- Третье… - задумался Севрюк. - Что ж, пожалуй, есть и третье. И даже, наверное, четвёртое. Ты хорошо знаешь историю музыки? Неужели ты думаешь, что в прежние времена люди вели… э-э-э… более здоровый образ жизни?
- Слушай, и откуда ты всё это знаешь?
Севрюк заёрзал.
- Я когда-то учился в музыкальной школе по классу балалайки, - с явной неохотой поведал он мне. - Знаешь, бывает, родители детей туда приводят. А я сам пришёл. Спел пару песенок, прочёл стихотворение - меня и взяли. Учился-учился, а потом вдруг понял одну вещь. Музыкант - это ведь не тот, кто умеет играть, а тот, у кого музыка звучит в голове.
- Звучит в голове?
- Ну да! Звучит, рождается… не знаю, как сказать. А я за те два года не смог сочинить даже самой простенькой мелодии из трёх нот. Не потому, что не по силам, - просто не дано. Я не слышу музыки в себе. Когда я это понял, я ушёл. Просто перестал туда ходить. Преподаватели никак не могли взять в толк, почему такой способный ученик вдруг взял и ушел, и все тащили меня обратно. Домой приходили, с родителями беседовали. Я пытался им объяснить - они не слушали. Даже не понимали, о чём я. Такая история.
- Как же ты тогда играл?
- Ну, как… Память хорошая, знал, на что давить…
- А зачем поступал тогда?
- Блин! Зачем, зачем… Играть хотел! И музыку любил. И до сих пор люблю. Так вот, о чём я… Вот возьмём, к примеру, джаз. В тридцатые-сороковые он был тем же, что рок в пятидесятые, а джазисты были такие же парни, как мы с тобой. Ругались, пили, кое-кто закидывался… Они даже были честнее, чем рокеры, для них не существовало границы между жизнью, смертью и музыкой. Паркер умер, играя. Монк уткнулся лицом в клавиши. Майлз Дэвис - знаешь, кто такой Дэвис? - так вот, он, смертельно больной, до самого конца сбегал из клиники в студию, чтоб записать "ещё одну" песню… А был ещё белый трубач Чет Бейкер, он и Дюка, и Гиллеспи затыкал за пояс. Тоже кололся, пил, за наркоту отсидел срок в тюрьме в Голландии… У него ничего не было, только труба и музыка, да ещё дочь, с которой он не виделся, но с каждого гонорара присылал ей денег. Он выбросился из окна отеля, когда какая-то урла украла у него трубу. Это, ты считаешь, тоже "жертва"? А до того? Думаешь, глухой Бетховен был счастлив? Перголези, который умер от туберкулёза в неполные двадцать, он тоже был счастлив? Или Моцарт? Его, конечно, никакой Сальери не травил - сам стукнулся в детстве башкой, потом всю жизнь мучился и от этого умер… А кто такой Чайковский - гениальный композитор или старый педераст, которого отравил папаша изнасилованного мальчишки?
Я не отвечал. Мне просто нечего было возразить. А Севрюк продолжал:
- А взять других людей искусства, например актёров, писателей… Думаешь, тут всё безоблачно? Как бы не так! Гоголь спятил, Достоевский тоже, Мопассан кончил жизнь в дурдоме. Ницше после двадцати пяти лет не мог уснуть без снотворного, а в тридцать пять тоже тронулся. Свифт в последние годы ни с кем не разговаривал. Филипп Дик в последние десять лет жизни записывал послания, которые ему диктовал "космический разум" (кстати, толстенная книжень в итоге набралась). Льюис Кэрролл и Ханс Кристиан Андерсен писали лучшие в мире сказки для ребятни, а сами были занудами и педофилами, обоих сдерживало только воспитание. Андерсен мечтал о счастливой семье, а сам за всю жизнь ни разу не прикоснулся ни к женщине, ни к мужчине, а детей боялся как огня. А сколько угробилось, повесилось, спилось… Эдгар По уторчался до смерти. Конан Дойль сидел на кокаине. Хэм пустил себе пулю в лоб. Вирджиния Вулф покончила с собой. Маяковский застрелился. Ян Потоцкий тоже застрелился, да не абы как - серебряной пулей. Есенин и Цветаева повесились. Мисима задумал военный переворот, а когда не получилось, сделал харакири, а писатель, между прочим, был гениальный… Да и сейчас, среди наших не всё гладко, уж поверь, я знаю, что говорю. У одного жена в секту ушла и сгинула, другой в политику подался и пулю получил, у третьего какие-то подонки сына похитили и убили… Ещё один известный писатель на счётчик попал и до того дошёл, что фамилию сменил и сейчас где-то в деревне прячется, чтоб братки его не кончили.
