– У кого еще есть ключи, Джейми? – спросил Скай.
– Только у меня. У меня и у… у тайпэна.
– А где его?
– Не знаю. Полагаю, все еще у… на борту.
Дверца сейфа распахнулась. Несколько писем, на всех почерк Тесс Струан, кроме одного, которое писал Малкольм и, очевидно, не закончил, маленький мешочек из мягкой замши и бумажник. Бумажник содержал выцветший дагерротип его отца и матери, напряженно смотрящих в объектив, личную печать Малкольма, несколько расписок и перечень долгов и должников. Небесный Наш пролистал его.
– Вот здесь, Джейми, деньги, которые ему должны, может это оказаться игорными долгами?
– Представления не имею.
– Две тысячи четыреста двадцать гиней. Кругленькая сумма долга в распоряжении молодого человека. Вам случайно не знакомы какие-нибудь из этих имен?
– Только вот это. – Джейми посмотрел на него.
– Мадам Эмма Ришо? Пятьсот гиней.
– Это моя тетя, – сказала Анжелика. – Она и дядя Мишель, они воспитали меня, мистер Скай. Мама, вот как я звала ее, потому что она была мне как мать, а моя собственная мама умерла, когда я была совсем маленькой. Им нужна была помощь, и Маль… Малкольм был так добр, что послал им эти деньги. Я попросила его.
– Джейми, я бы хотел получить копию в виде списка, пожалуйста. – Адвокат говорил снова. – От вас требуется, чтобы вы хранили у себя оригиналы. – Он протянул руку к полудюжине писем, но Джейми опередил его:
– Я бы сказал, что это частная переписка.
– Частная для кого, Джейми?
– Для него.
– Я получу распоряжение суда ознакомиться с ними и сниму с них копии, если решу, что они представляют для нас ценность.
– Это вы, конечно, можете сделать, – процедил Джейми сквозь зубы, проклиная себя за то, что неосмотрительно выложил Скаю все про этот сейф, не посоветовавшись предварительно с сэром Уильямом.
– Можно мне просмотреть их, Джейми, пожалуйста? Полагаю, они относятся к имуществу моего мужа. Пока что его как будто так немного.
Ее голос звучал так мягко, так печально, ни намека на мольбу, что он вздохнул и сказал себе: парень, ты уже увяз настолько глубоко, что эти письма не имеют значения. Сэру Уильяму придется самому разбираться с юридической стороной. И тут, неожиданно для себя, он перенесся назад во вчерашний вечер: они втроем на причале, беззаботные, смеющиеся, уверенные в себе, все будущие грозовые тучи Гонконга кажутся такими далекими, он провожает их, они уезжают на катере, впереди их ждет первая брачная ночь, Малкольм говорит: «Спасибо, мой дорогой друг, прикрывай нам спину, нам понадобится прикрытие. Обещаешь?»
Он пообещал, поклялся сделать это, и точно так же оберегать Анжелику, пожелал им долгой и счастливой жизни и помахал рукой, последний из оставшихся на берегу. Как прав был Малкольм. Бедный Малкольм, неужели он предчувствовал беду?
– Пожалуйста, – мягко произнес он.
Не взглянув на письма, она положила их к себе на колени, снова сложила руки и замерла. Сквозняк шевелил выбившуюся прядь волос у виска. В остальном она была неподвижна как статуя.
Внимание Джейми привлекло звяканье монет. Скай открыл маленький мешочек. В нем оказались золотые гинеи Английского банка и банкноты. Он вслух пересчитал их. Глаза Анжелики все так же неотрывно смотрели в черный провал сейфа.
– Двести шестьдесят три гинеи. – Скай ссыпал их назад в замшевый мешочек. – Они должны немедленно перейти к миссис Струан – разумеется, она напишет вам расписку.
