– Прежде чем я подпишу, Фурансу-сан, – сказала она, – как для вас есть важные вещи, так и мне важно спросить, обещаете ли вы дать мне нож или яд, как это записано в контракте?
– Да.
– Благодарю вас. Об обеих важных для нас вещах не нужно упоминать впредь или обсуждать их. Вы согласны, пожалуйста?
– Да, – ответил он, мысленно благословляя ее.
– Тогда все решено. Вот, я подписала, пожалуйста, подписать и вы, Фурансу-сан, а Райко-сан будет нашей свидетельницей. Райко-сан говорит, что наш дом будет готов через три дня. На четвертый день от сегодняшнего я почту за честь принять вас.
На четвертый день, сидя напротив нее в их маленьком убежище, он был поглощен ее красотой; масляные лампы горели ярко, но не слишком.
– Этот дом нравится вам, Хинодэ? – спросил он, стараясь придать голосу заинтересованный тон, но одержимый одним лишь желанием скорее увидеть ее нагой.
– Более важно, чтобы он нравился вам, Фурансу-сан.
Он понимал, что она делает только то, чему ее обучали; ответы и жесты выходили у нее механически, она изо всех сил старалась, чтобы он почувствовал себя легко и свободно, не выдавая при этом своих собственных чувств. В отношении большинства мужчин-японцев он обычно мог сказать, что они думают, в отношении японских женщин – почти никогда, с другой стороны, то же самое можно было бы сказать и о француженках. Женщины настолько скрытнее нас, настолько практичнее.
Хинодэ выглядит такой спокойной и довольной, сидя передо мной, подумал он. Кипит ли она внутри, как вулкан, печалится или ужасается или наполнена таким страхом и отвращением, что все ее чувства словно онемели.
Матерь Благословенная, прости меня, но мне все равно сейчас – все равно позже, возможно, я посмотрю на это иначе, но не сейчас.
Почему она согласилась? Почему?
Но этого вопроса он не должен задавать никогда. Тяжело выполнить это условие, и все же оно добавляет остроты, или является тем, что уничтожит меня, нас. Мне все равно, скорее!
– Не хотите ли вы поесть? – спросила она.
– Сейчас я… я нет голодный. – Андре не мог оторвать от нее взгляда, не мог скрыть своего желания. По лицу сбежала капелька пота.
Ее полуулыбка осталась прежней. Легкий вздох. Потом, лениво продлевая каждое мгновение, тонкие пальцы развязали оби, она встала и верхнее кимоно упало на пол. Все это время она смотрела на него, невозмутимая, как статуя. За верхним кимоно последовало нижнее, потом первая рубашка, за ней – вторая и, наконец, набедренная повязка. Она неторопливо повернулась раз, потом второй, показывая себя ему, затем подошла и встала перед ним. Безукоризненная во всем.
Чуть дыша, он смотрел, как она опускается на колени, берет в руки чашку с чаем, делает глоток, второй – тяжелые пульсирующие удары в голове, в шее, в паху толкали его за грань самообладания.
Долгие дни он строил планы, собирался предстать перед ней галантным в словах, движениях, жестах, таким французом и японцем, светским и опытным, лучшим любовником из всех, какие у нее были, который никогда не заставит ее жалеть о случившемся, – их первая встреча должна была стать волшебным и запоминающимся событием. Она была запоминающейся, но совсем не волшебной. Он не совладал с собой. Он потянулся к ней, схватил и подтолкнул к футонам, где был наполовину животным.
С той ночи он ее не видел. Не видел он и Райко, избегая их и Йосивары. На следующий день, он послал записку Хинодэ, в которой написал, что известит ее отдельно о своем намерении посетить ее снова. Тем временем он передал Райко еще одну часть золота. Чтобы выплатить стоимость контракта, ему пришлось заложить свое жалованье на два года вперед, а сколько еще придется потратить кроме этого.
Вчера он сообщил ей, что придет сегодня.
Андре замер в нерешительности на пороге их веранды. Содзи не пускали ночь в дом. Золотистый свет внутри манил его. Сердце у него колотилось, как и в первый раз, горло сдавило. Внутренние голоса изливали на него потоки ругани, кричали ему, чтобы он ушел, убил себя – все что угодно, лишь бы не видеть снова ее глаз и того омерзительного отражения самого себя, которое в них застыло в ту ночь. Оставь ее в покое!
Всем своим существом он хотел убежать и всем существом хотел вновь обладать ею, любым способом, всеми способами, подлее, чем раньше, любой ценой. Он ненавидел себя, лучше умереть и покончить с этим, но сначала она. Я должен.