- За что?
- Уж не знаю за что. Такие дела. А сколько спилось - вообще не сосчитать. Так что рок-н-ролл тут вообще ни при чём, просто за всё приходится платить.
- А ты? - спросил я.
- Что - я? - не понял тот.
- Ты какую цену платишь за свои книги? М-м?
- Цену? За книги? - медленно повторил он мои слова и вдруг рассмеялся: - А ты глянь на меня. Глянь, глянь! Видишь дом на Канарах? Жену-красавицу? Гонорары мои миллионные видишь? Костюмчик от Кардена, банкеты-рестораны, толпу поклонников видишь? Кровать хотя бы видишь, а? Тогда не спрашивай меня про цену! - рявкнул он, впрочем тут же успокоившись. Я слышал, как он за стеллажом ворочается с боку на бок, поправляет одеяло, шумно дышит и сопит.
- У каждого своя цена, - пробурчал он напоследок. - Конечно, хочется порой и славы, и денег… Но вообще-то, мне пофигу, что думают о моих книгах.
- Так-таки и пофигу? - усомнился я. - Неужели тебе не хочется, чтобы твоя книга получила хорошие отзывы?
- Хорошие отзывы меня не радуют, - очень спокойно сказал Севрюк.
- Вот так раз! - опешил я. - А плохие?
- Плохие отзывы меня не огорчают.
- Как так?
- Ты попиши с моё - тоже приобретёшь иммунитет.
- Слушай. - Я повернулся на другой бок, лицом к книжным корешкам. - Тебе когда-нибудь приходила такая мысль, что всё, что ты делаешь, бессмысленно?
- С чего бы? - хмыкнул тот.
- Ну, просто! Живёшь-живёшь и вдруг однажды понимаешь: всё, что ты до этого мгновения делал, - полное говно! Понимаешь? Было у тебя такое?
Севрюк молчал.
- Знаешь, а пожалуй, было, - признал он наконец. - Давно уже, лет десять, наверное, прошло. Я бы и не вспомнил, если б ты не сказал… Да. Было.
- А как? Когда?
- Летом девяносто второго. Или девяносто третьего. Я в полях был…
- Это в экспедиции, что ли? - перебил я.
- Ну, вроде как. В экспедицию серьёзно ж едут, готовятся, а я так… в одиночку, ноги в руки - и вперёд. Я материал на курсовую набирал. Есть такая речка - Чекарда, приток Сылвы. Там обычно палеонтологи стоят. Они, вообще-то, посторонних не терпят - слишком много "чёрных копателей" в последнее время развелось, которые окаменелости на Запад продают, но у меня друзья там. Вот я весь июль и август там и просидел, в устье Чекарды.
- И что?
- Ну, там такой разлив, река раздваивается, а посередине остров. Круглый такой, ровный как стол. Его местные почему-то "Шотландией" называют. Прикол, да? В мезень туда коровы пастись ходят вброд, трава ровная, как подстриженная. Посередине ни куста, ни деревца, а по краям - огромные тополя, просто огромные! Штук десять, в круг. И каждому лет семьдесят. И вот я как-то в первых числах августа проснулся рано - в шесть, а то и в пять, уже не помню. Что-то не спалось. Вылез из палатки, солнце ещё не взошло, хотя светло уже. Туман над водой, тишина… И что-то меня торкнуло. Спустился к воде, взял плоскодонку, шест и двинул на эту Шотландию - туда минут пятнадцать по течению. Доплыл. Ни души вокруг, коров ещё не выгнали. Вообще никого, даже птицы не поют. На берегу туман, травы не видно, стоишь как в молоке по пояс… И вот прошёл я на поляну, в середину самую, встал там, башку задрал, как ёжик в тумане, и замер. Стою, значит. Под ногами трава, над головой ветки, посерёдке небо, по бокам деревья… Вот.
