Мальчик слушал этот напряженный разговор, приникнув ухом в двери своей комнаты. Он никогда раньше не слышал странной и непривычной слуху упомянутой бабушкой фамилии, а в школе они еще не изучали Истории и он не знал ни кто такой и чем славен государь Петр, ни чем так знаменито сражение под неизвестной ему Полтавой, и почему отец столь болезненно реагирует на эти слова, и - значит, бабушка Вера происходит из русской аристократии? Он не задумывался над этим, как не задумался бы ни один ребенок его возраста, все всегда называли бабушку русской - ну, мало ли, как забрасывает людей жизнь, а выходит, что она - дворянского рода. Да, она всегда и со всеми была изысканно-вежлива, немного высокомерна, обладала безупречно отточенной речью, но при этом всегда говорила с акцентом - сколько он себя помнил, всю жизнь… Она всегда преподавала музыку в средней школе и считалась хорошим учителем. Тогда почему они, их семья не имеет дворянского титула в Швеции?
Обучение музыке в музыкальной школе отложили до следующего года под благовидным предлогом, что учебный год уже давно начался, уж Рождество близко, а на самом деле надеясь, что за год пройдет и забудется детский каприз. "Какая музыка?! - пожимал плечами отец, когда думал, что сын не слышит его. - Она с ума сошла!.."
Мальчик скорее почувствовал тонким детским чутьем, чем понял, что аристократическое происхождение бабушки почему-то является для обеих сторон неприятной и болезненной, а потому избегаемой темой разговора. Несколько дней ребенок размышлял, как бы спросить об этом, не вызвав бурю неудовольствия, наконец решился:
- Бабушка, - заглянул он ей в глаза во время одной из воскресных прогулок по городу. - Почему тебя называют русской?
- Потому, что я русская, - ответила та. И по обыкновению спросила: - Тебе интересно?
Конечно, ему было интересно, и он узнал в адаптированном для детского восприятия изложении, что в 1917 г. семья морского офицера Григория Туманова проживала в Гельсингфорсе, как тогда его называли в России, и там застал их октябрьский переворот. В Гельсингфорсе было относительно спокойно, но Санкт-Петербург находился недалеко, а Финляндия тогда являлась частью России, и после мучительных сомнений и лихорадочных сборов Туманов отвез жену и двоих дечерей - Веру и Надежду - через пролив, в Стокгольм, и туда же перевел на банковский счет все состояние семьи, обещая переправить позже еще денег, как только удастся продать дом, пока, как он говорил, функционировала система. Вере тогда едва исполнилось десять лет, а Наденьке было еще меньше. Едва устроив их в Стокгольме, он вернулся в Гельсингфорс. На всю жизнь запомнила Вера Григорьевна безумные глаза матери, ее заплаканное лицо и крик: "Я тебя больше не увижу!" Отца она почему-то помнила смутно, и то - какие-то разорванные детали: черная шинель, золотые погоны, кортик, слова про долг и честь, а лица не могла вспомнить и знала его только по фотографиям. Больше они его не увидели.
Мать потом устроилась учительницей французского языка в частную школу и они не бедствовали. Через несколько лет они поняли, что отец не вернется, но мать отказывалась поверить в его гибель и так и не отпела его в церкви, хотя ждать и перестала. Наверное, в глубине своей измученной души она надеялась, что он вернется. Она прожила долгую жизнь, сумела дать образование дочерям, во время второй мировой войны они все трое участвовали в Сопротивлении, а потом наладилась мирная жизнь и обе ее дочери вышли замуж за шведов. Их браки были удачными и семейная жизнь - счастливой, но их мужья были простолюдинами, хорошими людьми, но без дворянского титула. А после рождения детей, получивших фамилии отцов, постепенно стала забываться фамилия Тумановых и трагическая история их переселения. За почти шестьдесят лет жизни в Швеции Вера Григорьевна утратила отчество, по-шведски говорила правильнее самих шведов, но от акцента не избавилась. Да она не особенно и стремилась от него избавиться.
