– Спасибо, – сказал Рыба таким тоном, словно Наташа вовремя подала ему нужный инструмент.
Больше к этому не возвращались.
Рыба обнял Наташу и прижал к себе. У них снова была одна кожа на двоих – ничего не изменилось, и вряд ли изменится. Зря боялась.
Мгновение – и Рыба уже сидит за столом, руки пляшут над бесформенной массой, которая вскоре станет сверкающим шедевром с маленьким огоньком на дне, и говорит, говорит, говорит.
– Вчера перед работой я обошел трёх мастеров. Хотел заказать среднее покрывало, но за то время, пока мы не виделись, мастера стали ещё искуснее. Они делают такие покрывала, что невозможно отвести глаз. У меня просто не хватило денег.
– А сделать покрывало подешевле и попроще они не могут?
– Но кто согласится делать меньше того, на что он способен?
– Это же твои собратья. Могут войти в положение.
– Это же мои собратья. Я не могу предложить им такое. Слишком хорошо понимаю их. Вчера задержался в мастерской, сделал четыре чашки вместо трёх. И всю ночь маялся – не мог попасть к вам, в жесткий мир.
Наташе стало стыдно: она решила, что Рыба забыл её, а он устал на работе, как часто уставала она сама.
– Ты сказал – "жесткий мир"? – переспросила она.
– Не обиделась?
– Да нет. Наш мир действительно того… жестковат с непривычки.
– Так я называю его про себя. Всегда, прежде чем попасть к тебе, я оказываюсь в каком-то контейнере. Или гробу. Потом стены разъезжаются в разные стороны – и я выхожу. Сегодня я всю ночь провёл внутри этого… сооружения. К тому же, в нём было темно.
– Всё понятно! – объявила Наташа. – Тебе снится лифт. Лифт, курсирующий между нашими мирами. А сегодня там электричество вырубилось, и лифт застрял. И поэтому внутри было темно.
– Может быть.
Контуры чашки уже ясно проступали на фоне чуть оттенённой серым стеклянной стены. Рыба продолжал колдовать.
– А я сразу засыпаю к вам, без всякого лифта, – продолжала Наташа, – и в первые мгновения боюсь что-нибудь разбить. Потом проходит. Или привыкаю. Как будто и в самом деле из жесткого мира попадаю в хрупкий… Жесткий мир и хрупкий мир. Это ты здорово придумал.
Рыба ничего не ответил. Накрыл ладонями уже почти готовую чашку. Долго сидел так, совсем без движения. Потом уронил руки и откинулся на спинку кресла. На дне дорогой стеклянной игрушки загорелся мистический огонёк.
– Которая за день? – строго спросила Наташа, указывая на прозрачный цветок с пылающей сердцевиной.
– Два, – прошелестел Рыба и поднял вверх указательные пальцы, словно сдавался.
– Тогда – перерыв! – скомандовала Наташа. – Ту-ру-ру! Что там за звуки? Ту-ру-ру! Это трубит горн! Он трубит о том, что мастеру надо отдохнуть! Ту-ру-ру! Встать на ноги и пойти погулять! Ту-ру-ру! Я всё равно не отстану!
– Да, да… Погулять будет хорошо.
На свет появилась знакомая уже промасленная ткань, потом – жесткое полотенце. Рыба аккуратно вытер руки, собрал все инструменты, поставил новую чашку в особое углубление в стене – и только после этого позволил вывести себя на прогулку.
Снова прошли сквозь шумный овощной базар. Наташа не удержалась и сцапала с прилавка какое-то интенсивно-лиловое яблоко, откусила кусок – словно целлюлозы в рот набрала. Выплюнула, отшвырнула. Где-то сбоку раздался сдавленный писк, подбитая тень метнулась в сторону.
Базар кончился, и они оказались в старом-старом тенистом парке, должно быть, распланированном лет тысячу назад, и двести лет назад заброшенном. Однако вскоре Наташа поняла, что за парком тщательно ухаживают, а заброшенность старательно культивируется.
Цвет растений в хрупком мире варьировался от светло-серого до индиго. А вот форма не отличалась разнообразием: если трава – то осока, если листья на деревьях, то – большие сердечки, как у липы, если на кустах – то маленькие, похожие на берёзовые. Трава под деревьями красиво контрастировала с листвой.
