Между тем капитан каждый белый день, блистая безупречным костюмом, уходил куда-то в город. Я поражался, сколь вещественным он выглядит здесь, пожалуй, таким я его еще не видел. Встретившая нас дама – ее, как выяснилось, звали Алина – здесь посвежела и помолодела, хотя все равно казалась старше любого из нашей троицы. С капитаном они составляли гармоничную пару, но не давали нам ни малейшего повода решить, что кроме антропологии у них было еще что-то общее.
Вскоре вельбот был закончен, и мы собрались на торжественную церемонию спуска. Ветви дерева пригнули к воде, Сказочник и Антоний в два топора перерубили черенки нашей лодки, и под торжественную музыку ночного матросского оркестрика лодка скользнула в темную воду, подплыла к форштевню "Морской птицы" и, встреченная там твердыми руками матросов, нежно ткнулась в борт.
Уже много после нашего визита в Петербург, далеко в море, библиотекарь позвал меня заглянуть на минуточку в библиотеку и показал мне альбом русской живописи. На картине темная вода заливала маленькую каморку, подбиралась к постели, застеленной меховым покрывалом, к стене жалась в полном отчаянии девушка в богатом, но порядком потертом платье, к ее ногам сбегались обезумевшие крысы.
– Что это?
– Это княжна Тараканова, – объяснил библиотекарь, – одна из любимых петербургских легенд. Вам она никого не напоминает?
Я вгляделся в лицо девушки. Оно было освещено только слабым боковым светом из окна. Нет, не напоминает. Хотя…
Я вдруг узнал эту линию носа, пухлые губы, выпуклый глаз. Ну конечно, девушка на картине до безумия походила на нашу петербургскую даму, разве что помоложе. Днем она казалась старше и выглядела как уроженка северных краев, зато светлой ночью в ней проявлялось что-то южное, глаза темнели, кожа разглаживалась.
– Да, – только и сказал я.
Обсуждать эту женщину вслух мне показалось неделикатным – с учетом того, какая у нас здесь прекрасная слышимость, особенно когда идем под парусами. Библиотекарь молча сунул мне парочку книжек на русском языке, которые я потом хорошенько прятал в каюте. Мне не хотелось бы дать понять капитану, что мы разгадали его тайну; а почитав книжки, я понял, что вряд ли даму нашего капитана интересовала исключительно антропология.
Хотя, конечно, и антропология – хороший способ занять вечность, если тебя держит в ней целый город.
Юлия Сиромолот
Путешествие Магдалы
1
Карта была без названий.
"Слепая", – сказал Пай-Пай, и Магдале стало грустно.
– Ты чего нос повесила? – спросил Пай-Пай. – Заблудиться боишься? Ничего не заблудишься, Мигдалия, смотри вот сюда.
Магдала-Мигдалия встала в семь утра, выпила молока, разбросала с высокого крыльца сухую кукурузу, чтобы куры тоже позавтракали. Заглянула в хлев – там рыжая с белым Парасвинка, ох и толстая же! Сходила на луг. Там коза Зенаба, совсем еще недавно – страшный зверь. А все потому, что глаза у нее голубые, а зрачки – вдоль. Теперь все самые-самые дела сделаны, можно посидеть на скамеечке в гостиной, у двери в комнату Пай-Пая. Двоюродный брат он Магдале, и зовет ее Мигдалией, в его толстенных книгах много удивительных картинок. Читать Магдала пока не умеет, а Пай-Пай обычно очень занят, но объясняет, что это вот – "дикари" (в носу у "дикаря" палочка, в кудрявых черных волосах цветные бусы и перо), а это – "аксолотль" (смешная не то рыба, не то лягушка с улыбкой во весь рот), ну и прочее: "кораллы Средиземного моря", "Фауна хребта Ломоносова", "диатомеи"…
– Смотри сюда, – сказал Пай-Пай. – Это город Гарб.
– Откуда ты знаешь?
– Так вот же обычная карта, посмотри!
И правда. Над столом Пай-Пая – такая же пестрая карта, только на ней везде надписи. Вот! Хорошо, что есть эта, как сказать, "зрячая", что ли?
