И все же далеко было городу Дмитрову до Москвы. Как коллежскому советнику до действительного тайного советника: расстояние — пропасть. А своеобразной визитной карточкой города был стишок, вернее, содержание стишка, сочиненного двадцатилетним поэтом Левой Зиловым, уроженцем Дмитровского уезда…
Пять тысяч жителей, шесть винных лавок;
Шинки везде. Трактир — второй разряд;
Завод колбас, к которым нужен навык;
Завод литья да кузниц длинный ряд.
Но слава города и смысл его — баранки!
Нигде решительно таких баранок нет.
Они разделены на вкусовые ранги,
И их рецепт — таинственный секрет…
Это была правда. Насчет питейных домов, шинков и трактиров. А еще было в Дмитрове десять церквей и Борисоглебский монастырь, построенный невесть когда, поскольку в летописях имеется упоминание о нем, датированное четырнадцатым веком. Монастырь прикрывал подступы к городу со стороны дороги от Троице-Сергиевского монастыря и, судя по всему, строился московскими зодчими, возводившими церкви и монастыри в самой Первопрестольной Москве.
И насчет удивительно вкуснейших баранок — тоже правда. Когда город Дмитров осчастливил своим посещением в 1858 году государь император Александр Николаевич, то вместе с традиционным хлебом-солью преподнесли ему при встрече печатный пряник и баранки. Откусив от баранки кусочек, государь сделал удивленное лицо, потом откусил еще и еще. Скушав всю баранку, он приступил к прянику. И баранка, и пряник показались императору Александру настолько вкусными и так подняли его настроение, что он изволил находиться в отличнейшем расположение духа во все время пребывания в городе…
Судебного следователя по наиважнейшим делам, коллежского советника Ивана Федоровича Воловцова никто не встречал. Ни баранками с пряниками, ни тем более хлебом-солью. В числе пятерых граждан, сошедших с поезда на Дмитровском вокзале, Иван Федорович дошел до вокзальной площади, где стояли несколько извозчиков, сел в видавшую виды пролетку и велел везти его до полицейской управы.
— Из Москвы? — хмуро спросил возница.
— Из нее, — ответил Воловцов, на чем общение между извозчиком и клиентом благополучно закончилось.
Когда прибыли в Дмитровский кремль, где находились все присутственные места, полицейская управа и, аккурат напротив нее, в глубине двора — тюрьма, возница запросил рубль.
— Это что ж такая дорогая такса у вас, милейший? — недовольно поинтересовался Иван Федорович. — Ехали-то всего ничего.
— Так ведь вы из Москвы, — резонно заметил возница. — Выходит, марку будете держать и жаться насчет денег не станете. А так, для остальных, такса у нас — пятнадцать копеек.
— Логика у тебя — железная, — резюмировал Воловцов и отдал вознице рубль. После чего поднялся по каменным ступеням крыльца и открыл тяжелую дубовую дверь…
Полицейская управа располагалась на втором этаже. Иван Федорович прямиком направился к начальнику управы, представился секретарю и уже через полминуты сидел в кресле напротив стола надворного советника Панкратия Самсоновича Разумовского, начальника Дмитровской полиции. Был Панкратий Самсонович на вид еще крепок, хотя, пожалуй, годков с десяток ему надлежало уже пребывать на пенсии и нянчить внуков, ежели не правнуков.
— Чего? — переспросил он, когда Воловцов назвал себя и сообщил о цели своего визита.
— Я — судебный следователь Воловцов, — повысил голос Иван Федорович. — Прибыл к вам из Москвы…
— Да не шепчите вы, говорите громче! — потребовал Панкратий Самсонович, приложив к уху ладонь, сложенную воронкой.
