– Красиво, не правда ли, моя дорогая жена? – спросил Малкольм, чувствуя себя по-настоящему счастливым, что бывало с ним нечасто.
– Сегодня вечером все в мире прекрасно, mon amour, – ответила она, теснее прижимаясь к нему. Они только что поужинали и теперь ждали, когда в парадных покоях – каюте, которую они занимали, – уберут со стола и все приготовят. Каюта была просторная, занимала всю корму. Обычно она предназначалась для капитана, если только тайпэна не было на борту – один из многих законов, положенных Дирком Струаном тридцать лет назад; флот компании до сих пор придерживался каждой буквы его указаний: лучшая плата, чистота, обученность и готовность к бою.
Стронгбоу внимательно смотрел на отлив, оценивая его. В этих водах изменения в отливе могли возвещать приход, много часов спустя, цунами, гигантской волны, поднятой, может быть, за тысячи миль отсюда подводным землетрясением. Это волна поглощала все на своем пути в океане и сметала целые города, когда обрушивалась на берег.
Убедившись, что отлив проходит нормально, он снова поднял глаза на Струана. Он был рад, что Малкольм на борту, был рад новым распоряжениям отплыть завтра рано утром на всех парусах и поспешить в Гонконг, зная, как знали все они, что Тесс еще много недель назад приказала молодому человеку возвращаться домой. Но его тревожило то, что он привезет и девушку.
Бог ты мой, будь я проклят, если могу называть ее миссис Струан – такая есть только одна, думал он. Юный Малкольм женился? Вопреки ее приказам? Вопреки ее неодобрению? Он, должно быть, совсем сбрендил! Имеет ли их брак законную силу? По морским законам, да, если бы они были взрослыми, но это не так. Развернет ли она все обратно? Ставлю сломанный пенни против золотой гинеи, что да. Она придумает двадцать способов аннулировать их брак, вы и чихнуть не успеете! Черт, ведь это надо что делается!
Как тогда быть с девушкой? Что с нею станется? А юный Малкольм? Как, громы небесные, он может выстоять против нее? О, я рад, что не мне пришлось их венчать, хвала Создателю. А я бы согласился, попроси он меня? Ни за что на свете! Никогда!
Тесс взбеленится не на шутку, и из-за их несовершеннолетия и из-за того, что невеста католичка. Быть еще одному королевскому сражению, на этот раз мать против сына, битва на смерть, без правил, а все мы знаем, в какую свирепую львицу она превращается, ежели ее разозлить – хуже моей Кэт, – хотя и юный Малкольм переменился, таким жестким я его еще никогда не видел, да и решительности у него прибавилось. Почему? Из-за девушки? Одному Богу известно, но это было бы славно – снова иметь настоящего тайпэна, мужчину.
Нечего и думать, юный Малкольм без ума от нее, да и кто возьмется его в том винить? Уж никак не я! Я бы и сам на ней женился, будь у меня возможность, но, клянусь Богом, на этот раз я не стану торопиться с докладом, не брошусь напиваться и спать с моей Кэт. Он усмехнулся. Кэт была его любовницей уже много лет, китаянка из Шанхая, чей строптивый нрав и ревнивость стали легендой, но чья страсть не знала себе равных.
– Как быть с изменением приказа, сэр?
Стронгбоу пожал плечами. Малкольму, разумеется, совершенно незачем спешить на берег перед рассветом, чтобы тут же вернуться назад, ему еще так трудно ходить – одна там палка или две, разницы нет. Если есть проблемы, нужно подписать что-то, Макфэй мог бы доставить это на борт. Ах да, Джейми, что же он скрывает? Тут что-то нечисто – иначе зачем такая секретность и отмена всех увольнительных на берег для команды?
До него доходили слухи о назначенной дуэли. Как раз такие дурацкие выкрутасы, на которые может толкнуть Струана его чертова гордость, а потом покончить со всем перед отъездом – все что угодно, лишь бы унизить Броков, когда всем давно известно, что пора нам с ними мириться, эта фамильная вражда зашла слишком далеко. Они сейчас на подъеме, а нас сунули мордой в помойное ведро. Неужели мы будем ходить под их флагом после Рождества? Молю Бога, что нет.
Этот юный идиот пошел не в отца, а в деда. Господи, вот это был человек! Стронгбоу выходил с ним в море несколько раз, торгуя опиумом вдоль китайского побережья, сначала как гардемарин, потом как помощник канонира, потом как третий помощник капитана при Страйде Орлове по прозвищу Горбун – первом хозяине клиперного флота компании после тайпэна.