Тут он умолк. Я не стал его окликать, и вскоре он сам продолжил:
- В общем, не знаю я, сколько так простоял: часов-то не было. Может, минут десять, а может, и весь час. О чём думал, что в душе творилось - ничего не помню. Помню только, шея затекла. Потом солнце взошло, ветерок подул, туман рассеялся. Я тоже вроде как очнулся. И что-то, знаешь… повернулось внутри. Будто что-то из меня вынули, а взамен другое положили. Посмотрел вокруг - на реку, на себя, на деревья… Вот тогда и подумалось мне, как ты сейчас сказал, что всё, что я делал до этого, - бессмысленно. Не говно, конечно… Но - бессмысленно. Не тем я занимаюсь, не для этого родился. А для чего - и самому не ясно. Назад приплыл - два дня молчал. Потом собрался и уехал.
- А как же курсовая?
- Да бог с ней, с курсовой! - отмахнулся Севрюк. - Я и так на три курсовые материала набрал… Мне важней понять было, понимаешь? Кто знает, может, я только затем туда и приехал, на Чекарду, чтобы вот так остановиться, перестать бежать… Да. С тех пор ни разу не бывал в тамошних местах. Наверно, надо съездить. А может, и не надо. Не знаю. Вот…
- Ты после этого начал писать?
- Нет, я и раньше писал. Только не цепляло. Ничего путного не получалось, если честно. Так… ерунда всякая… заметки в стенгазету…
- А сейчас получается?
- Это не мне судить, - со вздохом подытожил Севрюк и неожиданно сменил тему: - А Игнат и группёха его… Слышал я их как-то раз. Хочешь, скажу, что думаю?
- Что?
- Фальшивые они какие-то, вот что. Что такое готическая музыка? Давай рассуждать логично. Во-первых, холодные эмоции: низкие тона, меланхолия, никакого развития темы - своего рода медитация, мантра. Во-вторых, тексты, якобы философские: об их скрытом смысле много пишут, но никто на самом деле не понимает, о чем они. С этой точки зрения настоящая готика была в восьмидесятых, а сейчас она не то чтобы мертва, она… ну, как бы в спячке. Ширмочка красивая. Туфта по большому счёту. Они только и делают, что перепевают друг дружку, как было в начале девяностых с тяжёлым металлом - помнишь, сколько их тогда развелось? А пока настоящие демоны спят, народ цепляет себе зубы, рядится в чёрные плащи и кричит: "Мы вампиры!"
- А тебе не кажется, - задумчиво сказал я, - что в этом и есть суть любого представления? Неужели ты думаешь, что если поверить, будто ты вампир, вправду им станешь?
- Нет, конечно… Но всё равно что-то здесь не так. Знаешь что скажу? Раскрашенная морда и кожаные штаны - это ещё не готика. Чтобы хорошо сыграть роль, надо поверить в реальность того мира, перевоплотиться. Игнат это понимал… Ты не обиделся? - вдруг спросил он.
- Нет, - удивился я. - С чего бы?
- Только Тануке не говори - она тебя убьёт за такие слова, - усмехнулся писатель.
- Она так любит готическую музыку?
- Она так любит готов, - мрачно уточнил Севрюк.
- Кстати, - встрепенулся я, - а откуда её знаешь ты? В смысле, как вы познакомились?
- Ну… познакомились как-то, - уклончиво ответил тот. - Она стихи мне свои принесла. Она много стихов пишет. Говорят, половина песен в наших готских группах на её стихи написаны.
- И что, хорошие стихи?
- Как тебе сказать… Сами-то стихи-то неплохие. Другой вопрос, о чём они.
Он сказал это и умолк. Я долго ждал продолжения, потом всё-таки решился спросить:
- И о чём?
Севрюк помолчал, помолчал - и вдруг рассердился.
- Знаешь, давай спать! - сказал он. - Утомили вы меня со своим рок-н-роллом. Ума не приложу, зачем это вам понадобилось. Спокойной ночи.
Я вздохнул.
- Спокойной ночи…
Писатель вскоре захрапел, а я лежал и никак не мог понять, что дал мне сегодняшний вечер в плане дознания. Бездна информации ни на йоту не приблизила меня к разгадке исчезновения и гибели Игната Капустина. Я ворочался, ложился так и этак, пока вдруг не сообразил, что среди готов практически никто и никогда не погибал и не калечился, если не считать Яна Кёртиса, который всё-таки был только на подступах к новому стилю. Что это значило? Что готы не открыли в музыке ничего нового?