— Я говорю, меня зовут Иван Воловцов, я — судебный следователь, — заорал Иван Федорович, кляня в душе уездного начальника полиции, которому давно было пора попивать чаек с местными баранками и пряниками где-нибудь на даче за Яхромой близ Введенской церкви и любоваться ее золочеными куполами, капителями, палладианскими окнами и лепными гирляндами колокольни. — Прибыл из Москвы распоряжением окружного прокурора Судебной палаты господина действительного статского советника Заславского. Для ведения следствия по делу об убиении в меблированных комнатах Малышевой в ночь с семнадцатого на восемнадцатое сентября сего года коммивояжера Григория Ивановича Стасько, — отрапортовал Воловцов столь громко, что, верно, было слышно в помещениях Дворянского Собрания, расположенного по соседству.
— А! — воскликнул Панкратий Самсонович и вышел из-за стола. — Так бы сразу и сказали. Рад, весьма рад… — Его бесцветные глаза наполнились легкой голубизной и смотрели приветливо, даже преласково. — А ведь мы вас ждали еще третьего дня. Как вас по батюшке?
— Федорович, — ответил Воловцов. — А раньше не мог приехать потому, что задержали дела в Москве. Был занят отработкой одной версии, связанной с вашим убийством…
— Ну, и как? — поинтересовался Разумовский.
— Версия оказалась несостоятельной, хотя одна ниточка и появилась…
— Ну, и что же вы не потянули за эту ниточку? — неожиданно остро посмотрел на Воловцова Панкратий Самсонович. — Наши подозреваемые сидят в тюрьме, уходить никуда не собираются и будут столько сидеть, сколько понадобится для следствия…
— Концы всех нитей все равно здесь, у вас, — сказал Воловцов и вдруг подумал, что сидеть в беседке на даче за Яхромой и распивать чаи, любуясь на архитектурные изыски Введенской церкви, начальнику уездной полиции Разумовскому, несмотря на его возраст, пожалуй, еще рановато. Ишь, как быстро он схватил суть его, Воловцова, московских расследований. Такая острота ума для полицейского — наилучший профессиональный подарок. Зачем же его зарывать в песок раньше времени…
— Это верно, — согласился Разумовский. — Смею надеяться, господин судебный следователь, что и у нас вы какую-нибудь ниточку обнаружите. А если наша ниточка свяжется с вашей московской, то, глядишь, и узелок образуется. А за узелок тянуть всегда легче…
— Совершенно верно, — снова был вынужден согласиться Иван Федорович. Умные вещи глаголил старик Разумовский…
— Вы, верно, хотите побыстрее познакомиться с делом? — поинтересовался Панкратий Самсонович.
— Конечно, — ответил судебный следователь. — А потом я бы хотел побеседовать с полицейскими, первыми обнаружившими труп и ведшими допросы свидетелей.
— Все к вашим услугам, — произнес Панкратий Самсонович, берясь за старинной работы серебряный колокольчик. — Мы готовились к вашему приезду и оборудовали под кабинет для вас специальную комнату. Она как раз напротив моей приемной. Да, и не говорите так громко, — искоса посмотрел он на Воловцова. — Я уж не так плохо слышу…
Начальник уездной полиции зазвонил в колокольчик. Звук был тонким и чистым. Так еще иногда смеются девушки, светлые душой и не имеющие покудова камня за пазухой…
Когда в кабинет Разумовского вошел секретарь, Панкратий Самсонович повелел проводить «господина судебного следователя по наиважнейшим делам» в его кабинет и обеспечить всем, что он ни попросит. Иван Федорович прошел вместе с секретарем надворного советника Разумовского в весьма просторный кабинет, оклеенный темно-зелёными обоями, который ему сразу понравился.
Кабинет был меблирован весьма достойно: большим тумбовым столом с мраморным чернильным прибором, на котором лежала стопка бумаги, старинным шкафом для одежды. Два кресла стояли по бокам стола, над одним из них, предназначенным для самого Воловцова, висел на стене под строгими полосатыми обоями портрет государя императора Николая Александровича в полковничьей шинели и фуражке. Новенький диван, обшитый кожею с еще не выветрившимся запахом, покоился в дальнем углу от двери и явно приглашал отдохнуть с дороги, а в другом углу стояла внушительная пальма в деревянной кадке. Экзотическое растение придавало деловому стилю кабинета некий домашний вид, что, по разумению Панкратия Самсоновича Разумовского, очевидно, должно было располагать собеседников Воловцова к непринужденному и доверительному общению.
