- Скажем так, я знал, что ты когда-нибудь придешь, и сегодня я знал, что здесь кто-то есть. Что, по-твоему, заставило меня так рано вернуться?
- Как же ты узнал, что здесь кто-то есть? А, ну конечно, ты увидел летучих мышей.
- Может быть.
- Они всегда так вылетают?
- Только когда приходят чужие. Твой кинжал, господин.
Я пристроил кинжал на поясе.
- Меня никто не называет господином. Я незаконнорожденный. То есть я принадлежу лишь себе и никому другому. Меня зовут Мерлин, но ты ведь знал это.
- А меня - Галапас. Ты есть хочешь?
- Да.
Но сказал я это с сомнением, помня о черепе и мертвых летучих мышах.
Он подумал, что я смущен. Серые глаза мигнули.
- Как насчет фруктов и медовых лепешек? И чистой воды из источника? Какая еда может быть лучше этой - даже в доме короля?
- В этот час в доме короля я не получил бы и этого, - честно признался я. - Благодарю тебя, господин, я буду рад разделить с тобой пищу.
Он улыбнулся.
- Никто не называет меня господином. Я также не принадлежу никому из людей. Выйди и сядь на солнце, а я принесу еду.
Фрукты оказались яблоками, на вид и на вкус точно такими же, что и яблоки из сада моего деда, и я даже покосился украдкой на моего хозяина, разглядывая его при свете дня и спрашивая себя, не видел ли я его когда-нибудь на берегу реки или в городе.
- У тебя есть жена? - спросил я. - Кто стряпает медовые лепешки? Очень вкусные.
- Жены нет. Я ведь сказал тебе, что не принадлежу никому из людей - включая женщин. Увидишь, Мерлин, на протяжении всей жизни мужчины - и женщины - будут пытаться окружить тебя решетками, но ты станешь бежать этих решеток, или гнуть их прутья, или по своему желанию расплавлять их - пока по доброй воле не смиришься с ними и не заснешь в их тени… Я беру эти медовые лепешки у жены пастуха, она делает их достаточно для троих и достаточно набожна, чтобы пожертвовать несколько штук на милостыню.
- Значит, ты отшельник? Святой?
- А я похож на святого?
- Нет.
Так оно и было. В те времена, как мне помнится, я боялся лишь одиноких святых, изредка забредавших, молясь и попрошайничая, в город: чудаковатые, раздражительные, шумные люди с безумием в глазах, от них пахло так, что поневоле вспоминались груды отбросов в окрестностях скотобоен. Иногда трудно было угадать, на служение какому богу они претендуют. Шепотом передавали, что некоторые из них - друиды, все еще официально считавшиеся вне закона, хотя в сельских местностях Уэльса они по-прежнему вершили свои обряды практически без помех. Многие почитали старых богов - местных божеств - и поскольку те прибавляли или теряли в популярности в разные времена года, их адепты склонны были время от времени менять свою вассальную зависимость на ту, которая давала в данный момент наивысшие сборы. Иногда такое проделывали даже христианские священники, но обычно отличить истинных христиан не составляло труда, ибо они были грязнейшими из грязных. Римские боги и их священники продолжали безмятежно пребывать в своих развалившихся храмах и неплохо жили за счет приношений. Церковь смотрела на это неодобрительно, но поделать ничего не могла.
- У источника снаружи стоит божок, - рискнул сказать я.
- Да. Мирддин. Он сдает мне внаем свой ручей и свой полый холм, и свои небеса из тканого света, а я в свою очередь отдаю ему его долю. Не годится пренебрегать местными богами, кто бы они ни были. В конце концов, все они - одно.
- Если не отшельник, то кто же ты?
- Вот сейчас - учитель.
- У меня есть наставник. Он из Массилии, но ему довелось побывать и в Риме. Кого ты учишь?
- До сих пор - никого. Я стар и устал, я пришел жить здесь в одиночестве и учиться.
- А почему у тебя там, на ящике, мертвые летучие мыши?
