пока думал, мы услышали низкий гудок. Это был наш корабль, перепутать невозможно, и я на мгновение ощутил приступ паники: неужели они уходят без нас? Но нет, просто освободилось место у главного, глубоководного причала, и корабль, осторожно маневрируя, швартовался у стенки.
Когда через некоторое время, достаточно насладившись прогулкой по твердой земле, мы подходили к пирсу, с борта уже был спущен главный трап, а на борту вывешен плакат "Добро пожаловать в библиотеку!".
В первый день гостей было немного. Встречали их по-царски, угощали холодной содовой, провожали в читальные залы, расспрашивая о вкусах и предпочтениях, а заодно о жизни, о родных, о видах на урожай. Но уже назавтра началось обычное сумасшедшее представление, о котором мне столько успели рассказать.
Особенно много приходило детишек, с мамами, а потом и без взрослых, стайками, со старшими во главе. Мобилизовали всех, даже Чань Тао на своем ужасном английском, совершенно, на мой слух, неотличимом от китайского, что-то объяснял гостям, и ему почтительно внимали. Читальные залы были заполнены, многие сидели скрестив ноги на палубе, дети периодически дрались и прибегали жаловаться, а один мальчик потерялся в недрах корабля, забравшись куда-то в узкие проходы между обшивкой и Правым залом. Народ на Юнионе был необычайно приветлив, но громогласен и неусидчив, так что корабль напоминал огромный африканский базар. В девять вечера мы наконец закрывали лавочку, и можно было насладиться тишиной.
На третий день, я хорошо это помню, я сидел в складном кресле на юте, за камбузом, когда из-за надстройки появилась Лиз.
Мы сразу столкнулись взглядами, и я уже не мог отвести глаз. Это было как морок – я просто смотрел и смотрел в ее темные глаза, даже не понимая, что это, как минимум, невежливо. Осознавал я только одно: происходит что-то очень важное.
Наконец она улыбнулась, протянула руку и представилась. Наваждение рассеялось.
Потом я бессмысленно бродил по палубе, стараясь попасться ей на глаза, но она внимательно слушала Джошуа, а меня все время звали помогать в читальные залы. Когда я отделался от очередной разговорчивой дамы и выскочил наверх, Лиз уже нигде не было. Я натолкнулся на Джошуа и спросил его:
– А где Лиз?
Джошуа посмотрел на меня внимательно, вздохнул.
– Ушла. Но завтра она придет снова.
Я встрепенулся.
– Она поплывет с нами, Леон. – Он поколебался и добавил: – С мужем. И еще одной парой. Феликс и, кажется, Софи.
* * *
Корабль шел на север, останавливаясь в каждом небольшом порту. Мы с Александром продолжали работать, он сочувственно на меня поглядывал, то и дело старался втянуть в сложную дискуссию, чтобы отвлечь от переживаний. Но это не помогало: я натыкался на Лиз каждый день, и каждый день приносил то небольшие радости, то огромные огорчения. В кают-компании она села за другой стол, и я не мог разговаривать с ней за обедом. Работали мы, конечно, в разных местах, а когда мне удавалось выйти покурить одновременно с ней, оказывалось, что она уже болтает с Феликсом. Я не ревновал ее к мужу, спокойному и приветливому, но этот краснобай меня раздражал – непонятно почему. Лиз иногда равнодушно кивала, а иногда, очень редко, вдруг говорила ласково: "Здравствуй, Леон!" – и от этого простого "здравствуй" у меня пересыхало во рту, я не мог найти ответа, а она, помедлив секунду, улыбалась и шла дальше.
Несмотря на это лихорадочное состояние, голова у меня работала как никогда прежде. Поэтому в один прекрасный день я позвал Роберто и сообщил нашей маленькой команде, что с этого момента мы будем решать новую задачу. Все, что мы успели собрать, разумеется, не пропадет. Но теперь мы будем проверять новую гипотезу.
Я объяснил, что, согласно этой гипотезе, каждая книга содержит часть послания. От Бога, если вы верите в Бога, или неизвестно откуда, если не верите. Это послание зашифровано, но его можно найти, пользуясь теорий обобщенных смыслов Шеня. Далеко не всегда оно будет понятно само по себе – нужно знать контекст, который пока что нам недоступен. Из той же шеневской теории следует, как я показал, что существует собрание книг, в которых смысл послания содержится полностью. Этот корпус книг замкнут, но неизвестно, написан ли он полностью; прочитав его, больше ничего читать уже не нужно – то есть ничего нового уже не узнаешь.