Наташа пыталась выведать у Рыбы, каков теперь статус их отношений. Не то чтобы она на чём-то настаивала. Но ведь кое-что поменялось. После того как… Недогадливый измотанный мужчина не сразу сообразил, к чему она клонит, а когда понял – объявил, что во всём готов подчиниться правилам и законам жесткого мира. Потому что в хрупком мире секс не имеет сакрального или статусного значения. Есть брак – это серьёзное решение. Есть влечение, которому следуют. Никогда не было запретов, никогда не было культа. Ну, разве что культ плодородия в те времена, когда предки Рыбы-завоевателя ещё бродили по таким вот густым лесам, безъязыкие.
Наташу слегка задела столь беспечная, граничащая с равнодушием, готовность подчиниться ситуации, но она промолчала, чтобы не испортить прогулку.
Дорожка привела к болоту, в центре которого росли орхидеи величиной с кувшин. Цветы были отделены от прогуливающихся несколькими метрами жидкой грязи.
– Что же для вас имеет значение? Что важно? Чем вы гордитесь, чем хвастаетесь, чем дорожите? – спросила Наташа.
– Важно – принадлежать к своему лару, – подумав, сказал Рыба, – и доказывать всем своим существом, что твой лар – лучший. Мастерам, получается, нечем гордиться. Мы отошли от своего лара, в почтении к которому воспитывались в детстве. Но не стали художниками, танцующими в хороводе духов. Глядим на всю эту битву статусов со стороны.
– А что же дети мастеров? Куда их определяют? Они ведь могут родиться совсем бесталанными.
– Могут. Им дарована величайшая милость – выбирать лар себе по вкусу. Может быть, именно для этого и существуют мастера. Не для того, чтобы делать красивые дорогие вещицы. А для того, чтобы в нашем мире хоть иногда появлялись свободные люди, рождённые вне предрассудков.
– Кем же становятся эти свободные люди?
– Очень часто – примыкают к лару того, кого полюбят в юношеском возрасте. Разменивают свой выигрыш на сиюминутное счастье. Нередко становятся учеными. Но я слышал про таких, которые избрали участь окраинных жителей. Нам твердят, что нет ничего страшнее, чем оказаться одним из безродных. Кем бы ты ни родился, к какому бы лару ни принадлежал – ты всё-таки принадлежишь к нему. Ты не безродный. Но старший сын мастера, делающего резные чаши для фруктов, уверял меня, что безродные свободны в своей безродности. Не знаю. Я никогда не видел окраин. Отец мой посещал их. Но я был слишком мал, чтобы слушать его истории.
Из грязной жижи, окружавшей оазис с орхидеями, не отряхиваясь, вышла лошадь. Следом другая, третья. Они возникли словно из ниоткуда, не выбрались из грязи, не родились из неё – просто проявились в воздухе, и вскоре зацокали копытами по мощённой художественно растрескавшимися плитами дорожке.
– Это что за лошади такие? – справившись с удивлением, спросила Наташа.
– Бездомные, – покачал головой Рыба, – так их всегда жалко.
– А в дом взять?
– Да ты что!? У кого денег хватит на такое развлечение?
Пять сотен лет назад властителю столицы в подарок привезли дюжину таких лошадей. На воле они живут где-то в болотистой местности северного континента, и представляют собой помесь миража и обычной лошади. Им нужно много луж, чтоб перемещаться, и им нужны просторы, чтоб скакать. При этом им больше ничего не нужно – кажется, они даже не едят. Лошади стали любимым развлечением властителя. А потом его свергли, и лошади разбежались. Никто не вспоминал о них, пока было смутное время. А когда столица признала власть императора, и вновь воцарился порядок, лошади уже одичали. Их начали ловить и перевозить обратно на северный континент, но многие не выдерживали пути. Решили оставить их в столице, раз уж они прижились. Но лошади тоскуют по родным местам. И их жалко. Кто видел миражную лошадь в её родных болотах, всегда отличит эту от той.