Если знаешь, где город Гарб, – то уже не заблудишься. Вон, даже старая баба Чириможа не заблудилась ни разу, а она ведь волочит ногу, и глаз у нее один весь мутный, белый. Баба время от времени появляется, живет день-другой в комнатушке возле кухни. А потом выходит во двор, начинает рассказывать деду, как рубить дрова и как замечательно рубил дрова какой-то "покойный Бальбо". Или матушке советует, как варить кукурузную кашу, чтобы не пригорела. Деду все равно, кто как рубил дрова, – он глуховат, а матушка обычно идет в дом, выносит бабину котомку и говорит: "Мамо, поезжайте, уже вот и Капитос на телеге проехал, до города довезет". Ну а если не Капитос, то просто: "Мамо, вы идите, до города далеко". И баба Чириможа идет-поезжает, а потом приезжает опять.
– Чтобы сдать экзамен, – объясняет Пай-Пай, – нужно уметь понять, что и где на карте так, будто никто не знает, где какие города. Нужно, чтобы карта была вот здесь, – и касается пальцем загорелого лба.
– А экзамен – это зачем?
– Чтобы другие могли меня называть "господин ученый доктор всяческих наук", – смеется Пай-Пай.
– А почему доктор? Ты же не лечишь?
– Обычай такой. Раньше всех ученых называли "доктор".
– А каких наук? Разве есть такие науки – "всяческие"?
Пай-Пай снова смеется. Он хватает Магдалу на руки, упирается подбородком в ее ровный пробор. Магдалин нос от этого попадает прямиком в пуговицу на воротнике братниной рубашки. Магдала весело визжит.
– Поросятко Мигдалия! ИИИИИ! Не всяческих, не всяческих наук, а эт-но-гра-фии! То есть народознания и народоописания.
– Какого народа?
– Всякого. Который живет здесь, здесь и здесь. – Палец Пай-Пая пробегает по карте, Магдала следит за ним с высоты Пай-Паева плеча.
– "Тут чоктоси и команчи, делавары и могоки", – с завыванием выговаривает Магдала. Эти самые "чоктоси и команчи" крепко засели в голове, потому что Пай-Пай недавно читал нараспев длинные стихи, учил наизусть.
– Нет, Мигдалочка. – Брат опускает ее на пол. – Чоктоси и команчи не живут уже, ничего не поделаешь. Другие есть народы.
– А я другой народ?
– Совершенно другой. Посиди вот тут, другой народ, а Пай-Пай поучит географию, хорошо?
– Хорошо, – отвечает Магдала и замирает на скамеечке, вслушиваясь, как брат бормочет странные слова и нездешние названия.
* * *
И как это получилось, что год пролетел, и еще год? Вот уже Магдала дотягивается без особого труда до книжных полок Пай-Пая, чтобы вытереть пыль с Большого энциклопедического словаря. Сам-то Пай-Пай теперь далеко. У него не книги, а стянутые пружинкой тетради. И пыль на них не домашняя – мелкая и едкая, как перец. Весь он пропитался ею, все его вещи – оттого что на краю света, у самого края карты, нет воды. Там только желтые скалы, рыжая глина, и если там жили когда-то "народы", то и следы их уже занесло. Но Пай-Пай теперь доктор Паоло Каледони-Боргар-Смит, и он обязательно кого-нибудь там разыщет, в пустыне.
Каждый день незаметен и незначителен сам по себе, поди их различи: молоко на столе, поливная миска с кукурузой – на крыльце. Парасвинку отвели к деду Хакале, принесли оттуда вкусные колбаски, теперь в хлеву живет Парасвинкина внучка Амадейка – такая же рыжая с белым и тоже очень толстая. У Зенабы выросли козлята – Лоло и Боло, и будут еще. Утром рассвет, вечером закат, никогда наоборот. Старуха Чириможа все так же приезжает каждые две недели, пожив пару дней, ссорится с матушкой и уезжает. Теперь Магдала знает, что Чириможа ездит в Силему – через весь белый свет. В Силеме живет материн брат, вот старуха и путешествует от сына к дочери. Наверное, у дяди Сержио бабуля точно так же принимается учить всех уму-разуму, и точно так же тетка Элспет берет за веревочки старую котомку: "Поезжайте, матушка Чири, проведайте дочку". Сами дядя и тетя сроду не были тут, на западе. И Магдалу небось видели только на фотоснимках. Но они ей подарили игрушку. Это было, как раз когда Пай-Пай стал называться "доктором". Праздновали всей деревней, ждали, правда, и дядю с тетей, но они не приехали, а явилась в разгар праздника баба Чириможа, из котомки достала большую коробку: "От дяди Сержио, от тети Элспет". Матушка как увидела, что там внутри, так и охнула и даже попричитала, мол, чем деньги на глупости тратить, лучше бы братец сам приехал, повод-то какой, "доктор Боргар-Смит" – шутка ли! Мальчику дорожным припасом обзавестись не на что, а отец игрушки посылает! Пай-Пай, заливаясь темным румянцем, тихо попросил ее не говорить такого, и она умолкла – очень любила племянника, жалела, что "при живых родителях сирота", – умолкла, но весь вечер дулась и на ошалевшую от радости Магдалу смотрела укоризненно, сердито.