Он увидел, как Малкольм обнял одной рукой девушку, она еще крепче прижалась к нему, и его сердце распахнулось им навстречу. Трудно взрослеть, трудно быть тайпэном, или почти тайпэном, «Благородного Дома», имея такого деда и такую мать. Он подчеркнуто перешел на другую сторону квартердека и стал вглядываться в море. Первый помощник последовал за ним. Они оба подняли глаза к парусам, когда несколько морских птиц, отдыхавших там, поменялись местами, крича и хлопая крыльями. Потом одна нырнула вниз с бом-брам-реи, и они видели, как она растаяла в темноте, отправившись на ночную охоту за рыбой. Еще одна отправилась за ней следом так же бесшумно.
Малкольм и Анжелика не шевельнулись, они не замечали ничего вокруг. Получасовые песочные часы на мостике опустели. Тотчас же вахтенный перевернул их и прозвонил шесть склянок, одиннадцать часов вечера; звякание колокола эхом отозвалось и с других кораблей в заливе. Они пробудились от грез.
– Пора вниз, Эйнджел?
– Скоро пойдем, милый. Чен сказал, что позовет нас, когда каюта будет готова. – Она думала об этом с того самого момента, когда он произнес: «Как бы ты отнеслась к тому, чтобы обвенчаться сегодня…» Она улыбнулась и поцеловала его в подбородок, готовая и спокойная. – Хеллоу, мой дорогой муж, у нас будет такая удивительная жизнь, я обещаю, больше никакой боли, ты поправишься и станешь здоровее, чем раньше. Обещаешь?
– Тысячу раз… моя дорогая жена.
Морские птицы продолжали камнем падать с рей, потом подошел Чен и доложил, что все было сделано так, как приказал тайпэн.
Малкольм добавил на кантонском:
– Теперь запомни, не разбуди тайтай, когда будешь будить меня. – «Тайтай» означало повелительница повелителей, первая жена, которая обладала высшей властью и была непререкаемым авторитетом в любом китайском доме, так же как муж повелевал за его пределами.
– Приятных снов, господин, десять тысяч сыновей вам, мисси.
– Тайтай, – поправил его Малкольм.
– Десять тысяч сыновей вам, тайтай.
– Что он сказал, Малкольм? – спросила она с улыбкой.
– Он пожелал тебе счастливого брака.
– Додзо, Чен, благодарю тебя, – ответила она.
Чен подождал, пока они не пожелали спокойной ночи вахтенным офицерам и не спустились вниз – Малкольм, помогая себе тростью и опираясь на ее плечо. Ай-й-йа, подумал он, пробираясь к трапу полубака, пусть все боги большие и малые оберегают господина и пошлют ему ночь, искупающую все его страдания – прошлые и грядущие, – но сначала пусть они подумают обо мне и моих заботах и объяснят Светлейшему Чену и тайтай Тесс, что я не имею к этому браку никакого отношения.
С квартердека Стронгбоу видел, как Чен спустился вниз.
– Вы нашли, где разместить их? Я имею в виду слуг?
– Мы повесили гамаки в парусном кубрике по правому борту. Им там будет удобно, если только мы не попадем в шторм.
– Хорошо. Не желаете выпить сейчас чаю, мистер?
– Да, благодарю вас, я вернусь через секунду. – Сегодня первый помощник стоял вахту с полуночи до четырех утра, и он легко сбежал вниз по трапу. В конце коридора у кормы находилась главная каюта. Дверь была закрыта. Он услышал, как с той стороны щелкнул запор. Улыбаясь и едва слышно насвистывая джигу, он направился на камбуз.
Малкольм прислонился спиной к двери, чувствуя, как все его тело ноет от нетерпения, и настроенный пройти к своей брачной постели без чужой помощи. Она остановилась у кровати и, полуобернувшись, смотрела на него. Просторная каюта выглядела очень аккуратно. Здесь было тепло. Большой обеденный стол и морские кресла были прикручены к палубе. Как и широкая кровать, на которой свободно могли разместиться двое – еще один из законов тайпэна. Кровать была высокая, изголовье ее приходилось прямо против середины кормовой переборки; парусиновые бортики, натягивавшиеся на веревках, охраняли спящих при сильном крене, когда корабль шел против ветра или менял галс под всеми парусами. Сейчас эти бортики были зачехлены. По левому борту располагались маленькая ванная и туалет. По правому – морской сундук для одежды. С балки свисала на шарнире масляная лампа, ее свет отбрасывал мягкие тени в приятном полумраке.
Они оба замерли в нерешительности, не зная, как быть дальше.
– Эйнджел?
– Да, cheri?
– Я люблю тебя.
– Я тоже люблю тебя, Малкольм. Я так счастлива.
