- Сорок восемь, значит, - протянул Валентин Вениаминович, словно пережевывая цифру в зубах, - ладно. Сорок восемь, так сорок восемь. Мои люди отвезут вас на прежнее место. Работайте, Марков, доводите до ума, и… не пытайтесь сбежать. За границу или еще куда…
Если бы он знал, куда я собираюсь бежать!
- Одна маленькая просьба, - сказал я вслух, - можно меня отвезут… на почту? Адрес я скажу.
* * *
- Мне нужен Почтальон. Где я могу его найти?
Голос дрожал от волнения. С полминуты я ожидал, что меня попросят уточнить, о каком именно работнике почты идет речь. Или, того хуже, посоветуют "пойти проспаться", приняв во внимание мою внешность и сделав соответствующие выводы. Но пожилая вахтерша молча оглядела протянутую мной визитку сквозь толстые роговые очки, а затем, сухим и скучным голосом, сообщила:
- Пройдете в конец коридора, там увидите…
Что именно я должен был "увидеть" в конце коридора, вахтерша не уточнила, а, снова замолчав, вернулась к чтению газеты - той, от которой ее отвлек мой приход. Поняв, что большего здесь не добиться, я повернул старый никелированный турникет и прошел внутрь.
А достигнув конца длинного, узкого и давно не крашеного, коридора, я нашел того, кто мне нужен. Старичок стоял у стены и беседовал с незнакомой мне женщиной. То есть, "беседой" их общение можно было назвать только со стороны Почтальона; что касается его посетительницы, то она была на грани истерики. И потому стеснялась в выражениях не больше, чем грузчики на работе.
- Ну почему, епэрэсэтэ? - как раз воскликнула она, когда я подходил, и голос показался мне смутно знакомым. А вот старичка эти излияния тронули не больше, чем ветер - скалу. Он стоял, спокойно и сдержанно улыбаясь, и, тем самым, напоминал идола, посвященного какому-нибудь языческому божку, считающемуся добрым. Дескать, доброта добротой, улыбка улыбкой, но не забывайте, что я - из камня. Или из дерева, также не склонного к состраданию.
- Вы правила читали? - спокойно спросил Почтальон.
- Ну, разумеется, мать твою! - голосовые связки женщины все-таки выпросили себе отдыха, однако лексикон по-прежнему не отличался изысканностью.
- В таком случае, вы должны знать, что ваше письмо отправлено быть не может, - подытожил старичок, давая понять, что разговор окончен. Не то простонав, не то взвизгнув, женщина подняла сжимающуюся в кулак руку, однако, почти сразу опустила. И, повернувшись ко мне лицом, а к Почтальону… другим местом, торопливо зашагала прочь. Громко стуча каблуками по цементному полу.
По лицу я сразу узнал эту крикливую особу. В другой жизни она была моей женой.
- А, здравствуйте, Владимир Олегович! - заметил и радушно поприветствовал меня Почтальон, - вы видели? Как дети, честное слово! Она бы еще на солнце руку подняла. Или море вздумала высечь.
- И вы не болейте, - ответил я, ничуть не удивившись, что он знаем мое имя и отчество, - вы оказались правы. Я действительно вынужден снова к вам обратиться. Надеюсь, мне вы не откажете? Как…
- Ну что вы! - старичок понял, о ком идет речь и счел нужным внести ясность, - вы мне кажетесь разумным человеком… в отличие от этих…
Он небрежно махнул рукой вслед моей несостоявшейся супруге и продолжил - с ноткой презрения:
- Злоупотребленцы. Так я их называю… Один в клубе потратился приглянувшейся девке… на это… то ли Хамура, то ли Мацуни…
- Махито? - догадался я и старичок кивнул.
- А хоть бы и… оно. Потратился, а у него ничего не выгорело. Решил, видите ли, предупредить себя, чтоб на эту девку не тратился, а попытался с другой. Или какой-нибудь пьянчуга: смешал водку с пивом, наутро голова раскалывается, вот и захотелось этому пьянчуге самому себе письмо черкнуть. Мол, не мешай водку с пивом, лучше коньяк с чаем… А кто-то вдрызг в казино проигрался. Поставил на черное, а выиграло красное. И вот этот игрун приходит ко мне и сует записку. Про то, что нужно ставить на красное и сорвать Джека с потом. Ха! Проливать пот ему, видите ли, не хочется, а вот сорвать - пожалуйста! Такие письма мало того что почту перегружают - они еще и не помогают людям, которые их пишут. Лишь потакают их вредным привычкам.
- А с той женщиной - что? - поинтересовался я, - если не секрет? Просто она была моей женой… в другой жизни.
- Вот как! Ну, тогда действительно - "не секрет". Вложилась в одни акции, а надо было в другие. Вот и прогорела.