Он заставил себя снять туфли и отодвинул сёдзи в сторону. Она сидела на коленях точно так же, как и тогда, в том же кимоно, такая же прекрасная, тот же изящный жест рукой пригласил его сесть рядом с ней, тот же нежный голос произнес:
– Саке подано так, как, мне сказали, вы любите. Прохладным. Вы всегда пьете саке прохладным?
Он посмотрел на нее, разинув рот. Глаза, наполненные такой ненавистью, когда он, не видя, куда ступает, уходил от нее, теперь улыбались ему с той же ласковой застенчивостью, что и в первый раз. – Что?
Снова, словно ничего еще не было сказано, она повторила тем же самым тоном:
– Саке подано так, как, мне сказали, вы любите. Прохладным. Вы всегда пьете саке прохладным?
– Да, я… я… пью, – ответил он, едва слыша собственный голос из-за рева, стоявшего в ушах.
Она улыбнулась.
– Странно пить холодные напитки зимой. Ваше сердце остается холодным и зимой, и летом?
Как попугай, он бормотал правильные ответы – так легко было вспомнить все, что было, каждое слово, неизгладимо запечатлевшееся в памяти – и хотя голос его звучал нетвердо, она словно не слышала этого, просто продолжала, как и раньше, спокойно глядя на него раскосыми глазами.
Ничего не изменилось.
– Не хотите ли вы поесть? – спросила она.
– Сейчас я… я нет голодный.
Ее улыбка осталась той же. Как и легкий вздох. Она встала. Но сейчас она увернула фитиль в масляных лампах и прошла в спальню, которую он опоганил, где погасила лампы совершенно.
Когда его глаза привыкли к темноте, он увидел, что сквозь панели сёдзи проходит чуть уловимый свет от лампы на веранде, едва достаточный, чтобы разглядеть ее силуэт. Она раздевалась. Через мгновение раздался шелест откидываемого покрывала.
Когда он смог подняться и встал на ноги, шаря вокруг руками, он вошел в комнату и опустился на колени рядом с постелью. Он уже давно понял, что он пыталась сохранить лицо, его лицо, вычеркнуть то, что никогда нельзя было вычеркнуть.
– Из моей памяти – никогда, – с болью пробормотал он; лицо его было мокрым от слез. – Я не знаю про тебя, Хинодэ, но из моей – никогда. Мне жаль, мне так жаль. Mon Dieu, как бы я хотел, о, как бы я хотел…
– Нан дэсу ка, Фурансу-сама?
Ему потребовалось некоторое время, чтобы перейти на японский, и он сказал, задыхаясь:
– Хинодэ, я говорить… просто спасибо, Хинодэ. Пожалуйста, извините меня, мне так жаль…
– Но жалеть совсем не о чем. Сегодня мы начинаем. Это наше начало.
36
Среда, 3 декабря
Хирага мельком увидел свое отражение в витрине мясной лавки и не узнал себя. Прохожие на главной улице едва обращали на него внимание. Он вернулся на несколько шагов и уставился на тусклый образ и новый наряд. Цилиндр, высокий воротник и галстук, с широкими плечами, в талию сюртук из темного сукна, голубой шелковый жилет, поперек него цепочка из нержавеющей стали, прикрепленная к карманным часам, тесные брюки и кожаные сапоги. Все было преподнесено ему в дар правительством Ее Величества, за исключением часов, которые подарил ему Тайрер за оказанные услуги. Он снял шляпу и еще раз оглядел себя, поворачиваясь то одним боком, то другим. Выбритый некогда верх головы теперь покрывали волосы, они изрядно отрасли – конечно, не такие длинные, как у Филипа Тайрера, но определенно достаточной длины, чтобы сойти за европейца. Лицо гладко выбрито. Качество и дешевизна английских бритв сильно поразили его – еще один ошеломляющий пример мастерства, которого они достигли в промышленном производстве.
Он улыбнулся отражению, довольный своим маскарадом, потом достал часы, полюбовался ими и посмотрел время: одиннадцать часов шестнадцать минут. Словно шестнадцать минут имели какое-то значение, язвительно подумал он, довольный, однако, тем, что так быстро освоился с системой измерения времени гайдзинов. Я много узнал. Еще не достаточно, но это уже начало.
– Желаете прикупить славную мороженую ножку австралийского барашка, прямо с пакетбота, из ихнего ледника, милорд, или, может статься, немного этого чудного жирного бекона, копченого в Гонконге? – Мясник был лысым, толстобрюхим, с огромными руками, похожими на корабельные пушки, и в заляпанном кровью переднике.
