Андре вздрогнул всем телом. Эта западня была ему слишком хорошо знакома. Он сам в нее попался. Райко выжала из него гораздо больше, чем позволяло его собственное финансовое положение. Нет, это не так, раздраженно одернул он себя. Можешь как угодно вертеть правдой и лгать перед другими, но не делай этого перед самим собой, перед истинным собой, или тебе конец. Правда заключается в том, что я с безоглядной радостью согласился отдать все, что имел, и даже больше. Семнадцать дней назад.
В тот миг, когда Райко впервые представила меня этой девушке…
В тот миг, когда я увидел ее, с алебастровой кожей, волосами цвета воронова крыла и манящими глазами, я понял, что отдам Райко свою душу и войду во врата ада, чтобы обладать ею. Я, Андре Понсен, слуга Франции, магистр шпионажа, убийца, знаток всех мерзостей человеческой природы, я, великий циник, в одно мгновение влюбился без памяти. Безумие! Но это так.
Едва лишь девушка вышла из комнаты, я, беспомощный и онемевший, с трудом произнес:
– Райко, пожалуйста. Сколько ни просить, я заплачу.
– Прошу прощения, Фурансу-сан, это дело будет стоить больших денег, чем я могу выговорить, даже если она согласится быть с вами – она еще не дала согласия.
– Какие бы ни были деньги, я заплачу. Пожалуйста, спросите. Спросите, согласна ли.
– Конечно. Пожалуйста, приходите завтра, к вечеру.
– Нет. Пожалуйста. Сейчас спрашивать – спросите сейчас, я ждать.
Ему пришлось ждать почти два часа. И все это время он изнывал от тревоги, молился, надеялся, умирал, воскресал и умирал снова. Когда Райко возвратилась и он увидел ее строгое лицо, он начал умирать еще раз, но метнулся к жизни, услышав:
– Ее зовут Хинодэ, что означает Восход Солнца. Ей двадцать два года, и она говорит «да», но есть условия. Помимо денег.
– Все, что хочет Хинодэ.
– Вам лучше сначала выслушать. – Он никогда не видел Райко такой серьезной. – Хинодэ говорит, что она будет вашей супругой, не куртизанкой, год и один день. Если в этот последний день она решит остаться с вами, она отдаст вам свой иноти, свой дух, и будет с вами еще один год, и еще, год за годом, пока не решит оставить вас или пока не наскучит вам. Если она захочет уйти, вы поклянетесь, что отпустите ее, не препятствуя.
– Согласен. Когда начинать?
– Подождите, Фурансу-сан, я еще многого не сказала. В вашем доме не будет никаких зеркал, и вы не станете их туда приносить, ни одного. Когда она будет снимать одежды, в комнате всегда будет темно – за исключением одного только раза, первого. Только один раз, Фурансу-сан, вам можно будет увидеть ее. Далее, как только появится любой… любой обезображивающий знак, или когда бы она ни попросила вас об этом, вы без колебания поклонитесь ей и благословите ее, и будете ее свидетелем, и подадите ей чашу с ядом или нож, и будете смотреть и ждать, пока она не умрет, чтобы почтить ее жертву.
Его разум взбунтовался.
– Умрет?
– Она сказала, что предпочла бы нож, но не знает, что выберет гайдзин.
Когда способность трезво мыслить вернулась к нему, он спросил:
– Я… я судить, какой… какой знак обезображивающий, какой нет?
Райко пожала плечами.
– Вы или она, это не имеет значения. Если она решит попросить об этом, вы должны сдержать свое обещание. Все это будет записано в контракте. Вы согласны?
После того, как он просеял это через свое сознание, весь этот ужас, и принял его, он сказал:
– Значит, болезнь ее ранняя, знаков еще нет?
Глаза Райко смотрели неумолимо, голос прозвучал так тихо, с такой ужасающей непреложностью, неподвижная тишина, разлившаяся по комнате, казалась бесконечной.
– У Хинодэ нет болезни, Фурансу-сан, ни одной. Она вся без единого изъяна.
Его голова словно взорвалась. Слова «она вся без единого изъяна» эхом отозвались где-то высоко в небе его сознания, перемешавшись с внутренним всепронизывающим воплем: «Но ты-то нечист!»
– Почему? Почему соглашаться? Почему? Почему она… она знает, знает мою скверну. Да?
Прислужница, ждавшая на веранде снаружи, отодвинула сёдзи, испуганная его ревом. Райко махнула ей рукой, и она послушно задвинула ее снова. Райко пригубила саке из своей чашечки.
– Разумеется, она знает, Фурансу-сан. Прошу простить меня.
Он вытер слюну, скопившуюся в уголках рта.
– Тогда почему… соглашаться?