- На бирже играет, - не спросил, а прокомментировал я с чувством легкого злорадства, - значит, это тоже - "вредная привычка"?
- Разумеется, - ответил Почтальон с уже знакомой мне "пионерской" уверенностью, - а вы думали - полезная? Можете не отвечать, лучше вспомните… хотя бы школу. Наверняка вам там говорили, что ничего не может взяться из ничего. Чтобы прибавилось здесь, надо, чтоб убавилось там. Так же и в казино… Объясню поконкретнее: кто-то Джека Потного сорвал, а кто-то работу потерял.
- Понятно, - вздохнул я, - пожалуй, перейдем к делу. Я, в отличие от ваших злоупотребленцев, осознал свою ошибку и намерен ее исправить. Короче, я… тогда погорячился. Отменил не конкретный неудачный брак, а все сразу - для себя.
- И что? - старичок улыбнулся, но на этот раз не как идол, а по-человечески, с хитрецой.
- Женщины, семья… они на самом деле нужны. Я просто не сразу это понял. Когда за кого-то отвечаешь, стараешься делать как можно меньше глупостей. Какой-то стержень что ли появляется… или ориентир в жизни. В конце концов, та, с которой мне не повезло - не единственная женщина в мире. Я просто плохо выбирал… дураком был, что уж говорить.
- Допустим, - сказал мне на это Почтальон, - ваш первый выбор был неудачным… А есть… или был ли у вас кто-то на примете? Для того же возраста?
- Да! - выпалил я как из пушки. Ибо, после секундного напряжения, мой мозг сумел вычленить из памяти подходящую кандидатуру.
Наташка Черных… Золотая медалистка, скромная и старательная девушка, моя одногруппница. На первом курсе мы сидели за одной партой, за что один из преподавателей в шутку окрестил нас "сладкой парочкой". Одно время мы дружили, но дальше дружбы дело не пошло. А к концу второго курса Наташка, видимо, тяготясь своим одиночеством, начала спиваться. Когда появились проблемы с учебой, она сперва ушла в "академ", затем и вовсе была отчислена. После того, как однажды просто перестала посещать занятия. И зачеты с экзаменами - тоже.
Не избалованная людским вниманием вообще и со стороны противоположного пола в частности, Наташка, тем не менее, не была ни уродиной, ни мизантропкой. Ее главным врагом была стеснительность, привитая, наверное, еще в детстве. Одно время она была мне даже симпатична, и только лень помешала перевести эту симпатию во что-то большее. Мне было лень ухаживать - подольше и понастойчивее, чем за среднестатистической сверстницей. Я поленился тратить на нее время, и уж тем более мне было бы лень настаивать на своих чувствах.
Понадобилось почти пятнадцать лет, чтобы понять: лучшей супруги, чем Наташка Черных мне не найти. Кто-кто, а она бы точно не стала изводить меня пустым кокетством; смотреть на меня как на поместь слуги, мягкой игрушки, а позднее и банкомата. И уж тем более не стала бы Наташка Черных унижать меня, обзывать тряпкой и бестолочью. В ее глазах я был бы настоящим мужчиной, куда более настоящим, чем вся "сильная половина человечества" вместе взятая. Ибо только благодаря мне она бы смогла почувствоватьа себя женщиной…
Обо всем этом я написал в послании, адресованном себе семнадцатилетнему. А, закончив и протянув Почтальону конверт, я неожиданно вспомнил о Подбельском и его людях. И невольно вздрогнул от нарождающейся догадки.
- Скажите, - обратился я к старичку, - вот я вижу, о вас многие знают… А не получится ли так?…
- Не получится, - ответил Почтальон, словно угадав мои мысли, - Валентина Вениаминовича и тому подобных можете не опасаться. Да, обо мне знает много людей. Вот только богатых и успешных среди них нет. Зачем предупреждать самого себя и менять свою жизнь, если и без того живешь припеваючи? Конечно, некоторые из нынешних богатых и успешных стали таковыми благодаря моим услугам. Тот же Подбельский надоумил самого себя уйти в кооператоры, вместо того чтоб грызть гранит науки… Однако человеческая память устроена так, что она избавляется от всего ненужного. Или неважного. В эту категорию попадаю и я… после того, как обратившийся ко мне человек просыпается богатым и успешным.
- А люди Подбельского? Наверняка они за мной следят.
- Разумеется, - старичок лукаво прищурился, - следят, смотрят, чтоб вы никуда не сбежали. А вы и не побежите, а, напротив, придете к себе домой и ляжете спать. После чего случай с Подбельским исчезнет из вашей жизни.