- Всегда надо помнить свои корни, мой мальчик, - говорила она притихшему внуку. - Всегда надо помнить, кто ты и откуда и кто были твои предки. Я очень любила твоего деда и была с ним счастлива, но я всегда помнила, что я - русская дворянка. Ему не нравилось, когда я об этом вспоминала и я избегала говорить при нем на эту тему. Тем более, что для меня это тоже было болезненно - по иным причинам. Поэтому в Швеции у нас нет титула. Да и в России тоже нет…
После этого разговора была извлечена из недр шкафа картонная коробка со старыми, обтянутыми бархатом альбомами, и мальчик увидел пожелтевшие, но не утратившие четкости фотографии прадеда в парадном кителе русского морского офицера и прабабушки в белом платье с цветами в волосах - свадебный снимок, потом - семейный портрет с маленькой девочкой на руках у женщины, потом - с двумя девочками, а потом был большой скачок во времени, и уже подросшие девочки на фоне скандинавских пейзажей прижимали к себе кукол, катались на велосипедах…
Мальчик впитывал в себя получаемые впечатления и информацию, как губка. По выходным он тенькал на старом пианино под бабушкиным руководством; дома, закрываясь в своей комнате, пытался воспроизводить на детской ударной установке те ритмы, что слышал по радио и телевизору. Отец вздыхал:
- Она сошла с ума! Она забила ему голову всякой дребеденью! Надо запретить ему бывать у нее…
- Как запретишь? - вздыхала мать. - Он любит ее больше, чем нас. Да и учится он хорошо.
- Пока хорошо, а потом что будет? Он даже мультфильмов не смотрит!..
Ну, это уж было преувеличением! Мультфильмы мальчик смотрел, конечно, но кота Тома ему было жалко, а утенок Дональд раздражал. Отец купил ему велосипед - он быстро научился ездить и с удовольствием гонял в парке с другими детьми - а потом приходил домой и опять "лупил в свои барабаны", а по субботам "пытал" бабушкино пианино. Он хорошо закончил учебный год, а перед началом следующего напомнил родителям о своем желании учиться музыке, чем поверг их в изумление своей памятью и настойчивостью.
- Разве тебе недостаточно того, чему обучает тебя бабушка? Ведь она - учительница музыки.
- Да, - ответил мальчик. - Но я хотел бы еще научиться играть на флейте, а бабушка на флейте не умеет. И потом, с нею мы еще начали учить русский язык…
- Ну, это уж слишком! - воскликнул отец. - А русский язык-то тебе зачем?!
- Это язык моих предков… И мне интересно!
- Так вот! - и отец наставил на него указательный палец совершенно бабушкиным жестом. - Будет тебе и пианино, и флейта, и академия иностранных языков! Но только попробуй начать плохо учиться! Или пожаловаться на усталость!..
Это верно - родители не знают своих детей. Теперь в доме, кроме барабанов, стали звучать гаммы для флейты. Если по барабанам мальчик колотил, когда хотел и пока не решал заняться чем-либо другим (хотя делал это он часто и надоедало ему не скоро), то по классу флейты ему задавали домашнее заданее, которое он старался выполнить как можно лучше, поэтому флейта оказалась для домашней тишины кое-чем похуже барабанов. Учиться хуже в обычной школе он не стал. Но ничего, кроме музыки, его не интересовало. При этом, в отличие от своих сверстников, называвших себя любителями музыки и не вынимающими наушников из ушей ни днем, ни ночью, он плэйера не слушал, а когда однажды попробовал, скривился болезненно и сказал:
- Как вы можете это слушать? Это же просто аэродромный гул. Разве это звук?