– Наверное, будет лучше всего, Небесный Наш, – сказал Джейми, – если мы, вы и я, отправимся повидать сэра Уильяма. Я никогда не занимался подобными вещами и не имею о них ни малейшего понятия… Анжелика, я надеюсь, вы понимаете меня, не так ли?
– Я тоже в них ничего не смыслю, Джейми, тоже плыву куда ветер гонит. Я знаю, что Малкольм был вашим другом, что вы были его другом, так же как являетесь и моим тоже. Он много раз говорил мне это. Пожалуйста, поступайте так, как считаете нужным.
– Мы пойдем к нему прямо сейчас, Джейми, – кивнул Скай, – чем скорее, тем лучше. Он может решить, кто является владельцем этих денег. Тем временем… – Он подошел к ней, чтобы передать ей мешочек, но она сказала: – Возьмите его с собой, возьмите все, и их тоже, – она протянула ему письма. – Оставьте мне только фотографию. Благодарю вас, мистер Скай. И спасибо вам, дорогой Джейми, я увижусь с вами, когда вы вернетесь.
Они подождали, пока она встанет, но она не шевельнулась.
– Вы ведь не собираетесь здесь оставаться, нет? Конечно же, нет? – встревоженно спросил Джейми, от этого веяло чем-то жутким.
– Наверное, я останусь. Я провела так много времени здесь, в этой комнате, что она… она мне сочувствует. Дверь в мои комнаты открыта, если я… если мне понадобится отдохнуть. Только, пожалуйста, заберите с собой А Ток, бедняжку, и скажите ей, пусть не приходит сюда больше. Несчастная женщина, ей нужна помощь. Попросите доктора Хоуга осмотреть ее.
– Вы хотите, чтобы мы закрыли дверь?
– Дверь? О, это не важно, да, если хотите.
Они сделали, как она просила, убедились, что А Ток передана с рук на руки Чену, который и сам еще не пришел в себя от горя и был весь в слезах, и вышли на Хай-стрит; оба почувствовали облегчение очутившись на свежем воздухе, но каждый был погружен в свои собственные мысли. Скай строил планы и просеивал зыбучие пески, лежавшие впереди; Джейми был пока не в состоянии планировать, его обычно столь быстрый ум пожирала боль случившейся трагедии и, он не мог понять почему, тревога за «Благородный Дом».
Что в ней появилось такое? – спрашивал он себя, не замечая ни улицы, ни порывистого ветра, ни прибоя, шуршащего галькой на берегу, ни запаха гниющих водорослей. Печаль идет ей. Может ли так быть, что…
Она теперь женщина! Вот в чем разница, в ней появились глубина и внутренняя сила, которых не было раньше. Она женщина, уже не девушка. Разразившаяся ли катастрофа тому причиной, или то, что она перестала быть девственницей – говорят, на этом переломе наступает, или должно наступать, загадочное, мистическое преображение. Или и то, и другое вместе, да еще, может быть, перст Господень, который помогает ей приспособиться?
– Черт, – невольно вырвалось у него в продолжение своих мыслей, – а что если она носит ребенка?
– Ради нее самой, я молю Бога, чтобы так оно и было, – заметил шагавший рядом человечек.
Когда они ушли, Анжелика закрыла глаза и несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула. Скоро она успокоилась, встала, заперла дверь на задвижку, потом открыла свою. Ее кровать была застелена, на туалетном столике стояли свежие цветы в вазе. Она вернулась в комнаты Малкольма, заперла дверь в свою спальню и села в его кресло.
Только тогда она посмотрела на фотографию – в первый раз она видела его родителей. На обороте стояла дата: 17 октября, 1861. Прошлый год. Кулум Струан казался гораздо старше своих сорока двух лет, Тесс не была ни молодой, ни старой, бледные глаза смотрели прямо на Анжелику, тонкая линия губ доминировала на лице.