Они оба замерли в нерешительности, не зная, как быть дальше.
– Эйнджел?
– Да, cheri?
– Я люблю тебя.
– Я тоже люблю тебя, Малкольм. Я так счастлива.
По-прежнему ни один из них не двигался с места. Ее шаль слегка спустилась, приоткрыв плечи и бледно-зеленое платье в стиле ампир с высокой талией; складки мягкого шелка собрались у нее под грудью, которая вздымалась и падала в такт ударам его сердца. Платье было самым передовым образчиком высокой моды из последнего номера «Иллюстрейшн», присланного Колеттой; эта модель, вызывающая в своей простоте, еще не получила всеобщего и полного признания. Когда она появилась в этом платье за ужином, где их гостем был Стронгбоу, у обоих мужчин захватило дух, несмотря на все их самообладание.
Ее глаза, как зеркала, отражали его глаза, и вот, не в силах долее ждать и противится его желанию, которое почти осязаемо протянулось к ней, обволокло ее и затруднило дыхание, она устремилась в его объятия. Страстно. Шаль упала на пол, но она даже не заметила этого.
Чувствуя, как пол поплыл под ногами, она прошептала: – «Пойдем, cheri», – взяла его руку и часть его веса, еще раз помолилась про себя, прося помощи у Пресвятой Девы, отринула прошлое и будущее, оставив себе лишь настоящее, и повела его к постели, приняв решение дать ему все, чего он жаждал и ждал. Весь день сегодня, после этой внезапной и невероятной церемонии, она планировала этот момент, свою роль, просеивая в уме свои собственные мысли и то, что шепотом рассказывала ей Колетта о том, как вели себя в первую ночь некоторые из знаменитых дам французского двора: «Очень важно, Анжелика, взять это в свои руки, управлять жеребцом подобно опытной наезднице, сильной рукой и тугим поводом, твердо, но нежно смирить ту первоначальную жестокость, какую проявляют в такие минуты даже самые мягкие из мужей – чтобы было не так больно. Приготовься…»
Его нетерпению не было предела, большие руки бродили по ее телу, губы становились все настойчивее.
– Давай я помогу тебе, – чуть хрипло произнесла она, тоже спеша начать, сняла с него пальто, потом рубашку и отшатнулась, увидев, насколько огромен шрам у него на боку.
– Mon Dieu, я и забыла, как страшно тебя ранили.
Его страсть ушла. Только сердце продолжало колотиться в горле. Все инстинкты, соединившись, толкали его к тому, чтобы снова надеть рубашку или обернуться простыней, но он заставил себя не делать этого. Шрам был теперь частью его жизни.
– Мне очень жаль.
– Не говори так, mon amour, – с глазами полными слез сказала она и прижала его к себе. – Это мне, мне так жаль, что весь этот ужас приключился с тобой… так жаль.
– Не надо, дорогая моя. Это йосс. Скоро все это станет лишь дурным сном, все, для нас обоих, я обещаю.
– Да, дорогой, прости, какая я глупая, – пробормотала она, вся еще прижимаясь к нему, и через мгновение, когда боль за него немного улеглась, злясь на себя за грубый промах, она смахнула слезы – и вместе с ними минутную печаль – и быстро поцеловала его, словно ничего не произошло. – Прости меня, мой дорогой, я такая глупая! Посиди здесь минутку. – Он подчинился.
Глядя на него сияющими глазами из-под стыдливо опущенных ресниц, она развязала шелковый пояс, потом расстегнула пуговицы на спине, и платье упало с нее точно так, как она рассчитывала. Остались только короткая ночная рубашка и панталончики. Он потянулся к ней, но она с лукавым смехом скользнула в сторону, подошла к морскому сундуку, где были разложены ее зеркало, коробочки с мазями и духи, и, открыв флакон, не спеша коснулась пробкой сначала за ушами, потом каждой груди, дразня и мучая его.
Но он не сердился, поглощенный ею, околдованный, ибо она много раз объясняла ему, всегда разными словами: «Мы, французы, не такие, как вы, мой дорогой Малкольм, мы ничего не скрываем в любви, мы скромны, но без ложной скромности, совсем не так, как англичане. Мы верим в то, что любовь должна быть подобна восхитительному пиршеству, которое до предела обостряет наши чувства, все чувства, а вовсе не такой, как учат наших бедных английских сестер и их братьев, что все должно происходить быстро, в темноте, с верой, что сам акт любви омерзителен, а тела вызывают лишь стыд. Ты увидишь, когда мы обвенчаемся…»
И вот они обвенчаны. Она была его женой, она кокетничала с ним для его удовольствия, и его переполняла радость, и каждая клеточка его тела пульсировала от желания. Хвала Создателю за это, подумал он, испытывая громадное облегчение – щемящее чувство тревоги не оставляло его многие недели, он все время вспоминал девушку из Йосивары, когда у него ничего не получилось, несмотря на все ее старания.