- Я изучал их.
Я воззрился на него.
- Изучал летучих мышей? Как ты можешь изучать их?
- Я изучаю их строение, как они летают, любят и питаются. Их образ жизни. И не только их, но и зверей, и рыб, и растений, и птиц - всего, что я вижу.
- Но это же не изучение! - Я посмотрел на него с изумлением. - Деметрий - это мой наставник - говорит, что наблюдать за ящерицами и птицами - это все мечтания и пустая трата времени. Хотя Сердик - это мой друг - посоветовал мне изучать вяхирей.
- Почему?
- Потому что они быстры и бесшумны и умеют вовремя уйти с дороги. Ведь несмотря на то, что они откладывают всего два яйца, что за ними охотятся все - и люди, и звери, и ястребы, - вяхирей по-прежнему больше, чем каких-нибудь других птиц.
- И их не сажают в клетки. - Старик выпил воды, не отводя от меня глаз. - Итак, у тебя есть наставник. Значит, ты умеешь читать?
- Конечно.
- Ты читаешь по-гречески?
- Немного.
- Тогда пойдем.
Он поднялся и направился в пещеру. Я последовал за ним. Он снова зажег свечу - до того погашенную ради экономии свечного сала - и при ее свете поднял крышку ящика. В нем я увидел свитки книг - я и не подозревал, что в мире есть столько книг. Я наблюдал, как он выбрал одну из них, осторожно закрыл крышку и развернул свиток.
- Вот.
Я с восхищением увидел, что это. Рисунок - тонкий, но отчетливый - скелета летучей мыши. И рядом с ним, начертанные аккуратными причудливыми буквами греческого письма, фразы, которые я немедленно начал разбирать вслух, забыв даже о присутствии Галапаса.
Через минуту или две на мое плечо легла его рука.
- Вынеси ее наружу. - Он вытащил гвозди, державшие одну из высушенных тушек на крышке ящика, и осторожно положил ее на ладонь. - Задуй свечу. Мы посмотрим это вместе.
Так, без лишних вопросов и церемоний, начался мой первый урок у Галапаса.
Лишь когда низко висящее над одним из гребней долины солнце стало отбрасывать длинную, ползущую по склону тень - лишь тогда я вспомнил, что меня ждет иная жизнь и как далеко мне ехать. Вскочил на ноги.
- Мне нужно ехать! Деметрий не проговорится, но если я опоздаю к ужину, меня спросят, почему.
- А ты не хочешь рассказывать?
- Нет, иначе мне не позволят прийти сюда снова.
Он молча улыбнулся. Вряд ли я заметил тогда не высказанное вслух допущение, на котором основывался весь этот разговор - он не спросил меня ни как я попал сюда, ни почему. И, будучи всего лишь ребенком, я воспринял это как должное, хотя из вежливости спросил его:
- Мне ведь можно еще раз приехать, правда?
- Конечно.
- Я… я не знаю, когда. Я никогда не знаю, когда мне удастся выбраться - я хочу сказать, когда я буду свободен.
- Не беспокойся. Когда бы ты ни приехал, я буду знать. И буду здесь.
- Как ты узнаешь?
Он сворачивал книгу длинными изящными пальцами.
- Так же, как узнал сегодня.
- А! Я забыл. Ты хочешь сказать, я войду в пещеру и выгоню летучих мышей?
- Как тебе будет угодно.
Я радостно рассмеялся.
- Мне никогда не встречались такие, как ты. Подавать сигналы с помощью летучих мышей! Если рассказать, то никто мне не поверит, даже Сердик.
- Не рассказывай даже Сердику.
Я кивнул.
- Хорошо. Совсем никому. Сейчас мне пора ехать. До свидания, Галапас.
- До свидания.