В этом году Тесс исполнилось тридцать семь. Как буду выглядеть я, когда мне исполниться столько же – через девятнадцать лет, почти вдвое больше, чем мне сейчас? Появится ли у меня та же литая жесткость черт, которая кричит о браке без любви и непомерной тяжести семейных отношений – она ненавидит отца и братьев, они ненавидят ее, обе стороны пытаются разорить друг друга, – а ведь в ее случае все началось так романтично, побег и венчание в море, как у нас, но, о, Боже мой, с какой разницей.
Она подняла глаза на окно и на залив, полный кораблей: торговый пароход покидал порт – капитан и офицеры стояли на мостике, пакетбот со всех сторон окружали посыльные суда, она увидела катер Струанов и «Гарцующее Облако». Изящный корабль, которому не терпелось поднять якорь и поднять паруса, чтобы улететь, оседлав дикие ветра. Именно так Малкольм всегда говорил про их клиперы, подумала она, что клиперы летят, оседлав дикие ветра.
Она закрыла глаза, потерла их кулаками и посмотрела снова. Ошибки не было. Весь день ее глаза видели с неожиданной, поразительной ясностью и четкостью. Она заметила это, едва проснувшись сегодня утром, каждая деталь ее комнаты отчетливо представилась ей: занавеси, увядшие цветы в вазе, мухи кружат, их четыре. Через какие-то секунды раздался голос А Со: «Мисси? Знахарский врач хо-чит вас видеть, хейа?», словно слух ее тоже стал острее, и это звук шагов А Со мягко пробудил ее ото сна.
Что было еще более странным, так это пришедшая к ней вдруг ясность ума; вся тяжесть будто бы исчезла, не печаль, печаль оставалась, но с какой четкостью ее разум теперь рассматривал проблему за проблемой, без оцепенения, никогда не смешивая их, предлагая решения, ответы – и ни разу она не ощутила привычного страха, от которого начинало ныть сердце, даже намека на страх. Тревогу – да, по-другому, понятно, и быть не могло, но больше никакой тошнотворной паники и нерешительности.
Теперь она могла вспомнить тот день и ту ночь во всех подробностях, без давящей, нечеловеческой, омертвевшей незаполненности. Во мне умерла способность что-то чувствовать? Навсегда? Правда ли то, что сказал сегодня утром доктор Хоуг: «Не волнуйтесь, вы излечились от всех недугов. Покуда вы способны плакать время от времени и не бояться мысленно возвращаться назад, если того желает ваш разум, жизнь ваша будет прекрасна, день ото дня все лучше и лучше. У вас есть молодость и здоровье, вся жизнь впереди, открыта перед вами…»
Mon Dieu, какие банальности они вечно твердят, эти доктора. После Хоуга, Бэбкотт. Опять то же самое. Он был внимателен, высок и нежен – нежность, которая легко могла превратиться в страсть, позволь она это. Больше никакой страсти, подумала она, не раньше, чем я буду свободна. И в безопасности. Свободная и в безопасности.
Ее тело отдохнуло. Никакой слепящей боли в голове, совсем никакой, никаких пронзительных криков внутри. Она сразу же поняла, где она, кто она и почему была здесь, и почему одна, и что случилось. Пережила все снова, наблюдая себя в этом дневном кошмаре, чувствуя все, но как бы издалека, не участвуя в этом по-настоящему: она видела, как ее разбудил пронзительный вой Чена, с корнем выдрал ее изо сна, видела, как она в панике трясет Малкольма за плечо, пытаясь разбудить и его тоже, потом замечает кровь у себя на ногах, холодеет от страха при мысли, что порез был слишком глубоким, и тут же соображает, что это он, это его кровь и что он мертв, мертв, мертв.
Она выпрыгивает из постели нагой, не замечая этого, обезумев от ужаса и пронзительно крика, не веря своим глазам и ушам, молясь про себя, чтобы все это оказалось дурным сном, в каюту врываются другие люди, А Со, А Ток, кто-то прикрывает ее наготу, голоса, крики, вопли, вопросы, вопросы без конца, пока каюта не обрушилась на нее и она не провалилась в черную пустоту и ужас. Потом капитанский мостик, она мерзнет и горит огнем, и вопросы, и никаких ответов, ее рот на замке, голова объята пламенем, запах крови, вкус крови, кровь на ее бедрах, руках, в ее волосах, и бунтующий желудок.