Или это означало, что Сорока это "что-то новое" открыл?
Это могло быть совпадением, а могло и не быть. К мистической стороне вопроса я по-прежнему относился с изрядной долей скепсиса.
Я повернулся на другой бок и вскоре уснул. Однако выспаться мне не удалось. Снилась какая-то чушь. Сперва приснился один мой давнишний друг (во сне я твёрдо знал, что это он, но почему-то не мог ни увидеть лица, ни припомнить фамилии), в руках у него была скрипка - даже не скрипка, а альт, хотя я знаю, что он сроду ни на чём не играл. Мы стояли за кулисами, похоже, дело близилось к началу концерта - за тяжёлым занавесом слышался приглушённый гул зрительного зала. Я был явно не в своей тарелке: мне нужно было объявлять номер, а я никак не мог вспомнить имя. Чувствовал я себя дурак дураком. "Слушай, как тебя объявить?" - наконец спросил я его напрямую. На что друг усмехнулся и сказал: "Скажи просто: "Блюз чёрной собаки!", подмигнул - и вдруг превратился… в Аркадия Ситникова. Я почувствовал облегчение и уже собрался идти на сцену, как вдруг заметил, что на смычке у Сита нет волос, только голая трость. "Эй, - сказал я, - у тебя ж смычок без волосьев!" - "Это нестрашно, - серьёзно сказал тот. - Я и так сыграю. Так даже лучше получится".
На этом месте я и проснулся.
За окнами было серо и тускло. Танука трясла меня за плечо. В руке девчонка сжимала телефон, его маленький экранчик ещё светился.
- Вставай, - хмуро сказала она, когда я проморгался, прозевался и начал немного соображать. Она казалась перевозбуждённой, взвинченной. Если б я вчера сам не видел, решил бы, что она в эту ночь не спала.
- Что случилось?
- Плохие новости. Ситникова порезали.
4
БЕС ГИТАРЫ
ПЕРСТОРЯД - слово, которое в музыке означает наиболее удобное расположение и последовательность употребления пальцев при исполнении определённых мелодий. Среди лютнистов Малой Азии XVII века особенно ценились персторяды Юсуфа Масуди. "Персторяд шайтана" - выражение, означающее, что это очень трудное место. Существует испанская версия "Персторяда шайтана", ею пользовались мавры. Она сохранилась лишь в переработанном виде для гитары, и из неё можно увидеть, что кроме десяти пальцев использовался и одиннадцатый, - легенда говорит, что здесь шайтан прибегал к помощи хвоста.
Милорад Павич
Ненавижу ночевать где попало! Вот и сейчас от неожиданности я слишком резко сел и сразу стукнулся головой. Сверху посыпались книжки, тяжёлые тома в коже, с золотым тиснением; один больно стукнул меня по макушке. Прикрыться руками не удалось - всё-таки спал я в мешке. Танука привычно и предусмотрительно отодвинулась. Что да, то да. Гравюра "Смерть библиофила". Где спасатели?..
Последняя толстенная книжень в голубом коленкоре шлёпнулась мне на колени и раскрылась на титульной странице. Я машинально посмотрел на заглавие и выпучил глаза: "Реактивная авиация XX века". Бр-р… Маразм крепчал. Что делает справочник по реактивной авиации в библиотеке института рыбного хозяйства?!
- Как порезали? - наконец спросил я, выбираясь из-под книжного завала. - Чем?
- Ножом.
- Почему?
- По кочану, - огрызнулась Танука, отпасовав мои вчерашние слова. Я покраснел, а она пожала плечами и посмотрела на телефон. - Понятия не имею, если честно. Дома у него всё на месте, ничего не взяли… Вообще, давай собирайся: уже полседьмого, надо уйти отсюда, пока не пришли сотрудники.
- Сотрудники? - Я почему-то подумал о милиции. - Какие сотрудники? Ах да…
Я стал выпутываться из мешка. Сделать это оказалось не легче, чем бабочке вылезти из кокона. Чёрт, я уже забыл, когда мне последний раз удалось нормально выспаться. Не спал как следует дня три, а может быть, четыре, с того памятного полночного звонка. Я взглянул на ту сторону стеллажа. Спальник и матрас отсутствовали - Севрюк уже встал. Из коридора слышались шаги и плеск воды. Я поднял лежащую в изголовье футболку и стал одеваться.