А как было Магдале не изумиться: в коробке оказался мир – прозрачный шар, двумя ладонями не охватишь, а внутри карта. Такая же, как в кабинете. Почти такая же. Здесь тоже лазоревое море окаймляло сушу, похожую на восьмерку, и низ шара был весь небесно-синий. От этого горизонт там, где начиналась суша, отливал пурпуром, и сиреневым цветом, и алым, а если потереть стекло над скалой Дингли – над самой высокой вершиной, то тени отступали в море и золотой свет разливался над землей. "Моряк Сержио, и игрушка его моряцкая, – сердилась матушка. – Пай уже не дитя. А моей дочке такие игрушки ни к чему. Дорого слишком. Пустое это всё". Но Магдале понравилось играть в рассветы-закаты и в путешествия сушей и морем. "Вот Гарб", – бормотала она, и из бронзового шпилёчка на карте по-настоящему вырастали невиданно прекрасные башни Таз-Зейт. "А это вот Силема", – и город у моря подмигивал огнями на рейде. В шаре зеленели поля и сады, дороги сплетались в сеть, и на что бы Магдала ни посмотрела – все как-то развертывалось и раскрывалось, вся земля была в самом деле как на ладони – от края и до края.
А для терпеливых и внимательных оказался в игрушке еще один секрет. Магдала не сразу его разгадала, уже и летний праздник подошел, и Пай-Пай опять ненадолго был дома. Она утащила его в сад, где нарезала голубые цветы для горожан – чтобы ими выкладывать плащ Девы Марии, или небо, или море – что они там задумают в этом году на празднике. Пока она этим занималась, Пай-Пай сидел на скамейке под дедовой шелковицей и улыбался. Палец держал над золотой точкой Силемы, отчего сперва раскрылась картинка с гаванью, а потом, померцав от тепла руки, изображение двинулось вглубь и превратилось в часть набережной. Там стайка девочек в легких платьях играла в простую игру: собравшись кругом, хлопали друг друга по ладошкам, и веселые голоса звучали нестройным комариным хором: "Эм-Эмари-Суфлёрэ…"
– Так они там говорят, – пропыхтела Магдала, просовывая голову под локтем брата. – Все время так хлопают по рукам и поют. А что это значит, Эм-Эмари?
Пай-Пай рассмеялся, отпустил шар, голоса девочек свернулись, как лепестки цветов, и сами они стянулись в золотую точку внутри волшебного стекла.
– Не знаю, Мигдалочка. Это какой-то странный язык.
– Мертвый? – У Магдалы глаза расширились, стали как сливы.
– Нет, не мертвый. Просто небывалый. Чудесная у тебя игрушка.
– Угу. И я пока только одну такую штуку нашла. Может, еще есть?
– Может быть.
– Только мне не очень когда есть искать. – От волнения и от радости, что брат приехал и что ему тоже нравятся поющие девочки, у Магдалы слова и мысли скакали, как Зейнабины козлята. – А можно, как ты думаешь, выучить этот язык, на котором они там говорят?
– Не знаю, – сказал Пай-Пай. – Вот честно, Мигдалочка, не знаю.
– Ну и ладно. – Магдала встряхнула цветы в корзинке. – Пойдем, а то завянут, никто их себе не возьмет. А поиграем потом.