Его одноклассники гоняли на скейтах, играли в баскетбол, он тоже иногда пробовал и то, и другое - из любопытства, и получалось у него так себе. Потому что все свободное время он занимался флейтой - под руководством учителя, пианино - с бабушкой, а на барабанах - самостоятельно. Он не жаловался на усталость. И не выглядел замученным ребенком "без детства". Однажды мама позвонила в музыкальную школу с целью поинтересоваться, имеет ли ее ребенок какие бы то ни было способности к музыке или же это все так, игра. "Да, да, - ответили ей. - Ваш мальчик, можно сказать, талантлив. Его данные нуждаются в развитии и поощрении…" Родители были изумлены до глубины души: "Поощрении?" А они-то ставили ему столько препятствий… Как же его поощрить, если для него наибольшее поощрение - быть занятым двадцать четыре часа в сутки…
В школе над ним стали посмеиваться:
- Эй, Музыкант! Сыграй чего-нибудь! - и протягивали игрушечную губную гармошку.
Учителя однажды предложили ему принять участие в рождественском концерте, но он ответил так, что отрезал все пути к уговорам:
- Я не достиг еще достаточно высокого для публичного выступления уровня, а снисхождения к моему возрасту не хочу ни от кого.
Учителя опешили. А преподавательница музыки робко спросила:
- Но, когда ты достигнешь этого уровня, уверена, это произойдет скоро, ты сыграешь нам что-нибудь?
- Обязательно, - ответил мальчик и улыбнулся. - Я просто буду настаивать на этом.
Тогда ему шел двенадцатый год.
Когда ему исполнилось пятнадцать, он был уже рослый подросток с глазами взрослого человека. Чтобы компенсировать малоподвижность избранного им образа жизни, он начал бегать по утрам в ближайшем сквере и купил пару гантелей. Одноклассники узнали и стали смеяться еще пуще:
- Ты хочешь стать суперменом? Тебе надо научиться еще водить автомобиль и освоить какое-нибудь боевое искусство.
- Водить автомобиль я умею, - ответил он. - А насчет боевого искусства - это мысль, я подумаю.
Им не удавалось раздразнить, разозлить, спровоцировать его.
Осваивать боевые искусства он не стал - было некогда. И потом - заболела бабушка. Она стала чахнуть просто на глазах, и только тогда они все узнали, что у нее рак желудка, и давно. Оставшееся ей время измерялось месяцами.
Мальчик - уже не мальчик, юноша - пытался смириться с этой мыслью и не мог. Конечно же, он прекрасно знал, что люди смертны, и что бабушке лет немало, но одно дело - знать, а другое - почувствовать на себе. Тогда же он осознал, что и родители его не так молоды, как были еще совсем недавно, а ему уже пятнадцать, что, вобщем, немного, но совсем скоро будет шестнадцать, потом семнадцать, а там и двадцать - и так далее, пока не станет столько же, сколько сейчас бабушке, и он тоже будет такой же слабый и немощный, и так же встанет на пороге вечности, и его внук - если будет, конечно - задаст себе те же вопросы…
И надо же было, чтобы именно в это время в их классе появилась новенькая - длинноногая, длинноволосая, кудрявая рыжая барби. Вообще-то ее звали Кари, но он сразу прозвал ее про себя Рыжей. О, Рыжая Кари стала популярной в мгновение ока! А на него ей показали пальцем и отрекомендовали так: "А это - наша будущая знаменитость, Великий Музыкант…" Она посмотрела на него с любопытством, как на забавную козявку. Он не искал ее общества - у нее хватало окружения, а его голова была занята другими мыслями. Но однажды после уроков, когда после затяжных мартовских дождей и мокрого снега выпал наконец первый солнечный день, рыжая Кари догнала его уже за воротами школы и сказала:
- Мне кажется, нам по пути. Не откажешься от моего общества?
Он растерялся и ответил:
- Нет…
Подумав при этом, найдется ли на свете идиот, который отказался бы от такого общества. Потом привел дыхание и сердцебиение в норму и сказал:
- Только я иду не домой. Я иду проведать бабушку.