Сквозь синюю листву пробился солнечный луч. Он посветил в глаза Рыбе, тот зажмурился, отвернулся, и они двинулись по дорожке в обратный путь.
– А что, если ты тоже – мираж пополам с моими ожиданиями, как эти несчастные лошадки? – вдруг спросила Наташа. – И тебя на самом деле нет? И ты, и весь твой мир – это только мой сон?
– Но я же был в твоём мире. Ты меня видела.
– А что, если кто-то подслушал мои сны? Подсмотрел? Или того хуже – наслал их на меня? Для того чтобы… чтобы завладеть моей квартирой!!!
– Разумные объяснения, – помолчав, сказал Рыба, – страшное оружие. Которое люди часто направляют против себя. Чем умнее человек, тем лучше он сможет объяснить, почему невозможна удача. Объяснить, а потом поверить в это. А удача была в двух шагах. Можно было поверить в то, что она – возможна. Умным людям легко даются доказательства как со знаком "плюс", так и со знаком "минус". Но они всегда выбирают "минус". Мой отец был ученым, он умел разумно объяснить всё, решительно всё. В его жизни не было радости. Он жил очень мало – даже по меркам своего лара.
В молчании они вышли из парка и оказались на площади. В центре бил фонтан, заключенный в медную чашу. Вокруг стояли каменные скамейки и столики. В центре каждого столика была сделана небольшая прорезь, как на почтовом ящике. Рыба присел на ближайшую скамейку и потянул Наташу за собой.
Из неприметного кармана своей куртки на множестве крючков он достал пачку расписной тонкой бумаги и мешочек с табаком.
Положил перед собой одну бумажку, на которой была нарисована какая-то картинка, показавшаяся Наташе смутно знакомой. Пока она напрягала память, Рыба насладился созерцанием, провёл по краю картинки языком, высыпал в центр листочка немного табака и одним плавным, долгим, не прерывающимся движением скатал самокрутку. Щёлкнул каким-то карманным фонариком, прикурил. Затянулся с наслаждением.
– Целый ритуал! – восхитилась Наташа. Запаха дыма она не почувствовала – так же, как не ощутила чуть ранее вкуса лилового яблока.
– Каждому виду отдыха соответствует свой порядок действий, – ответил Рыба. Наташа решила не мешать ему, дождалась, пока он не опустит окурок в щель в центре стола, и спросила:
– А что курят безродные жители окраин?
– Дешевый табак. Выращенный в искусственных оранжереях.
– Мне эти разрисованные бумажки для самокруток сразу напомнили детство, – призналась Наташа. – Когда я была маленькой, мы все собирали вкладыши от жвачек. Разворачиваешь фантик, жвачку кладёшь в рот, разжевываешь, а потом стараешься выдуть пузырь побольше. А вкладыш – себе, в коллекцию. А тут наоборот. Берёшь вкладыш, засыпаешь в него табак, поджигаешь – и нет вкладыша… Но получается, что это – штамповка? Никто же не будет рисовать картинки специально для такого.
– Почему – не будет? Есть целый квартал мастеров, которые рисуют на бумажках для самокруток. Можем туда прогуляться.
– Но это же ужасно! Рисовать, заранее зная, что твой рисунок сожгут! Ты варвар почище своего тёзки завоевателя!
Рыба резко провёл рукой по волосам и от обиды даже забыл заправить за ухо непослушную прядь.
– Ну ты чего? – тронула его за рукав Наташа.
– Если не хочешь смертельно оскорбить мужчину нашего мира – не называй его варваром.
– Извини. У нас это совсем не обидное слово. Но ведь ты – сам мастер – взял и только что погубил творение другого мастера!
– Я его не погубил, – удивлённо сказал Рыба, – я полностью его вкурил, и оно выполнило своё предназначение. Перед тем как свернуть самокрутку, надо обязательно рассмотреть рисунок. Я вижу его, понимаю, запоминаю. А когда курю – он входит в меня. Даже художники рисуют картинки для вкуривания.
– Даже художники? Но ведь они, если я правильно поняла, создают шедевры. И совсем не ради денег, а чтобы что-то принести в ваш мир. И что же, шедевры истлевают без следа?
Рыба пощёлкал пальцами в воздухе, будто припоминая что-то.