Так шли день за днем, месяц за месяцем. Когда я только мог - раз, иногда дважды в неделю - я садился на пони и ехал вверх по долине к пещере. Казалось, он точно знает, когда я приеду, ибо почти всегда он был на месте и, достав книги, ждал меня; когда же его не было видно, я поступал, как мы условились и чтобы вернуть его, посылал сигналом летучих мышей. Недели шли, и они привыкли ко мне, требовалось уже два-три метко брошенных по своду пещеры камня, чтобы выгнать их наружу; со временем необходимость в этом отпала: во дворце привыкли к моему отсутствию и прекратили задавать вопросы о моих поездках. Это позволило договариваться с Галапасом о днях моего приезда.
С конца мая, когда у Ольвены родился ребенок, Моравик все меньше и меньше обращала на меня внимания, а когда в сентябре появился сын у Камлаха, она утвердилась в роли официальной управительницы королевских яслей, бросив меня так же неожиданно, как птица бросает гнездо. Все меньше видел я и мою матушку, она довольствовалась общением со своими женщинами; таким образом, я был покинут на Деметрия и Сердика. Деметрий имел свои причины приветствовать случавшийся время от времени выходной, а Сердик был моим другом.
Он расседлывал моего грязного и потного пони, не задавая вопросов или подмигивая и отпуская непристойные замечания насчет того, где я был; он считал, что шутит, я так это и принимал.
Комната моя была теперь полностью в моем распоряжении, делил ее со мной отныне лишь волкодав; в память о прошлых днях он проводил в моей комнате ночи, но охранял ли он меня - трудно сказать.
Нет, наверное - опасности для меня не было. В стране, если не считать вечных слухов о вторжении из Малой Британии, царил мир; Камлах и его отец жили в согласии; я, судя по всему, быстро и охотно приближался к темнице пострижения в священники и потому, когда мои занятия с Деметрием официально заканчивались, волен был идти куда угодно.
В той долине я никогда никого не встречал. Лишь летом в бедной хижине у опушки леса жил пастух. Другого жилья здесь не было, и по тропе за пещерой Галапаса ходили лишь овцы да олени. Она никуда не вела.
Он был хорошим учителем, я быстро все усваивал; по правде сказать, во время его уроков я просто забывал о времени.
Преподавание языков и геометрии мы оставили Деметрию, религии - священникам моей матушки, уроки же Галапаса были больше похожи на песни сказителей. В молодости он путешествовал по другим землям, был в Эфиопии, в Греции, в Германии, объехал все Средиземное море, он видел и узнал много необычного. Он учил меня и практическим вещам - как собирать травы и сушить их для хранения, как готовить из них снадобья и извлекать эссенции для некоторых хитроумных препаратов и даже ядов. Он заставлял меня изучать зверей и птиц, и на мертвых птицах и овцах, что мы находили в горах, а раз и на мертвом олене, я постигал строение органов и костей тела. Он научил меня останавливать ток крови, вправлять сломанную кость, удалять зараженную плоть и очищать рану для заживления, и даже - хотя это было позднее - как, лишив животное чувствительности с помощью паров, сшивать нитью его плоть и сухожилия. Помнится, первый заговор, которому он научил меня, был предназначен для сведения бородавок - он так прост, что с ним по силам справиться даже женщине. Однажды он достал из ящика книгу и развернул ее.
- Знаешь, что это?
Я привык уже к чертежам и рисункам, но узнать что-нибудь в этом рисунке не смог. Надписи были на латыни, и я заметил слова "Эфиопия" и "Счастливые острова", а потом, в самом углу, "Британия". Казалось, линии беспорядочно идут во всех направлениях, и по всей поверхности рисунка шли контуры нарисованных гор - как поле, на котором славно поработали кроты.
- Вот здесь, это горы?
- Да.
- Значит, это картина мира?
- Карта.