А Со помогает ей сесть в ванну, вода прохладная, ее никак не нагреют достаточно, чтобы смыть его смерть, новый приступ рвоты, потом слепящий яд наполнил ее, увлек под воду, пока она не очнулась и не увидела себя орущей во весь голос на Хоуга, живое воплощение уродства, о, как он уродлив.
Дрожь пробежала по ее телу. Неужели я должна буду стать такой же, когда состарюсь? Во сколько лет наступает старость? Для некоторых довольно рано. Что именно она говорила Хоугу, она даже сейчас не могла вспомнить, помнила только, что яд вдруг хлынул из нее стремительным потоком и, когда он иссяк, пустоту заполнил глубокий, здоровый сон.
Мне есть за что благодарить Хоуга и ненавидеть Бэбкотта – это с его снотворного началось мое погружение в отчаяние. Мне больше не страшно, и я не чувствую в себе отчаяния, не знаю почему, но это так благодаря Малкольму, и Хоугу, и этому неопрятному маленькому адвокату, у которого так пахнет изо рта, и Андре. Андре по-прежнему мудр, он по-прежнему мое доверенное лицо и останется им, пока я буду платить. Да, он шантажист. Это не имеет значения. Чтобы помочь себе, он вынужден защищать меня, а потом… что ж, есть Бог на небесах, и жернова мельницы Господа мелют медленно, но мелют очень мелко.
Мне кажется, теперь я могу справиться со своей жизнью, если буду осторожна.
Пресвятая Дева, мы так давно договорились, что я сама должна помогать себе и не могу зависеть от одного или нескольких мужчин, как мои остальные несчастные сестры. Я знаю, что я грешница. Малкольм был по-настоящему единственным человеком из всех, кого я встречала, кто был мне действительно нужен, кого я любила и за кого по-настоящему хотела выйти замуж, любила так, как только может любить глупенькая девочка-подросток. Правда ли, что первая любовь – это истинная любовь? Или любовь это зрелое чувство, доступное лишь взрослым? Я теперь взрослая. Была ли моя любовь к Малкольму взрослой? Я думаю да, я так надеюсь, что да.
Но мой дорогой мертв. Я принимаю это. И что теперь?
Тесс? Гонконг? Андре? Горнт? Дом? Тесс?
Все по порядку.
Сначала мой любимый должен упокоиться с миром. Как подобает.
Сейф был ей хорошо виден, дверца его была закрыта, но не заперта. Она встала, подошла и открыла ее настежь. Вытянув руку, она коснулась маленькой, скрытой выемки в глубине сейфа. Часть левой стенки отошла в сторону. В открывшейся полости лежали еще бумаги, другая личная печать, еще один мешочек с монетами и банкнотами. Бутылочка с его лекарством. Маленькая коробочка.
Неделю назад Малкольм с улыбкой показал ей это тайное углубление.
– Прятать мне пока особенно нечего, все важные бумаги в Гонконге у матери, записи о том, каким должен быть тайпэн, копия завещания отца, завещание матери и так далее, печать тайпэна. Это, – он пожал плечами, глаза его сияли, – это для разных пустяков и тайных подарков, которые я, возможно, буду делать тебе, если ты будешь очень хорошей девочкой и станешь любить меня до беспамятства…
Она открыла коробочку. Золотое кольцо с рубинами. Не слишком ценное, но достаточно дорогое. Бумаги были деловыми документами, в которых она ничего не понимала, столбцы цифр.
И никакого завещания.
Черт, подумала она про себя без всякой злости. Это значительно бы все упростило для меня в будущем. Андре особенно подчеркнул это.