– Мой отец настаивал, чтобы я читал книги на том языке, на котором их написали – или не читал вовсе. Но мать не хотела тратить деньги на обучение языкам. Я должен был научиться торговым премудростям своего лара. "Твой сын очень талантлив. Наверняка он вырастет и будет торговать с северным континентом. А они доверяют только тем, кто умеет говорить на их языках", – однажды сказал отец. И я стал учить языки. Как видишь, ни с кем я не торгую, а иноземцы, которые добираются до нашей столицы и заходят ко мне, сами в состоянии объясниться по-нашему. Однако я не жалею. В молодости я читал одну книгу, очень популярную на северном континенте. В числе прочего, там было сказано… Ну, в грубом переводе это звучит примерно так: "То, что сделано художником, не исчезает бесследно". Это ответ на твой вопрос.
– А, это типа "рукописи не горят", – сообразила Наташа, – Так написано в одной книге, которую читают в нашем мире.
И тут она вспомнила, где видела картинку, которую только что "полностью вкурил" Рыба. Это был Вирус Алим, летящий в Иерусалим. Или его ближайший родственник, решивший наведаться в какой-нибудь овеянный легендами древний город хрупкого мира.
Глава пятнадцатая. Не телефон, а бергамот
Выходной – это день, когда можно спокойно поработать дома. Что-то не так в этом утверждении, вы не находите? Выходной – от слова "выход". Даже если всю неделю вас пережевывали, а в пятницу проглотили, – у вас есть два выхода. Выход в дверь и выход в окно. У Наташи есть ещё балконная дверь – запасной выход. Это как в окно, но понарошку. Погулять на свежем воздухе, но в домашних тапочках.
Спать до обеда, приготовить настоящую еду из настоящих продуктов, с аппетитом съесть, напиться кофе, накинуть куртку поверх домашнего платья, стоять на балконе, разглядывая осеннюю Москву – это хороший кадр для воображаемого фотоальбома "Мои счастливые мгновения". Только чего-то не хватает. Или кого-то? Подумать только – ещё неделю назад в её жизни не было Рыбы. Вообще не было. И даже ничто не предвещало. А сейчас? Сейчас получается так, что жизнь – это когда он рядом. А когда его нет – это как сон. И вся прежняя жизнь тоже кажется сном.
Постепенно привыкаешь к одиночеству. Одиночество не так плохо, если правильно им пользоваться. О каком одиночестве может идти речь, если ты целый день разговариваешь, переписываешься, планируешь, организовываешь – и всё это с людьми, с разными людьми, с очень разными, и не всегда приятными! При таком раскладе остаться наедине с собой хотя бы вечером – благословение, а не проклятие. Не надо ни под кого подстраиваться. Хочешь – смотри по двадцатому разу глупую комедию, хочешь – иди гуляй под дождём. Хочешь – ужинай. Не хочешь – никто не заставит. Спать? Пожалуйста. Пылесосить? Сколько угодно. И не услышишь откуда-нибудь с дивана недовольного нытья: "Я так устал за день, а теперь ещё ты с этим гудящим шлангом таскаешься!"
С каждым днём, всё глубже и глубже погружаясь в одиночество, забываешь о том, что бывает как-то по-другому. А по-другому, оказывается, бывает. Чего только в жизни не бывает!
И теперь надо переучиваться, привыкать к не-одиночеству.
Учиться иметь в виду кого-то ещё, но не переламывать себя, ни в коем случае не переламывать. Наташа всю неделю переламывает себя на работе: по веточке, по веточке, глядишь, весь веник сломала. Но дома – совсем другая жизнь, и совсем другая она.
Рабочее и свободное время. Как день и ночь. Как сон и явь. О, между работой и свободой гораздо больше различий, чем между сном и явью.
Работа – это не свобода. Сон – это свобода. Свобода – это свобода. Одиночество – это тоже свобода. Но свобода вдвоём – это как сон, который не сковывает по рукам и ногам; сон, лишенный условностей.
И всё же, есть в одиноком житье свои радости, как то – спать поперёк кровати.
Под балконом кучкуются посторонние, незнакомые дети. Уже не дети – подростки. А кто же тогда Наташа? Неужели – тётенька?