Роберто нахохлился и молчал, Александр выглядел озабоченным.
– Так что тут нового? – спросил он. – У нас с самого начала была гипотеза, что можно выбрать все главные книги.
– Новое то, что мы можем искать их, опираясь на смысл. А искать его мы умеем, алгоритм известен. Осталось только написать программу поиска. Потом мы будем выкидывать по одной те книги, которые ничего не добавляют к общему смыслу. Только повторяют и пересказывают.
– Поиск смысла жизни, значит, – пробормотал Роберто. Он явно был не согласен, но возражать не стал. Поднялся, пожелал успеха и с тем же озадаченным лицом вышел из кабинета.
Александр тоже не стал возражать, и с этого дня мы работали уже по-новому. Он скачивал тексты, когда находил их в сети, или, ругаясь себе под нос, сканировал книги. Я писал программу, частями, прогонял их, искал ошибки, тестировал на небольших фрагментах, и эта рутина очень помогала мне как можно меньше думать о постороннем. О Лиз.
В один из дней я засиделся совсем до глубокой ночи. Кусок программы, самый главный, который редуцировал текст, никак не хотел делать то, что положено. Алгоритм не сходился, то есть вместо того, чтобы прийти в определенную точку, блуждал бессмысленно по всей плоскости. Наконец мне удалось найти ошибку, довольно глупую. Страшно вдохновленный, я загрузил "Гамлета", установил максимальное сжатие смысла, запустил программу и вышел на ют покурить, пока компьютер ищет смысл пьесы.
Ходовые огни бросали блики на палубу. В задней части надстройки горела холодная синяя лампочка, и в ее свете я увидел два силуэта. Сперва не узнал, а потом тоскливо сжало желудок: Лиз и Феликс.
Я хотел вернуться, когда Феликс увидел меня в свете, пробивавшемся из камбуза, и помахал рукой. Я ответил и услышал ровный голос Лиз:
– Спокойной ночи, Феликс, я еще немного посижу тут. Леон, я тебе не помешаю?
Феликс встал, прошел мимо меня, чуть коснувшись плечом, когда корабль приподняло на волне, и попрощался. А я не знал, что делать, но все-таки прошел вперед, сел в свободное кресло, подальше от Лиз, и стал набивать трубку.
– Леон, расскажи мне, пожалуйста, про твою работу, – попросила Лиз из темноты. – Я все время стесняюсь спросить.
Я замер, просто не в силах ничего сказать, лицо горело, как от солнечного ожога. Но молчать было совсем глупо, я как-то совладал с собственным голосом и начал рассказывать. Лиз слушала очень внимательно, и голубоватый мерцающий свет выхватывал временами ее лицо из ночи.
– А ты не боишься, – спросила она, когда я остановился, – что все это только миражи, за которыми вы гоняетесь? Откуда вы знаете, что есть какие-то самые главные книги?
– Это… – Я затруднился сформулировать сразу. – Пожалуй, это чисто эстетическое ощущение. Красота замысла, который кристаллизуется работой многих поколений. Вроде того, как собирают пазл: все кусочки разные, некоторые могут быть совсем непонятными, но они красивые, разноцветные. А смысл начинает открываться только в больших собранных кусках.
– Тогда как же может быть одна главная книга? – с недоверием произнесла Лиз. Потом из нее буквально посыпались вопросы: – А главная книга – это та, которую возьмешь на необитаемый остров, или та, которую чаще всего перечитываешь? А если они разные?
Мы еще долго говорили, Лиз задавала наивные вопросы, но мне приходилось всякий раз задумываться, прежде чем ответить. Она видела все иначе, чем мы с Александром и Роберто.
– Мне нравится, – наконец резюмировала Лиз. – Даже не красота замысла, он как раз меня чем-то смущает. А вот то, что вы можете работать, чтобы искать эту красоту. И что вам ничего, кроме этого, сейчас не нужно.
Я прислушался к себе и понял, что меня теперь не будет бросать в дрожь при ее появлении. У нас вдруг появился маленький свой мир, один на двоих, где можно говорить о том, что действительно важно и интересно.
– Спокойной ночи, Леон. – Лиз вдруг стремительно поднялась с места. – Можно, я к вам буду иногда заглядывать?
Когда она ушла, я наконец раскурил трубку, откинулся в кресле и долго смотрел на покачивающиеся звезды, а когда вернулся в наш кабинет, на экране горела фраза: "Как страшно делать то, что должно".