Сегодня утром Варгаш пригласил его к ней по ее просьбе; она выбрала его имя из списка тех, кто заходил и оставил свои визитные карточки.
– Мсье Варгаш, сначала моего портного, я должна срочно заказать траурные одежды, после него мсье Андре, потом – мистера Ская… не нужно беспокоить мистера Макфэя, пока я не пошлю за ним. Для всех остальных я отдыхаю, и, мсье, – добавила она на всякий случай, – пожалуйста, отнеситесь ко всему этому со всей осмотрительностью и скромностью, какой, как говорил мне муж, вы обладаете. Я приму каждого в кабинете тайпэна.
Она заметила, как сверкнули глаза Варгаша при этом слове, но он промолчал, поэтому ей не понадобилось проявлять твердость. Кабинет был выбран после тщательных раздумий, и когда старый портной вошел вместе с Варгашем, она сказала:
– Пожалуйста, спросите его, сколько времени займет изготовление траурного платья, черного, такого, как это. – Она была в темно синем платье с длинными рукавами и высоким воротом.
– Он говорит, три дня. Траурное, сеньора? Цвет траура в Китае белый.
– Я хочу, чтобы оно было черное. Из шелка. И готово завтра.
– Через три дня.
– Если он возьмет мое другое платье, бледно-голубое, то, которое он сшил для меня, и покрасит его в черный цвет, сколько это займет?
– Он говорит, два дня.
– Скажите ему, вдове тайпэна «Благородного Дома» требуется такое черное платье завтра. Завтра утром.
Старый китаец вздохнул, поклонился и вышел. Затем Варгаш объявил о приходе Андре Понсена.
– Здравствуйте, Андре.
– Здравствуйте. Я никогда не видел вас более прекрасной.
Это было сказано искренне, не как комплимент.
– Мне нужен совет, скорый, тайный. Мы должны действовать очень быстро, очень разумно. Мой брак законен, да?
– Мы так полагаем, что да, согласно британским морским законам. Мы не уверены насчет французского закона. И то и другое – серые области.
– Я не понимаю.
– Могут быть оспорены. Если возникнет разногласие между французскими и английскими законниками, британский закон останется главенствующим. Тот факт, что он несовершеннолетний, – как вы оба, по сути, но в данном случае определяющую роль играет он, прошу прощения, – и его неподчинение письменным требованиям своего законного опекуна означает, что правомочность брачной церемонии, вероятно, будет оспорена.
– Где? Здесь? Кем?
– Тесс Струан. Кем же еще? – произнес он с издевкой.
– Смерть Малкольма для вас не имеет никакого значения, не так ли?
– Как раз наоборот, она безмерно усложнила мою жизнь, мадам, – добавил он, впервые назвав ее так. – Это серьезное осложнение для нас обоих.
Она решила принять его, сидя за рабочим столом Малкольма и в его кабинете, потому что ее будущее было поставлено на карту и она должна была иметь в своем распоряжении всю дьявольскую хитрость этого человека, и еще много сверх того. В своей комнате она была бы менее уверена в себе, хотя обычно в будуаре она чувствовала себя уверенней всего. Не поэтому ли мужчины имеют кабинеты, а мы ограничены кушеткой и женственным интерьером полуспальни?
– Как можно опять все упростить, Андре?
– С первым осложнением вы уже справились.
Когда она в горе спешила укрыться в миссии, он перехватил ее и почти волоком втащил к себе в кабинет, набросившись на нее с проклятиями, едва была закрыта дверь, зло тряся ее и говоря: «Ты что, с ума сошла, сука бестолковая? Возвращайся в его дом, оставайся там и не смей трогаться с места, тебе нельзя прятаться здесь или ты погубишь себя! Возвращайся туда, дура, мы встретимся позже и поговорим, только, ради Христа, ничего не подписывай и ни на что не соглашайся, ну, шевелись, убирайся отсюда!»