Как тут углядишь, что опять год пролетел, и другой? Если б только еще Пай-Пай не уезжал все время на край света, а то уедет – и опять всей радости – то поросятки, то козлятки, да иногда еще – три девочки в волшебном шаре, что поют на небывалом языке: "Эм-Эмари…"
Никого, кроме тех девочек, Магдала больше в шаре не нашла, сколько ни искала, бывало, даже по ночам. Год, и еще год. Кукуруза да трава на сено, соления да варения. Матушка, дед да баба Чириможа.
А потом старуха умерла.
Она умерла в дороге, весной, после Пасхи, на самой окраине Гарба. Пасху встретила в Силеме, и как сама завела и устроила, так теперь и двигалась к ним – упорная, разваливающаяся на ходу, сама старость, слепое упрямство, бессмысленное и беззубое. И вот, ста шагов, как говорится, не дошла – рухнула, осела и затихла.
Упокоилась.
Магдала и сама не думала, что так испугается мертвой бабки. Живая давно уже стала тенью, меньше мыши, – ну, шуршит там в своей каморке, ну, заводит вялую перепалку с оглохшим вконец дедом. А мертвая – сухая как дерево, с вострым носом-сучком, с морщинистыми запавшими щеками, – смотреть на нее было невыносимо. Мать плакала и злилась – что люди скажут, родную матушку, мол, не приютила (скажут, и не то еще скажут, угрюмо думала Магдала). Они вдвоем мыли и обряжали бабкино тщедушное тело, потом Магдала, страшно уставшая от этой смертной работы, потащилась в город – давать телеграммы дяде и тете и в Университет Св. Иоанна, чтобы грозный начальник всех докторов нашел Пай-Пая на краю света и велел бы ему приезжать.
И вот тут, на почте, снизошел на нее страх – небывалый, но ясный. Морис-телеграфист, напомаженный – на службе! как же! – посмотрел на нее глазами, голубыми, как бусины. Слева и справа от него сидели такие же напомаженные мальчишки – Адриан и Франсис, его братья. В одинаковых белых рубашках. Рассаженные в стеклянные ячеечки. Как куклы в магазине. Как те девочки, запрятанные в шар… Все как-то замерло, застыло и затихло – и над хрупким этим кукольным стеклом повис вострый носик мертвой бабы Чириможи: нету ничего. Только и есть, что бессмысленное движение – туда-сюда. А больше нету ничего, и все это – неживое, ненастоящее.
И я, поняла вдруг Магдала, я тоже ненастоящая. Меня нет.
Плакать на почте нельзя – стыдно, хотя у мальчишек синьора Веллы вид был прилично постный, никто бы не удивился, если бы Магдала заплакала.
Но – стыдно.
Так, со слезами внутри, она и вышла – медленно, и шла, осторожно переставляя ноги, чтобы не расплескать, и вырвались они на волю, прогоркнув уже хорошенько, только когда старуху схоронили и уже даже помянули.
Когда, толкнув калитку, вошел и поднялся на веранду насквозь пропыленный Пай-Пай, доктор Боргар-Смит.
Он был на удивление живой.
* * *
– Ну что ты, Мигдалочка, сёстрочка. Ты что?
А она ревела и обливала слезами его рубашку, и то ли от слез першило в горле, то ли от вечной пыли пустынь и подземелий, от мертвых языков.
– А она… она… как заведенная… всю жизнь… а ты… и папа… и мама. И я тоже?
– Да о чем ты говоришь, хорошая? Ну, пойдем. Пойдем.
Он отвел ее под каштан, усадил на колоду, намочил под колонкой шейный платок и вытер слезы. Магдала прятала лицо, закрывалась. Не хотелось показывать Пай-Паю опухшие глаза, не хотелось даже нечаянно увидеть лиловеющий над горизонтом закатный след. И без того все стеснилось и давило изнутри, выжимало слезы.
Брат сидел тихо, ждал, пока она отведет ладони от щек, опустит локти, позволит взять себя за руку.
– Пай-Пай.
– Здесь я.
– Ты завтра уедешь?
– Да.
Она вздохнула:
– Вот. Уедешь. Куда?
– На край земли, моя хорошая. Песни записывать.
– Вот! – Она вырвала у него ладонь. – Вот! На край света! Чириможа тоже так – всю жизнь, отсюда в Силему, из Силемы сюда, дядя Сержио, отец, ты, а земля вся… вся…
– Мигдалочка моя… Что земля, что?