– Эйнджел, – хрипло выговорил он.
Застенчиво она выступила из панталонов, сняла рубашку, подошла к лампе и увернула фитиль, оставив лишь крошечный огонек. У него перехватило дыхание: она была еще более очаровательна, чем он представлял себе – ее обнаженное тело виделось ему словно во сне, и в то же время было ослепительно, до боли реальным. Медленно она присела на другую сторону кровати и затем легла рядом с ним.
Нежный шепот, слова любви, касания ищущих рук, его тяжелое дыхание, они придвинулись теснее друг к другу, он тихо охнул от боли, шевельнувшись, горячие губы, страстные поцелуи. Ее собственные руки скользили осторожно, никаких необдуманных движений, разум целиком сосредоточился на картине счастливой невинной любви, которую ей хотелось подарить ему – она отчаянно желала доставить удовольствие, но была немного испугана.
– О Малкольм, о Малкольм… – Тихо воркуя, она крепко целовала его, сгорая от любви, – повторяя в молитве то, что сказал ей Бэбкотт в ответ на ее расспросы: «Не волнуйтесь, некоторое время он не сможет свободно скакать верхом или блестяще танцевать польку, но это не имеет значения, он способен править экипажем с четверкой коней, вести корабль в море, управлять «Благородным Домом», плодить множество детей и быть лучшим мужем в целом свете…»
Теперь и она уже сильно хотела его. Но Анжелика не отдалась порыву, сдерживая свое желание, ни на секунду не отступая от плана, помогая и направляя его, потом – короткий, резкий вдох, ни тени колебаний, и вот она уже крепко обнимает его, отвечая и отвечая ему, пока, совсем скоро, он не вскрикнул, спазмы его освобожденной страсти начали сотрясать все ее тело, вскрики продолжались и продолжались без конца, а потом его беспомощное, задыхающееся, мертвое тело всем своим весом обрушилось на нее, но не раздавило.
Как странно, что я так легко могу нести на себе его вес, мы словно одно целое, подумала она, пока ее губы шептали милые, нежные слова, успокаивая его судорожные всхлипы, довольная тем, что их первый раз вместе завершился так приятно.
Малкольм пребывал в полубессознательном состоянии, затерявшийся на каком-то неведомом плато, невесомый, опустошенный, не чувствующий ничего и при этом до краев наполненный любовью к этому невероятному созданию, которое в своей наготе оказалось всем, что он рисовал себе, и даже сверх того. Ее запах, вкус на губах, само ее естество. Каждая частичка его испытывала полное удовлетворение. Все было не напрасно. Он плавал в эйфории. Теперь она моя, и я был мужчиной, и она была женщиной, и, о Господи, я надеюсь, я не сделал ей больно.
– С тобой все хорошо, Эйнджел? – хрипло спросил он, сердце его замедляло свою бешеную скачку, но он еще едва мог говорить. – Я не сделал тебе больно?
– О нет, мой дорогой… я так люблю тебя.
– Я… я тоже, Эйнджел, я не могу даже высказать всего. – Он поцеловал ее и начал приподниматься на локтях.
– Нет, не двигайся, пока нет, пожалуйста, мне нравится, когда ты вот так… Что такое, мой дорогой? – нервно спросила она, и руки, обнимавшие его, напряглись.
– Ничего, ровным счетом ничего, – пробормотал он, пытаясь справиться с внезапной болью, возникшей в чреслах и вонзившейся в основание черепа, едва он шевельнулся. Осторожно он попробовал снова, теперь лучше. И он сумел не застонать на этот раз.
– Не двигайся, Малкольм, – с нежностью прошептала она, – полежи так, отдохни, mon amour, мне нравится, когда ты лежишь вот так, пожалуйста… прошу тебя.
Он с благодарностью подчинился, забормотал, как он любит ее, по телу разлилась нега, он испытывал чувство бесконечного покоя, удовлетворения, принадлежа ей, начал погружаться в дрему и скоро уже глубоко спал. Корабельный колокол пробил одну склянку: половина первого, но он не шевельнулся, и она лежала, держа его на себе, успокоившаяся, удовлетворенная и благодарная: ее будущее начало сбываться. Она наслаждалась тишиной каюты, редким поскрипыванием балок, плеском волн о борт, как и он, целиком отдаваясь ощущению исполненности.