Опять эта отчужденность.
– Хинодэ не сказала мне, прошу прощения. Одно из условий моего соглашения с ней заключается в том, что я не стану выпытывать у нее причину, как это будет частью и вашего с ней соглашения. Мы не должны заставлять ее, она говорит, что сама выберет время и скажет. – Райко тяжело выдохнула. – Прошу прощения, но вы должны принять это как часть контракта. Это последнее условие.
– Согласен. Пожалуйста, составьте контракт…
После мучительной вечности – всего нескольких дней – контракт был подписан и скреплен печатью, и он вошел к Хинодэ, он – Нечистый, был с ней – Чистой, во всей ее славе, и завтра он снова…
Андре едва не выпрыгнул из себя, когда чья-то рука потрясла его за плечо и он вновь очутился в большой гостиной Струана. Это был Филип.
– Андре, с вами все в порядке?
– Что? А, да… да… – Сердце Андре гулко стучало, от холодного пота по спине пробегали мурашки, в памяти горели «без единого изъяна» и «первый раз» и ужас всего этого и жил страх перед завтрашним днем. – Извините, я… это кошка прошлась по моей могиле. – Как-то сразу стены и потолок надвинулись на него, и он почувствовал, что ему необходимо вырваться на свежий воздух. Он поднялся на ноги, слепо двинулся вперед, бормоча: – Попросите… попросите Анри поиграть, я… я чувствую себя не… извините, мне нужно уйти…
Тайрер недоуменно смотрел ему вслед. Бэбкотт подошел к нему от рулеточного стола.
– Что это с ним? Бедняга выглядит так, словно встретился с привидением.
– Не знаю, Джордж. Только он был совершенно нормальным, а потом вдруг забормотал что-то несвязное, побелел, как простыня, и его бросило в пот.
– Может быть, вы говорили о чем-нибудь таком?
– Да нет, как будто. Он просто советовал мне, как быть с Фудзико и Райко, о нем речи совсем не было. – Они проводили его взглядом, Андре выходил из комнаты так, словно она была совершенно пустой. Бэбкотт нахмурился.
– На него это непохоже, обычно он так весел и жизнерадостен. – Бедняга, должно быть, это его болезнь – Господи, как бы я хотел дать ему лекарство, которое его вылечит, как бы я хотел, чтобы такое лекарство существовало.
– Кстати о жизнерадостности, – говорил Тайрер, – я и не знал, что вы такой прекрасный танцор.
– Я тоже, – ответил великан, раскатисто хохотнув. – На меня нашло вдохновение, она способна вдохновить любого. Обычно я танцую как носорог. – Они посмотрели на нее через зал. – Эта девушка поразительно сложена, а какой чудесный, заразительный смех.
– Да, Малкольм счастливчик. Извините, мне нужно попросить Анри подменить Андре у рояля… – Он отошел.
Бэбкотт продолжал наблюдать за Анжеликой. Любопытно, что врач может осматривать больную и не испытывать при этом возбуждения, подумал он, даже с такой пациенткой, как она. Я, по крайней мере, не испытывал за те несколько раз, что она обращалась ко мне в Канагаве и здесь, хотя сколь-нибудь интимного обследования никогда не проводилось, да и нужды в нем не было, за исключением, пожалуй, того необычно сильного кровотечения, которое было у нее во время последних месячных несколько недель назад; тогда тщательное обследование было безусловно необходимо, только она так и не позволила его провести. Я никогда не видел ее такой бледной: в лице ни кровинки, губы совершенно белые. Если разобраться, вела она себя тогда довольно странно: не позволила даже приблизиться к ней, просто впустила в комнату ненадолго. А ведь только накануне вечером – когда вернул ей крестик – я послушал ее сердце, простучал грудь, спину и живот, и она вела себя как нормальный пациент. Помню, пульс у нее был сильно учащен и как будто без всякой видимой причины. Странное поведение.
Может быть, я чего-то не заметил, пропустил, не понял? – спрашивал он себя, наблюдая за ней у рулеточного стола, брызжущей жизнью, с детской радостью хлопающей в ладоши, когда выпадало «красное» или «черное», на которое она ставила; Сергеев и другие подсказывали ей, обучая тонкостям искусства азартной игры. Странно, что она не надела своего крестика, как это сделали бы большинство католиков, особенно если это был подарок ее обожаемой матери.
– Великолепный вечер, Малкольм, – произнес сэр Уильям, подходя к нему и подавляя зевок. – Мне пора ложиться.
– Еще глоток бренди? – Малкольм сидел рядом с камином; огонь погас, и только угли тлели, распространяя мягкое тепло.
– Нет, спасибо, у меня в горле уже у самых зубов плещется. Дивная леди, Малкольм, столько обаяния.