Рыжая засмеялась:
- Ну, ты прямо Красная Шапочка! Твоя бабушка заболела?
- Да.
- И ты несешь ей пирожки в корзинке?
Тогда он повернул голову и в упор посмотрел в красивое личико:
- Нет. Она почти ничего не ест. Я зайду сейчас в цветочный магазин и куплю красную розу. Белую я приносил вчера.
То, что Рыжая Кари - не семи пядей во лбу, было ему ясно с самого начала. Но у нее этот недостаток с успехом компенсировался внешностью. Ну, и совсем уж набитой дурой она тоже не была, поэтому смеяться перестала:
- А чем она заболела?
Он молчал не меньше минуты, соображая, как ответить кратко и так, чтобы не задавала больше вопросов на эту тему. Потом дернул головой и сказал:
- Она умирает в онкологии.
Рыжая замолчала и молчала до самого магазина, где он купил розу. Потом он направился к остановке автобуса:
- Если хочешь, можешь пойти со мной. Но только если хочешь. Это будет не радостный визит.
Так они навестили бабушку вдвоем. Долго не задерживались, ему нужно было еще разучивать упражнения для флейты, да и кроме того, он видел, что Кари сидит, скукожившись и, хоть и пытается улыбаться, но выглядит виноватой и испуганной. На улице девушка выдохнула и прошептала:
- Как страшно… Она так плохо выглядит. А вообще, она как королева…
- Она из русских дворян, - и рассказал то, что знал сам.
Рыжая Кари слушала молча и смотрела уже другими глазами. Потом спросила:
- Ты правда собираешься стать музыкантом?
- Не совсем, - ответил он после паузы. - Недавно я понял, что на самом деле я хочу петь. В опере. Обучение пению начинается с пятнадцати лет, когда пройдет ломка голоса. - он опять в упор посмотрел на нее. - Об этом еще никто не знает, ты - первая. И не должен знать пока.
Через несколько дней бабушка сказала, что не слышала еще ни разу, как он играет на флейте. Он растерялся - он не носил инструмент с собой и собрался было ехать за ним домой, а потом вернуться в госпиталь. Но она остановила:
- Ну что ты, - сказала. - Завтра…
На следующий день он играл на флейте в ее палате, в отделении терминальных больных онкологической клиники. Пройдут годы, и он назовет это своим первым публичным выступлением. Те, кто мог ходить, пришли сами. Некоторых привезли на каталках. Врачи и медсестры сокрушались, что ни у кого нет с собой видеокамеры. Вечером ему позвонил журналист с просьбой об интервью, он отказался. Но заметка в газете все равно появилась. А еще через сутки бабушка отошла в мир иной.
Если бы он владел собой, то непременно настоял бы, чтобы пригласить священника из Православной Миссии, хотя вряд ли отец согласился бы. Но эта мысль пришла ему в голову спустя несколько дней после похорон. Все эти дни он молчал - не разговаривал ни с кем, даже с родителями, хотя он и так с ними не особо часто беседовал. Отец сокрушенно вздыхал.
- …Что ты хочешь? - слышался в ответ голос матери. - Она была для него отцом и матерью в большей степени, чем мы. Она дала ему… не знаю… легенду, сказку, мечту. Осознание принадлежности себя к древнему роду. И собственной значительности.
- А мы что же?
- А мы утверждали, что у него не может быть музыкальных способностей.
- Но ведь мы его родители, мы всегда желали ему только добра и просто пытались быть реалистами!.. Неужели он нас не любит?
- Любит, конечно. А ее он боготворил…
Были пасхальные каникулы и ему не пришлось пропустить школу. А потом - одноклассники, как всегда, были заняты своими делами, а он не входил ни в одну из компаний - его вообще считали скучным занудой и симпатия Рыжей Кари воспринималась как экзотическая прихоть кокетливой красотки. Но она же оказалась единственной, кто догадалась о его потере.