– О! – Только тут Хирага заметил куски мяса, ливера и дичь, висевшие по другую сторону стекла, и рой облепивших их мух. – Нет, нет, спасибо. Я просто смотреть. До свидания, сэр, – ответил он, скрывая отвращение. Размашистым жестом он водрузил цилиндр на голову, лихо заломив его на ухо, как это делал Тайрер, и двинулся дальше по главной улице к Пьяному Городу и деревне, вежливо приподнимая шляпу при встрече с другими прохожими или всадниками, которые отвечали ему тем же. Это доставило ему еще большее удовольствие, потому что означало, что его принимают, означало по их стандартам, столь отличным от японских обычаев – от стандартов культурных людей.
– О! – Только тут Хирага заметил куски мяса, ливера и дичь, висевшие по другую сторону стекла, и рой облепивших их мух. – Нет, нет, спасибо. Я просто смотреть. До свидания, сэр, – ответил он, скрывая отвращение. Размашистым жестом он водрузил цилиндр на голову, лихо заломив его на ухо, как это делал Тайрер, и двинулся дальше по главной улице к Пьяному Городу и деревне, вежливо приподнимая шляпу при встрече с другими прохожими или всадниками, которые отвечали ему тем же. Это доставило ему еще большее удовольствие, потому что означало, что его принимают, означало по их стандартам, столь отличным от японских обычаев – от стандартов культурных людей.
Дураки. Только потому, что я пользуюсь их платьем и начал носить его, как они, эти глупцы считают, что я изменился. Все они по-прежнему враги, даже Тайра. Тайра сделал глупость, передумав насчет Фудзико, что это на него нашло? Это совсем не укладывается в мой план.
Хирага заметил Струана, выходившего из своей фактории. Британец тяжело опирался на палки. Его сопровождал Джейми Макфэй. Женщина Ори шла между ними, увлеченно беседуя с обоими. Это напомнило ему о его встрече с человеком номер два из «Благородного Дома». У него все еще кружилась голова от цифр и фактов о Западе и подгибались колени при мысли о том, сколько информации выжал из него Макфэй о заимодавцах и торговцах рисом, вроде Гъёкоямы. «Дзами-сан, мозет, вазмозный вам встречать один из эти 'рюди, ес'ри сикретный, – в отчаянии предложил он тогда, лишь бы его отпустили, – я переводить, ес'ри сикретный».
Сея ожидал его. Почуяв желание сеи узнать то, что узнал он, Хирага начал играть с ним, принял предложенный массаж. Затем отдохнувший, в чистой юкате, за изысканным обедом из риса, сушеных кальмаров, выловленного утром морского окуня, нарезанного тонко, как бумага, с соей, дайконом – хреном – и саке, он сказал, что имел беседу с важными гайдзинами и они ответили на его вопросы. Он пригубил саке и замолчал. Важная информация требовала поощрения. Взаимности.
– Какие новости из Киото?
– Все странно и непонятно, – ответил сёя, радуясь, что ему дали повод заговорить об том. – Мои повелители сообщили мне, что сёгун и принцесса Иядзу прибыли благополучно и поселились во дворце. Патрули Огамы устроили еще три засады на сиси… нет, прошу прощения, пока неизвестно, скольких убили. Князь Ёси и князь Огама почти не выезжают за ворота своих резиденций… Но Врата теперь охраняются самураями Сёгуната, как и в прошлые годы.
Глаза Хираги округлились.
– В самом деле?
– Да, Отами-сама. – Сея был в восторге от того, что рыбка проглотила наживку. – Странно, правда, то, что совсем недалеко от каждых Врат расставлены тайные заставы из самураев Огамы, и время от времени военачальники двух кланов тайно собираются вместе.
Хирага фыркнул.
– Любопытно.
Сея кивнул и, будучи старым и опытным рыбаком, резко подсек.
– И да, вот еще что. Вас это вряд ли заинтересует, но мои повелители полагают, что двое сиси, о которых я упоминал раньше, Кацумата и сиси из Тёсю по имени Такеда, избежали пленения в Киото и сейчас путешествуют по Токайдо.
– В Эдо?
– Мои повелители не сказали. Ясно, что эта новость ничего не стоит. – Сея поднес к губам чашечку с саке, с тайным весельем наблюдая за попыткой Хираги не выдать снедавшего его нетерпения. – Все, что касается сиси, может иметь значение.
– А, ну, в этом случае… хотя и неразумно пересказывать слухи, – заговорил сёя, изображая смущение: он решил, что момент вытаскивать рыбу на берег созрел. – Говорят, что по постоялым дворам Киото бродит слух, будто после первой засады уцелел еще один человек. Женщина, женщина-самурай, искусно владеющая сюрикеном… что с вами, Отами-сама?
– Ничего, ничего. – Хиарга отчаянно пытался сохранить самообладание, тысячи вопросов, как шарики, запрыгали у него в голове. Только одна женщина из школы Кацуматы освоила это искусство. – Так вы говорили, сёя? Женщина самурайского происхождения уцелела?
– Это всего лишь слух, Отами-сама. Глупость. Саке?