– Да, – с гордостью согласился он, разомлевший от вина и нескольких бренди, которые приглушили боль и успокоили его лихорадочную тревогу за будущее. Правда, не так сильно, как лекарство, подумал он. Ну да ладно, это уже начало.
– Что ж, доброй ночи. – Сэр Уильям потянулся. – О кстати, – безмятежно заметил он, – вы не могли бы заглянуть ко мне завтра, в любое время, когда вам будет удобно.
Малкольм резко вскинул глаза, при мысли о письме матери в желудке вмиг намерзла ледяная глыба.
– Часов в одиннадцать?
– Отлично, в любое время. Если захотите прийти раньше или позже, приходите.
– Нет, в одиннадцать. А по какому поводу, сэр Уильям?
– Ничего спешного и срочного, дело может подождать.
– По какому поводу, сэр Уильям? – Он увидел жалость в изучающих его глазах, может быть, сочувствие. Его тревога возросла. – Речь пойдет о письме моей матери, не так ли, она сообщила, что написала вам с сегодняшней почтой.
– Да, но лишь отчасти. Меня предупредили, чтобы я ожидал его. На первом месте стоял Норберт, он ведь вернулся. Я надеюсь, вы оба выбросили из головы эту чепуху с дуэлью.
– Разумеется.
Сэр Уильям недоверчиво хмыкнул, но оставил пока этот разговор. В конце концов, он мог лишь предупредить обе стороны, а потом, если они ослушаются его, прибегнуть к силе закона.
– Вы оба предупреждены.
– Благодарю вас. А на втором?
– Меня официально известили о плане правительства объявить всякую торговлю опиумом британскими подданными вне закона, запретить перевоз опиума на любых британских кораблях, уничтожить наши плантации опиума в Бенгалии и начать выращивать там чай. Поскольку вы возглавляли делегацию, обратившуюся ко мне с вопросами и жалобами по поводу этих слухов, я хотел, чтобы вы узнали об этом первым.
– Это разрушит нашу торговлю в Азии, нашу торговлю с Китаем и совершенно расстроит британскую экономику.
– На первых порах это, безусловно, создаст серьезные трудности для казначейства, но это единственный моральный путь. Давно следовало сделать это. Конечно, я понимаю этот неразрешимый треугольник серебро-опиум-чай и представляю, какой хаос создаст в казначействе потеря дохода. – Сэр Уильям высморкался, уже уставший от этой проблемы, которая долгие годы тяжким бременем лежала на министерстве иностранных дел и мешала работать. – Я, кажется, подхватил простуду. Предлагаю вам созвать на следующей неделе совещание и обсудить, как мы можем свести панику и неразбериху к минимуму.
– Я займусь этим.
– Выращивать свой собственный чай – хорошая идея, Малкольм, – сказал сэр Уильям. – Замечательная идея! Вам, возможно, будет интересно узнать, что чай на первых пробных чайных плантациях в Бенгалии был выращен из семян, тайно вывезенных из Китая и доставленных в ботанический сад Кью-Гарденз самим сэром Уильямом Лонгстаффом, губернатором Гонконга при жизни вашего дедушки, когда он вернулся домой.
– Да, я знаю, мы даже пробовали этот чай. Он черный и горький и по тонкости вкуса не сравнится не то что с китайским, но даже и я японским, – нетерпеливо заметил Малкольм. Чай-то уж точно может подождать до завтра. – Что еще?
– Последнее, письмо вашей матери. – Сэр Уильям добавил более официальным тоном: – Политика правительства Ее Величества или ее чиновников заключается в том, чтобы не вмешиваться в личные дела ее подданных. Однако ваша мать указывает, что вы являетесь младшим членом семьи, она – ваш единственный родитель и законный опекун. Я обязан не разрешать никаких браков без одобрения законного опекуна, в данном случае с обеих сторон. Простите, но таков закон.
– Законы можно трактовать по-разному, в этом их суть.
– Некоторые законы, Малкольм, – с добротой произнес сэр Уильям. – Послушайте, я не знаю, что за проблема существует между вами и вашей матушкой, да и не хочу знать, – она, однако, привлекла мое внимание к некой статье в «Таймс», которую можно прочесть по-разному, и не всегда в хорошем смысле. Когда вы вернетесь в Гонконг, я уверен, вы сможете убедить ее, да и в любом случае в мае вы станете совершеннолетним, а до мая не так уж и далеко.
– Неверно, сэр Уильям, – ответил он, вспомнив тот же совет Гордона Чена – совет людей, которые не знали, что такое любовь, подумал он без всякой злобы, просто жалея их. – До него миллион лет.
– Что ж, раз так, то так. Я уверен, все сложится хорошо для вас обоих. Анри придерживается того же мнения.