– Маленькая, – прошептала она, чувствуя, что сейчас опять заревет, потому что страшно, и еще потому, что объяснить не получалось – почему страшно.
– Край земли, – бормотала она шепотом, – понимаешь, край земли… доходишь – и всё… дальше хода нет… небо смотрит, море глядит, нет хода, можно только вернуться и опять уходить, а там край… край… и всё…
И вдруг упала, провалилась в сон, побежденная страшным краем земли. Пай-Пай не без труда поднял ее – на свежем молоке и сладкой кукурузе Магдала выросла крепкой и здоровой, – отнес в дом и долго потом сидел у себя в кабинете, не гасил света.
Наутро он никуда не уехал. Магдала кормила кур, горько сжав губы: маятник Солнца уже поволок ее по вечному кругу – снова-опять, от крыльца в хлев, из хлева на луг, с луга в огород… Когда она вошла в дом – попить воды, то увидела, что брат сидит в гостиной и в руках его – мир в стеклянной сфере.
Он посмотрел на Магдалу без улыбки.
– Иди сюда, сёстрочка. Садись.
Магдала послушалась.
– Вот, – сказал Пай-Пай и потер линию горизонта, напуская на мир ночные тени. – Ты думаешь, мир так устроен?
Ответом ему был изумленный взгляд.
– Ох, сёстрочка, это шутка. Это наш край, но не край земли. Понимаешь? Тот, кто делал игрушку, просто пошутил. Да и весь мир не уместишь в такой шарик, игры не будет…
– А как же ты…
– Что я?
– "На край света…"
– Это так говорят.
– На мертвых языках?
– Дались тебе эти мертвые языки! Мир большой. Как ты думаешь, что там, за морем?
– Ничего.
– А вот и нет. Там другие земли. Другие города, и горы, и моря.
– Откуда я знаю? Ты все врешь, чтобы я не плакала.
– А почему ты плакала?
Она мрачно уставилась в пол.
– Потому что все заканчивается… быстро. Три недели – и ты на краю света. Даже если ты немощная старуха. Три года – и ты уже взрослая. А потом раз-два – и старая. Как мама. А потом бац – и ты умираешь. Прямо на дороге от одного края земли к другому. Я дней не вижу, Пай-Пай, а у тебя уже вон… морщины!!!
– Это от солнца, глупая.
– Все равно. Ты куда-то уходишь, папа уехал и не вернулся, дядя Сержио… а дядя? Разве он был там, за морями?
– Не был. Но другие моряки были. Он же каботажник. Не пил бы столько грапы, попал бы и за море. Пойдем, я тебе покажу большие карты.
Магдала покачала головой.
– Нет. Ну что карты? Это просто рисунки. Откуда я знаю, что вот это вот, здесь, – это не весь мир, что Солнце восходит за морями, а не за вон той горой? Что мне те карты? Я-то живу здесь, и выхода никакого нет. Еще год-два, и я буду совсем пустая внутри, а потом умру. И уже будет все равно. И ты умрешь. И… и…
– Знаешь что? – Пай-Пай перебил ее, и слезы не пролились. – Карты тебе действительно не помогут. Но тогда просто нужно уехать. Съездить хотя бы в Силему.
– Зачем? – Глаза у Магдалы сделались совсем круглые.
– Хотя бы для того, чтобы увидеть корабли из других стран. А вообще-то, я думаю, тебе нужно учиться. Ты ведь школу окончила уже. А в Силеме отличный университет. Туда принимают девушек. Особенно прекрасных гарбеянок.
– Я там буду учить мертвые языки, – сказала Магдала таким тоном, каким говорят: "после дождичка в четверг", и ехидство ее было беспредельно печальным.
– Ты будешь учить, что сама захочешь. А жить будешь у моих.
– Я их не знаю. И… они тебя выгнали… Я боюсь.
– Да никто меня не выгонял, я сам уехал в Гарб. Представь себе, тоже боялся, что всю жизнь проторчу сиднем на одном месте. Ну вот мама и рассердилась ужасно – мол, я их бросил, а папа… он-то все время почти в море, а не в море, так в кабачке. Так что он даже и не спорил. – Пай-Пай улыбнулся. – Знаешь, это будет не очень просто, конечно, но ты-то сама – хочешь поехать? Хотя бы на несколько дней сначала? А там будет видно.