До того мне не доводилось видеть карту. Сначала я не понимал, как она устроена, но немного погодя, по мере его объяснений, я увидел лежащий на карте мир с высоты птичьего полета, со всеми его дорогами и реками. Они были подобны лучевым нитям паутины или путеводным линиям, ведущим пчелу внутрь цветка. Как человек находит известную ему реку и следует за ней через заросшие вереском торфяники, так с картой можно было проехать верхом от Рима до Массилии, или из Лондона в Каэрлеон, ни разу не спросив дороги и не разыскивая дорожных столбов. Искусство составления карт ведет начало от грека Анаксимандра, хотя некоторые утверждают, что ранее оно было знакомо египтянам. Карта, что показал мне Галапас, была скопирована из книги Птолемея Александрийского. Когда Галапас закончил объяснения, и мы вместе изучили карту, Галапас попросил меня достать табличку для письма и сделать собственную карту, карту страны.
Когда я закончил рисовать, он взглянул на нее.
- Вот это, в центре, что это?
- Маридунум, - ответил я удивленно. - Посмотри, вот мост и река, а это дорога через рынок, а здесь ворота казарм.
- Это я вижу. Но я ведь не сказал "карту города", Мерлин, я сказал "карту страны".
- Всего Уэльса? Откуда же мне знать, что находится севернее этих холмов? Я никогда не был севернее, чем сейчас.
- Я покажу тебе.
Он отложил табличку в сторону, и, взяв палку с заостренным концом, начал рисовать в пыли, объясняя в то же время нарисованное. Он начертил для меня карту в форме большого треугольника, карту не только Уэльса, но всей Британии, и даже диких земель за Стеной, где живут столь же дикие люди. Он показывал мне горы и реки, и дороги, и города, Лондон и Каллеву, и те местности, что на юге прилегают к городам и крепостям близ окончаний паутины дорог, Сегонтиум, и Каэрлеон, и Эборакум, и города вдоль самой Стены. Он говорил о них, как об одной стране, хотя я мог перечислить имена королей доброй дюжины упомянутых им мест. Я помню это лишь из-за случившегося позднее.
Потом, когда наступила зима и звезды стали появляться на небе рано, он поведал мне их названия и свойства, и как можно составить им карту подобно тому, как наносят на карту дороги и города.
Когда они движутся, сказал он, то рождается музыка. Сам он не был обучен музыке, но узнав, что Ольвена обучила меня, помог сделать арфу. Инструмент получился, наверное, довольно грубым, он был маленький, сделан из граба, с шейкой и колонкой из красной ивы, росшей на берегах Тиви; волосы для струн взяли из хвоста моего пони, тогда как арфа принца (по мнению Галапаса) должна была иметь струны из золотой и серебряной проволоки. Я сделал подкладыши под основания струн из продырявленных медных монет, ключи и колки из полированной кости, затем на деке вырезал изображение кречета и счел, что инструменту Ольвены до моего далеко. Он и правда звучал так же верно, как ее арфа, и обладал каким-то мелодичным шепчущим призвуком - казалось, музыка рождается из воздуха. Хранил я ее в пещере, хотя Диниас оставил меня в покое - ведь он был уже воином, а я всего лишь начинающим грамотеем - я не оставил бы во дворце ничего, что было мне сколько-нибудь дорого - разве что заперев в свой платяной сундучок, а арфа туда не влезала. Дома мне служило музыкой пение птиц на грушевом дереве, и Ольвена пела еще иногда. А когда птицы умолкали и ночное небо сияло льдистыми огоньками, я пытался услышать музыку звезд. Но так и не услышал.
Затем, когда мне исполнилось двенадцать, Галапас заговорил однажды о кристальном гроте.
7
Не секрет, что когда речь идет о детях, самое важное остается часто незамеченным. Когда, к примеру, ребенок узнает нечто такое, что слишком велико для его понимания, он хранит это в памяти, пока очертания того, на что он обратил внимание, не будут под воздействием воображения раздуты или не примут столь гротескной формы, что смогут в равной степени сойти за порождение магии или кошмара. Так получилось и с кристальным гротом. Я никогда не упоминал в беседах с Галапасом о том, что испытал, попав туда впервые. Даже себе с трудом признавался я в том, что виделось мне иногда в свете и пламени; это видения, убеждал я себя, воспоминания откуда-то из-за нижних границ памяти, всего лишь плоды воображения - подобные голосу, сказавшему мне о Горланде, или способности увидеть в абрикосе яд. И когда я обнаружил, что Галапас тоже никогда не упоминает о внутреннем гроте, и что когда бы я ни пришел, зеркало всегда завешено, я тоже ничего не сказал.