* * *
Помню, как выложил перед изумленным хозяином квартиры пачку ассигнаций Единой Европы и, со словами "приятного аппетита", протянул ему свои тапки - старые и стоптанные. После чего лицо у хозяина выражало уже не просто изумление, а близость к шоковому состоянию. А как бедняга покинул сдаваемую мне жилплощадь, гоня перед собой три этажа ругани! Приятно вспомнить!
Еще я помню, как накупил себе всяких деликатесов и предался чревоугодию. Вот где пригодились ворованные у Подбельского деньги. Я тратил их без страха и совести…
И уж конечно я запомнил большую надпись "Подбельский - лох!", которую я вывел краской на асфальте. Если гориллы Валентина Вениаминовича действительно "пасли" меня, им будет, что передать своему хозяину.
Но, каким бы ярким ни был сон, он все равно заканчивается. Под трели кондового советского будильника я открывал глаза, готовясь к встрече с реальностью - очередной для меня.
- Доброе утро дорогой! - проворковал добрый и слегка вкрадчивый голос, - завтрак на столе.
О, это хороший знак! От Люськи я сроду не дожидался ни подобных интонаций, ни, тем более, готового завтрака. Приходилось готовить самому, а то и вовсе отправляться на работу натощак. Да и какая такая Люська? Ее ведь кажется, звали Жанна? Впрочем, какой смысл помнить имя человека, ставшего всего лишь сном?
Искать в предрассветной темноте светильник бра, вернее, выключатель от него, не понадобилось. Свет зажегся без моего участия - верхний, яркий, полноценный. Его включила вошедшая в комнату женщина - полноватая, миловидная, в халате с цветочками. Моя Наташка…
Прошлый раз, проснувшись на новом месте, я с трудом понимал, где я, и как сложилась моя жизнь в результате отправленного письма. Виной всему было, разумеется, мое состояние, совершенно не способствовавшее ни сообразительности, ни хорошей памяти. Сейчас же, увидев свою новую, а де-факто, единственную супругу, я вспомнил все. Буквально, налету.
Вспомнил, как еще на втором семестре мои знаки внимания по отношению к одногруппнице перестали быть просто дружескими. Перешли какую-то незримую грань и начали "масштабное наступление". Над последней метафорой можно, разумеется, похихикать. Однако в ту пору, словно подстегнутый каким-то незримым приказом, я действительно наступал - решительно и напористо. И, кстати говоря, не без подвигов. Ведь по меркам бедного студента купить цветы, сэкономив на еде - подвиг на грани самопожертвования.
Так или иначе, Наташка покорилась моему натиску. Уже на втором курсе из журнала посещаемости исчезла Наталья Черных, зато появилась Наталья Маркова. Нам, как семейной паре, предоставили отдельную комнату в общаге, а помощь родителей (и, отчасти, университета) помогла относительно гладко завершить учебу. Не было в этом варианте жизни ни пресловутого "залета", ни необходимости раздобыть денег - побольше и побыстрее. Просто удивительно, какие астрономические суммы можно сэкономить на пеленках и тому подобных вещах! А также на шмотках и прочих безделушках для "второй половинки".
Однако нашу семью нельзя назвать бездетной. Два мальчугана-близнеца появились у нас спустя несколько лет после свадьбы. К тому времени мы закончили учебу и переехали в отдельную квартиру, унаследованную Наташей от какой-то родственницы. Точнее, наследство получила Наташина мать, но она же сочла, что дочери отдельное жилье нужнее.
Квартира, конечно, так себе - снова хрущевка, однако, в отличие от прошлой жизни, по крайней мере, двухкомнатная и своя. Последнее я ценю особенно, ибо на своей шкуре осознал, что такое "снимать жилплощадь" и общаться с ее хозяином. К тому же, после общаги даже хрущевская "двушка" показалась мне роскошными апартаментами.
Так, мало-помалу, жизнь нашей молодой семьи стала налаживаться. Я остался в университете - в качестве аспиранта, начинающего преподавателя, а позднее и доцента. Наташе в профессиональном плане повезло меньше. К преподаванию она считала себя неспособной. Оправдывалась тем, что не сможет "общаться с такой кучей народа". К тому же, с рождением близнецов, моей жене стало не до работы. Устроилась она сравнительно недавно - лет пять назад, веб-дизайнером в какую-то фирму.
Поглощая завтрак на небольшой, но чистой и уютной, кухоньке, я не мог не сравнить с этим помещением свою теперешнюю жизнь. Как там у Некрасова - "неуежно, да улежно", то есть, "не сытно, но спокойно". Спокойно оттого, что затянувшая многих моих соотечественников "потребительская гонка" прошла мимо меня и моей семьи. И, соответственно, не вызвала аварий и столкновений, что неизбежно возникают в "соревнованиях" подобного рода.