Прошли летние каникулы, начался новый учебный год.
Рыжая Кари провожала его до полдороги почти каждый день.
- Ты странный, - сказала она ему однажды. - Но интересный. Не такой, как все.
"Зато ты такая же, как все, - думал он про нее, но вслух этого, разумеется, не говорил. - А теперь ты встретила чудака и тебе любопытно, что с ним можно сотворить…" Конечно же, она ему нравилась, она всем нравилась, только в отличие от остальных у него не было времени бродить с ней по улицам и дискотекам. Он и танцевать-то не умел.
Отец пребывал в полной уверенности, что старый бабушкин дом по всем законам наследования принадлежит ему. Но выяснилось, что было составлено завещание и по этому завещанию право на дом и участок переходил к ее внуку, который по достижении совершеннолетия имел право распорядиться им по своему усмотрению - оставить в собственности, продать или подарить, но не раньше. Он знал - отец считал дом старой развалиной, набитой ненужным хламом и с радостью бы продал его. Но теперь отцу оставалось только ревниво вздыхать: он понимал, что сын его не продаст дом не только по достижении совершеннолетия, но и вообще никогда.
Мальчик, ставший юношей, озадачил родителей в очередной раз, заявив, что теперь он достиг возраста, когда можно начинать обучаться пению и что преподаватель вокала в музыкальной школе уже прослушал его и готов с ним заниматься:
- Он сказал, что у меня крепкие связки и хорошее горло.
- Да уж, - ответила мать. - Младенцем ты орал будь здоров.
- Тогда зачем ты учил все остальное?! - отец всплескивал руками и не понимал. - Эта флейта, эти барабаны, это пианино?! Теоретические дисциплины… Зачем это было нужно, если теперь ты хочешь петь?!
- Как зачем? Я получил начальное музыкальное образование, которое позволит мне поступить в консерваторию.
- Ты с ума сошел! Консерватория! Ты думаешь, тебя там ждут?
- Нет. Но я все равно приду.
Скоро ему должно было исполниться шестнадцать. У него было громкое имя, которое он ненавидел: Александр Магнус. Наверное, все подростки недовольны своими именами, и дело не в имени - если бы им дали при рождении то имя, которое им, по их утверждению, нравится, они тоже были бы недовольны… Но тогда он подумал, что такое имя может принести ему удачу и успех, прекрасно понимая, что успех зависит в первую очередь от упорного труда. Утверждения, что имя влияет на характер и судьбу человека, он считал мистическим бредом.
Про его отношения с Рыжей нельзы было сказать, что они "встречались". Они сидели за одной партой, помогали друг другу на контрольных, давали списывать… Ему нравилось, что она с ним не кокетничает, как поначалу кокетничала с другими. А ей он нравился тем же: отсутствием видимого стремления произвести на нее впечатление, своей независимостью, равнодушием к насмешкам…
- Ты хотел когда-нибудь быть кем-либо другим? - спросила она его однажды. - Ну, другой профессии?
Они шли по улице, шурша неубранными листьями раннего листопада.
- Нет, - ответил он. - Никогда даже не задумывался о другой профессии. - Я помню, как ткнул пальцем в клавишу. Как она первый раз поставила мне руки на клавиатуре, а я не доставал ногой до педали…
- Ты так часто ее вспоминаешь, - вздохнула она. - Наверное, она была классной, да?
- Она прожила в Швеции всю жизнь, с десяти лет. И не упускала возможности упомянуть, что ее дальний предок Афанасий Туманов участвовал в битве под Полтавой. Конечно, кому это здесь понравится.
- Это правда, что она завещала тебе дом?
- Правда. Он очень старый. Отец не хочет ремонтировать, а у меня нет своих денег.
- Ты когда-нибудь мне его покажешь?
Он посмотрел не нее так, будто очнулся от дремоты:
- Когда-нибудь покажу. Надо, чтобы был подходящий момент…