Однажды зимним днем, когда земля сверкала и звенела от мороза, я ехал к нему. Пони шел быстро, вскидывая голову и натягивая поводья, и перешел на легкий галоп, как только я повернул его от леса вдоль по горной долине. Я наконец-то перерос кроткого буланого пони моего детства и теперь гордился маленьким серым уэльским, которому дал имя Астер. Есть порода уэльских горных пони, выносливых, быстрых и очень красивых, с изящной узкой головой, маленькими ушами и сильной выгнутой шеей. Они свободно пасутся в горах; в прошлом в их жилы попала кровь лошадей, привезенных римлянами с Востока.
Астер был пойман и объезжен для моего кузена Диниаса, немилосердно гонявшего его пару лет, а потом бросившего ради настоящего боевого коня. Поначалу пони был почти неуправляем, имел дурные манеры, рот его истерзали удила, но после медленной тряской езды, к которой я привык, шаг его казался шелковым, и когда он смог пересилить страх передо мной, он стал нежным.
Я давно уже придумал, куда укрывать пони во время поездок зимой. Как раз у скалы, что под пещерой, росли заросли боярышника, и в самой их чаще мы с Галапасом соорудили загон из принесенных камней; задней стенкой служила сама скала. Когда мы обложили стены загона сухими ветками и ими же перекрыли верх, а затем принесли еще туда несколько охапок папоротника - загон получился не только теплым, надежным укрытием, но и стал совершенно незаметен случайному взгляду. Эта потребность в сохранении тайны была еще одной темой, не подлежавшей обсуждению; я и без объяснений понимал, что Галапас как-то помогал мне противостоять планам Камлаха относительно моей судьбы, поэтому - даже при том, что со временем я стал более предоставлен самому себе - я принимал все меры предосторожности, чтобы сберечь тайну: нашел полдюжины разных дорог, по которым мог добраться до долины, и набор баек в оправдание своего отсутствия.
Я завел Астера в загон, снял с него седло и уздечку и повесил их на стену, достал из седельной сумки и насыпал пони корм, заложил вход прочной веткой и торопливо поднялся к пещере.
Галапаса там не оказалось, но покинул он ее лишь недавно, о чем говорил тот факт, что стоявшая на выступе сразу за входом в пещеру жаровня была еще раскалена. Я шевелил угли, пока среди них не возникли язычки пламени, затем устроился поблизости с книгой.
В тот день я приехал без предварительной договоренности, но у меня была уйма времени, поэтому я не стал тревожить летучих мышей и какое-то время спокойно читал.
Не знаю, что заставило меня именно в тот день изо всех дней, когда я бывал здесь один, отложить вдруг в сторону книгу и пройти вглубь мимо завешенного зеркала, чтобы взглянуть на выступ скалы, на который карабкался пять лет назад. Я убеждал себя, что хочу лишь посмотреть, таков же ли он, каким я его помню, и не были ли кристаллы, подобно видениям, плодами моего воображения. Какова б ни была причина, я быстро взобрался на выступ и, опустившись у прохода на четвереньки, стал вглядываться во мрак.
Внутри грота все было недвижно и темно, мерцание огня не достигало его. Я осторожно полз вперед, пока руки мои не наткнулись на острые кристаллы. Они оказались очень даже реальны.
Но и теперь, не признаваясь себе в причинах спешки, поглядывая в сторону входа в главную пещеру и стараясь не пропустить приближение Галапаса, я скатился с выступа, схватил оставленную мной у входа кожаную куртку для верховой езды и, торопясь вернуться, протолкнул ее впереди себя в расщелину грота. Затем вполз следом.