Вряд ли университет захочет сэкономить на услугах преподавателя - особенно, обладающего ученой степенью и значительным опытом. Насколько я знаю, преподавателя трудно не то что уволить, а даже отправить "на заслуженный отдых". На одной только нашей кафедре половина преподавателей перешагнула пенсионный возраст, что вовсе не мешает им регулярно ходить на работу и вести свои предметы. И это - несмотря на профиль нашего факультета, требующий свежих, готовых к восприятию нового, мозгов. Что же тогда творится на "классических" или "фундаментальных" специальностях, где подобная свежесть необязательна?
В случае финансовых затруднений университет найдет, на ком отыграться. Увеличит количество платных мест, или повысит стоимость обучения для уже принятых "договорников". Как бы я внутренне не осуждал такую "ценовую политику", предложить взамен мне было нечего. Оставалось лишь по-интеллигентски оправдываться перед самим собой и себя же убеждать, что когда-нибудь "все будет по-другому".
Тем более что определенные перемены к лучшему не за горами, по крайней мере, для меня и моей семьи. Невдалеке от университета практически закончено возведение нового дома с просторными квартирами для преподавательского состава. Не для всего, понятно; однако и декан, и ректор успели мне пообещать, что уж кто-кто, а доцент с семьей и двумя детьми без новой квартиры не останется.
- Пока, папа! - услышал я звонкий голосок одного из своих близнецов. Они уже стояли у дверей, готовые идти в школу.
Мне тоже пора… идти. Идти на остановку, дабы всеми правдами и неправдами влезть в переполненный автобус. Потому как машину я теперь себе позволить не могу, а мой нынешний дом еще достаточно далек от места работы.
* * *
Лекция прошла для меня без особых затруднений. Обновляющаяся память, а также заранее заготовленный конспект, помогли мне восстановить и донести до нескольких десятков студентов почти забытые положения своей дисциплины. Преподавание, которого я когда-то боялся как огня, теперь показалось мне крайне занятным делом. Сродни участию в художественной самодеятельности, столь любимой и студентами, и преподавателями. Есть роль, ее нужно сыграть, а что из этого получится, зависит прежде всего от тебя. Сама по себе роль значения не имеет. Так же и на лекции: речь может идти хоть о процедурах с функциями, хоть о специфике китайского искусства; не от темы, а от человека, ее подающего, зависит, как эта тема будет воспринята. Без ложной скромности скажу - по крайней мере, за данную конкретную лекцию мне нечего было стыдиться.
Проходя после лекции по университетскому коридору, я, в порыве какого-то детского восторженного очарования, оглядывался на каждую дверь, каждую табличку и каждую лавочку, оккупированную компаниями студентов. В этих стенах я не был десять лет; вернее, был, но не совсем я. Часть памяти по-прежнему хранила сведения о тех вариантах моей жизни, в которых я никогда не преподавал, не защищал диссертацию, и даже с дипломом разделался кое-как.
Со времени моего выпуска университет практически не изменился. Его, конечно, подкрасили, подновили, заменили мебель на более практичную и менее удобную. Таблички на дверях стали более информативными; я заметил, что на них теперь помещается больше текста. Сами двери были уже не картонными, а деревянными, и, кое-где, железными. Часть помещений, которые я в той жизни запомнил как аудитории, превратились в компьютерные классы. В классах было по-больничному чисто, работали кондиционеры, а на месте "четыреста восемьдесят шестых", еще во времена моей учебы считавшихся допотопными, стояли полноценные "четвертые пни" - в десятки раз более быстрые и емкие.
И все же прошедших десяти лет было слишком мало, чтобы изменить главное в этом месте. Перемена, а с ней - толпящиеся, переговаривающиеся и просто бродящие без дела, студенты, оставались такими же, как десять и даже, наверное, сто лет назад. На эти юные создания, беззаботные, либо озабоченные чем-то кроме "срубания бабла" и "квартирного вопроса", было просто приятно смотреть. Как и вдыхать атмосферу университета - единственного места, где эта разновидность человечества может существовать.
А уж сколько умиления вызвала у меня стена, обклеенная стенгазетами. Помню, я и сам участвовал в создании чего-то подобного. В ту пору власти затеяли очередную "антинаркотическую кампанию", и нас, учащуюся молодежь, привлекли к увещеванию менее сознательных сверстников. Вот мы и "увещевали" - с юношеским пылом, а также… весьма смутными представлениями о своем "противнике". В силу этой смутности, наши агитки выходили наивными, абстрактными, и, что греха таить, однообразными. С плаката на плакат кочевали изображения шприцев, черепов, неуклюжие стишки а ля "что такое хорошо и что такое плохо". Хотя, с другой стороны, стоило ли ждать от агиток чего-то иного?