– Вы обсуждали это с ним?
– Частным образом, разумеется. Французский консул в ГонконГе… э… знает об Анжелике и ее нежных чувствах к вам, о вашей взаимной привязанности. Она удивительная девушка и из нее получится замечательная жена, несмотря на все проблемы с ее отцом.
Малкольм покраснел.
– Вы знаете и о нем тоже?
Морщины на лице сэра Уильяма стали глубже.
– Французские чиновники в Сиаме крайне обеспокоены, – осторожно сказал он. – Естественно, они проинформировали Анри, который, как и следовало, поставил в известность меня и попросил нашего содействия. Извините, но мы формально заинтересованы в этом деле. Вы должны хорошо представлять себе, что, по сути, все, касающееся «Благородного Дома», представляет для нас интерес. Цена славы, а? – печально добавил он, потому что Малкольм ему нравился и он сожалел о том, что произошло на Токайдо, считая это варварством.
– Если… если вы узнаете что-нибудь, я был бы благодарен, услышав об этом первым, частным образом, сразу же, как… как только возможно.
– Хорошо, я могу держать вас в курсе. Частным образом.
Малкольм потянулся за бутылкой коньяка.
– Вы уверены, что не хотите глоточек?
– Нет, благодарю.
– Есть ли ответ на мои затруднения?
– Я уже дал его вам. – Сэр Уильям заставил свой голос звучать сухо и официально, чтобы скрыть внезапную волну раздражения. Словно несколько месяцев действительно что-то значили. Девушка ведь не мертва, как мертва Вертинская, и даже вполовину не так чудесна! – Ваш день рождения скоро наступит, а до Гонконга всего восемь-девять дней. Разумеется, я буду рад вас видеть завтра в одиннадцать или в любое другое время, но это все, о чем я хотел поболтать с вами. Спокойной ночи, Малкольм, и еще раз спасибо за вечер.
Минула полночь. Малкольм и Анжелика замерли в страстном поцелуе в коридоре, куда выходили их примыкающие друг к другу апартаменты. Коридор был темным, горело лишь несколько ночных ламп. Она пыталась сдерживаться, но он доставлял ей удовольствие, с каждым днем все большее, его жар согревал ее сильнее, чем вчера – сегодня его желание, и ее тоже, едва не задушило их.
– Je t'aime,[3] – прошептала она, прошептала искренне.
– Je t'aime aussi,[4] Эйнджел.
Она снова поцеловала его, ища и исследуя, потом вновь, пошатываясь, отступила от опасного края, прижалась к нему и осталась так стоять, пока дыхание ее не успокоилось.
– Je t'aime, и это был такой чудный вечер.
– Ты была как шампанское.
Она поцеловала его в ухо, обнимая за шею обеими руками. До Токайдо ей бы пришлось встать для этого на цыпочки. Она не обратила на это внимания, хотя он заметил.
– Мне так жаль, что мы спим отдельно.
– Мне тоже. Теперь уже недолго, – ответил он. Вдруг приступ боли пронзил его, но он терпел его на секунду дольше. – Ну вот, – сказал он, глядя на нее глубоким взглядом. – Спи хорошо, дорогая моя.
Они соприкоснулись губами, потом долго шептали друг другу «доброй ночи», потом она исчезла за дверью. Щелкнула задвижка. Он взял трости и потащился в свои комнаты, счастливый и опечаленный, встревоженный и совсем беспечный. Вечер прошел с успехом, Анжелика была довольна, гости развлеклись от души, он сдержал разочарование от крушения своего плана, и он сохранил лицо в этой истории с почтой, не позволив Джейми принять решение за него.
Мое решение было правильным, подумал он, хотя решение Дирка было бы лучше. Ладно, им я никогда не смогу быть, но он мертв, а я жив, и Небесный Наш обещал найти решение для проблемы ее писем и нового поворота моего йосса. «Ответ должен найтись, тайпэн», – сказал он, – «обязательно должен. Я придумаю что-нибудь до того, как отправлюсь в Гонконг; то доказательство вам понадобится в любом случае».
Его взгляд обратился к двери, соединяющей их спальни. Ночью по обоюдному согласию она постоянно была на запоре. Я не стану думать об Анжелике, о задвижке и о том, что она сейчас одна. Как и о постигшей меня неудаче с нашим браком. Я поторопился с этим обещанием, и я сдержу его. Завтрашний день позаботится о себе самом.
Обычные полграфина вина стояли на прикроватном столике вместе с фруктами – манго из Нагасаки, – английским сыром, холодным чаем, который он всегда пил вместо воды, стаканом и маленькой бутылочкой. Кровать была разобрана, сверху лежала его ночная рубашка. Дверь распахнулась.