- Отвернись, - потребовал я (Танука отвернулась). - Как это случилось?
- Не знаю, - через плечо бросила она. - Мне Серёжка позвонил, дружбан его. Говорит, порезали прямо в квартире. Шестнадцать ножевых ранений. И башка разбита.
Моя рука застряла в рукаве.
- Ни фига себе… Умер?
- В реанимации. В коме.
Шестнадцать ножевых ранений - и живой! Дела-а… Кажется, это и называется - "везение по-русски".
- Повезло, - сказал я. - Он хоть что-нибудь помнит?
- Ты что, оглох? Я же сказала - он в коме!
- А… да, да. Извини.
- Ты оделся?
- Нет ещё…
- Слушай, я лучше в коридоре подожду.
И она вышла.
Я прыгал на одной ноге, путаясь в штанинах, когда в кармане зазвонил телефон. От неожиданности я потерял равновесие, вызвав новый книжный обвал. Да, хорошо, что у них тут нет библиотекаря… Вынул трубку: так и есть - SMS.
"СОJIНЕ4НbIu!!!"
Час от часу не легче! Так… Дайте подумать… J и I - это "Л", видно невооружённым глазом. 4 - популярный заменитель буквы "ч", даже в русском написании: "Ч с четвёркой спутал чижик и прочёл: "Четыреижик"… bIu никакое не "биу", а просто набранное транслитом "ыи", вернее - "ый".
А всё вместе - "солнечный".
Но кто солнечный? Почему солнечный? День, что ли, солнечный? Я бросил взгляд за окно: денёк и в самом деле намечался ясный, но зачем таинственному информатору сообщать мне это?
Индикатор батареи показывал одну палку. Сел телефончик, надо срочно искать зарядку… Я уже хотел спрятать трубу, как вдруг поймал себя на мысли, что индикатор приёма у неё не светится ВООБЩЕ.
Ничего не понимаю… Бред какой-то!
В коридоре никого не было, все участники вчерашней вечерники испарились, только в ванной отыскались Кэп с Севрюком - они размачивали в тазу, в струе воды каких-то бледных зафиксированных рыб и вяло переругивались. От запаха формалина у меня защипало в носу и заслезились глаза.
- …Я сто раз тебе говорил, чтоб ты не мешал кашу рукой, - бубнил писатель, перегнувшись через край ванны, - ложка же есть, а ты мешаешь и мешаешь… А, проснулись! - обернулся он, заслышав шаги. На нём был прожжённый растянутый свитер, камуфляжные брюки, зелёный клеёнчатый фартук и резиновые перчатки. Выглядело всё это просто кошмарно, для полноты картины не хватало только бутыли с дымящейся кислотой и свежего трупа в ванне. - Идите завтракайте, чайник горячий. Это в фотолаборатории - прямо по коридору, мимо туалета, потом налево.
- Я знаю, - прервала его Танука и обернулась ко мне. - Пошли, Жан.
Вслед нам продолжали нестись приглушенные голоса:
- Это что у тебя за болячки на руках?
- Где? Это? От воды, наверное.
- Ну да, еще чего. От воды… авитаминоз, небось.
- Откуда авитаминоз-то?! - обалдело спрашивал Кэп.
- Не то ты ешь. Соуса много лопаешь, вот что!
- Ха! Думаешь, я соус есть перестану?
- А если не перестанешь, то болячки у тебя еще и на ногах пойдут… а потом на носу, на веках… изнутри. И в ушах. Средних! Под молоточком…
Кухня оказалась маленькой, тесной и сумрачной; окно в ней было забито огромным фанерным щитом. В углу стоял верстак, на котором примостились электроплитка и два станка - сверлильный и шлифовальный, а на стене, углами налезая друг на друга, висели православный календарь за прошлый год, выгоревший постер с Мадонной, самоклейка с рекламой батончиков "Tulpa" и старый, позеленевший профориентационный плакат с бравым комсомольцем-токарем в защитных очках и сопроводительной подписью понизу. Я тоже нацепил очки и подошёл поближе.