– Благодарю вас. Эта женщина, было о ней еще что-нибудь?
– Нет. Столь пустые разговоры едва ли заслуживают того, чтобы их пересказывали.
– Может быть, вы смогли бы выяснить, есть ли в этой чепухе доля правды. Я бы хотел знать. Пожалуйста.
– В таком случае… – сказал сёя, отметив про себя это «пожалуйста» как большую уступку и добавив в голос подобострастия: – Гъёкояма почтут за честь оказать вам и вашей семье, нашим досточтимым клиентам, любую услугу.
– Благодарю вас. – Хирага допил свое саке. Сумумо была в Киото вместе с Кацуматой… Где она сейчас, почему она не отправилась в Симоносеки, как я приказал, что она там делала, если ей удалось ускользнуть, где она?
Чтобы отплатить за полученные новости, он сделал над собой усилие и отложил эти и другие вопросы на потом и сосредоточился. Он достал связку исписанных листов и начал объяснять, местами дословно, все, что Тайра и Макфэй рассказывали ему на протяжении часов. Сея слушал внимательно, благодарный жене, которая подслушивала их и тайком записывала каждое слово.
Когда Хирага закончил говорить о займах, финансировании и банковском деле – не понимая большей части того, что ему сообщали, сёя, поражаясь памяти Хираги и той цепкости, с которой юноша удерживал в голове вещи, совершенно ему чуждые, сказал серьезно:
– Замечательно, Отами-сама.
– Еще одна важная вещь. – Хирага сделал глубокий вдох. – Макфэй сказал, у гайдзинов есть особый рынок, сёя, фондовый рынока, где единственным товаром, за который торгуются, который покупают или продают, являются маленькие отпечатанные бумажки, называемые акци, которые каким-то образом представляют деньги, огромное количество денег, и каждая акци – это часть компени.
Он выпил немного чая. Видя по лицу сеи, что тот не все понимает, он сделал еще один глубокий вдох.
– Скажем, даймё Огама отдал все Тёсю, всю землю и все, что на ней производят, некой компени, Тёсю Компени, и издал указ, что эта компени должна быть поделена, по договору, на десять тысяч равных частей, десять тысяч акци, понимаете?
– Я… кажется, да. Продолжайте, прошу вас.
– Таким образом, фонда Тёсю Компени составляет десять тысяч акци. Дальше, даймё от имени этой компени предлагает все или любую часть или количество акци кому угодно, у кого есть деньги. За свои деньги этот мужчина или женщина получает особый лист бумаги, на котором сказано, сколько акци Тёсю Компени он купил. Этот человек затем становится владельцем этой части компени и, следовательно, той же доли ее богатств. Деньги, которые он и другие заплатили компени, становятся тогда ее кайпита'ром, так, кажется, этот гайдзин Макфэй сказал, теми деньгами, которые нужны, чтобы управлять и увеличивать богатство компени, чтобы выплачивать содержания, или отвоевывать землю у моря, или покупать оружие, или семена, или улучшать рыбацкие лодки – платить за все, что нужно, чтобы Тёсю росло и процветало и чтобы стоимость Тёсю Компени становилась выше.
Макфэй объяснил, что… Он сказал, на любом рынке, сёя, цены меняются, в голодное время часто каждый день, нет? То же самое и на этом ежедневном фондовом рынке, где сотни разных компени, где есть покупатели и продавцы. Если урожай в Тёсю огромный, что цена каждой части Тёсю Компени будет большой, если голод, то низкой. Цена каждой акци тоже меняется. Понятно?
– Кажется, да, – медленно ответил сёя, на самом деле очень хорошо уловивший суть и сгоравший внутри от восторга и вопросов, требовавших ответов.
– Хорошо. – Хирага устал, но был заинтригован этими новыми идеями, хотя временами и терялся в их лабиринте. Ему никогда, за всю свою жизнь, не приходилось торговаться на рынке или в гостинице, он просто платил, что спрашивали и когда спрашивали, никогда в жизни он не спорил из-за цены чего-то или из-за суммы счета до тех пор, пока не стал ронином. Счета всегда посылались тем, кто получал ваше содержание, если вы были самураем. Обычно матери, если вы были неженаты. Покупки и все денежные вопросы были уделом женщин, ни в коем случае не мужчин.
Вы ели, что она – мать, тетя, бабушка, сестра или жена – покупала на ваше содержание, точно так же одевались и вооружались. Без содержания вы голодали, вы и ваша семья, или становились ронином, или вам приходилось добровольно отказываться от звания самурая и становиться крестьянином, поденным рабочим или, что было гораздо хуже, торговцем.
– Сея, – сказал он, морща лоб. – Цены меняются на рынке, где торгуют едой или рыбой. Но кто назначает цену?