– Ну и кто, по-твоему, может любить эту вонючую Москву? – с вызовом спрашивает у своих друзей один из незнакомых подростков.
– Я могу! – кричит им сверху Наташа. Подростки неловко хихикают, переглядываются, подхватывают сумки и убегают в сторону набережной. Оттуда, из-за угла, раздаётся их запоздалый торжествующий гогот. Они придумали дерзкий ответ – но не рискнут вернуться, чтобы озвучить его. Значит, всё-таки тётенька.
Самонадеянные дурачки – что они знают об этом городе? Москве почти тысяча лет, им – самое большее по пятнадцать. Не сравнить её опыт с их представлениями о жизни. А ведь они, должно быть, здешние, московские. Кто родился в Москве, в кого она вошла с первым торжествующим криком "Слышишь ты, мир! Я родился!", тот не отделяет себя от города. Ему в городе плохо – город виноват. Хорошо ему в городе – город хорош. А город равнодушно наблюдает со стороны.
Только приезжие и любят Москву. Не понимают, но любят. Да нет, и они не любят тоже. Для них Москва – это просто стадион. Стадион, как "Лужники". Быстрее, выше, сильнее. И дальше. Взять очередной барьер – и подальше отсюда упрыгать.
Мысли о стадионе вытесняют все прочие, время катится назад, и вот из-за леса, из-за Воробьёвых (а тогда ещё – Ленинских) гор – вернее, из-за кромки деревьев, посаженных в сквере, – выглядывает огромная голова олимпийского мишки. Наташу, только-только появившуюся на свет, вынесли на балкон, чтобы она смогла увидеть талисман Олимпиады-80. И она его увидела – "серьёзно так посмотрела, как будто всё поняла". Во всяком случае, так гласит семейная легенда.
А может быть, это было чуть позже. Три года, ангина, высокая температура. Из-за леса, из-за гор – вернее, из-за деревянной решетки детской кроватки, – выглядывает маленький игрушечный олимпийский мишка (его держит в руках папа, который накрылся одеялом и как бы спрятался), но кажется, что мишка очень большой, и даже больше папы; он словно бы раздувается и заполняет всю комнату, его гигантская голова грозит раздвинуть и разрушить стены дома, он огромный, как весь мир, – и вот уже нет ничего, кроме исполинского игрушечного медведя, проглотившего Солнце и все планеты, мчащегося через Вселенную как символ мира, дружбы и добрососедства.
Наташа стоит на балконе и вертит в руках выцветшую пластмассовую игрушку. Олимпийский мишка давно уже стоит здесь, среди деревянных ящиков с землёй. Летом в ящиках распускаются цветы, и мишка охраняет их. Зимой он мечтает залечь в берлогу, но его мучает бессонница, и он, как бессменный часовой, бродит по балкону в надежде найти дорогу в свой сказочный лес.
– Бедненький, тебе тут холодно и одиноко стоять совсем одному, – сказала Наташа и поставила мишку на место.
– Мне не холодно, – раздался за спиной знакомый голос, – к тому же я только что уснул к тебе. Покажешь комнату, в которой у вас делают любовь?
Забыты и мёрзнущий на ветру мишка, и Москва, которую никто не любит, и воображаемый фотоальбом "Мои счастливые мгновения".
– Ты настоящий, – шепчет Наташа, обнимает и мягко выпроваживает Рыбу с балкона в квартиру, чтоб не улетел за леса и горы, как олимпийский ласковый мишка.
Фраза "Ты такая настоящая!" возглавляет её личный хит-парад самых фальшивых слов и выражений, которые мужчины произносят перед близостью. Но сейчас это даже больше, чем правда, это – факт. Рыба – настоящий. Не сон, не галлюцинация и не призрак. И он готов доказать это со всей отпущенной ему природой страстью.
Есть где-то на задворках Вселенной маленькая галактика. Крошечные звёзды зажигаются там, когда кто-то где-то "делает любовь". Потом гаснут. И снова зажигаются. С точки зрения Вселенной, это совсем бесполезная, никчёмная, безалаберная галактика. Но что если именно она питает энергией жизни все миры, сколько их ни есть?