— Сейчас Панкратий Самсонович будут пить чай, — произнес секретарь уже на выходе из кабинета. — Они всегда в это время изволят кушать чай. А вам принести чаю?
— Буду весьма признателен, — кивнул Иван Федорович.
— А что принести вам к чаю? — учтиво спросил секретарь Разумовского.
— Конечно же, ваши знаменитые баранки, — улыбнулся Воловцов. — А для работы мне будут нужны протокол осмотра места преступления, протоколы допросов, врачебное заключение, то есть все материалы по делу об убиении в меблированных комнатах госпожи Малышевой коммивояжера Стасько.
— Что еще?
— Более пока ничего, благодарю вас, — ответил Иван Федорович, располагаясь в «своем» кресле. Пребывание в городе Дмитрове начинало ему положительно нравиться…
— Буду весьма признателен, — кивнул Иван Федорович.
— А что принести вам к чаю? — учтиво спросил секретарь Разумовского.
— Конечно же, ваши знаменитые баранки, — улыбнулся Воловцов. — А для работы мне будут нужны протокол осмотра места преступления, протоколы допросов, врачебное заключение, то есть все материалы по делу об убиении в меблированных комнатах госпожи Малышевой коммивояжера Стасько.
— Что еще?
— Более пока ничего, благодарю вас, — ответил Иван Федорович, располагаясь в «своем» кресле. Пребывание в городе Дмитрове начинало ему положительно нравиться…
Коммивояжер Григорий Иванович Стасько был убит в районе четырех часов утра 18 сентября сего года. Первым обнаружил труп Семка, мальчуган, прислуживающий в меблирашках в смысле «сбегай за…» и «принеси-унеси». Точнее, Семка не обнаружил труп, а увидел постояльца Стасько, лежащего на полу, в окно со двора, когда в комнату коммивояжера, запертую изнутри, вот уже час с лишним пытались достучаться приказчики двух купцов, владеющих магазинами, что приходили вечером по приглашению Григория Ивановича Стасько торговать у него часы.
Явились приказчики в меблированные комнаты госпожи Малышевой в первом часу пополудни. Поскольку купцы ушли вчера от коммивояжера Стасько весьма поздно, около трех часов пополуночи, то бишь практически сегодня утром, приказчики подумали, что коммивояжер еще спит, и решили обратиться к владелице меблированных комнат Глафире Малышевой, дабы она под каким-нибудь подходящим предлогом разбудила своего постояльца. Малышева проживала с сестрой в соседних с ним комнатах и вначале не хотела стучать в комнату Стасько под предлогом, что стук может разбудить еще одного постояльца, который до сих пор спит, однако, поддавшись уговорам двух приказчиков, через несколько минут тоже стучалась в комнату Стасько, и тоже безрезультатно.
— Неушто можно так крепко спать? — удивлялись приказчики, которым было поручено забрать у Стасько купленные намедни часы. — Ведь сколь времени в двери колотим…
Заглядывали в замочную скважину, из которой была видна постель, смотрели в его комнату из окон фасада дома. Стасько и правда спал без задних ног, накрывшись с головой одеялом, и на стук никак не реагировал.
Где-то в районе двух часов кто-то из приказчиков робко предположил:
— А, может, он тово? Помер?
От него отмахнулись, но через малое время уже второй приказчик озвучил подобную мысль следующим образом:
— У меня тетка вот так же померла: сходила на базар, купила рыбу, снесла на кухню и прилегла на кушетку отдохнуть, притомилась, мол. Час проходит — лежит. Два часа, три — лежит, будто спит. А потом тронули ее, а она уже того…. холодная.
После этого рассказа уже мало у кого осталось сомнений, что господин коммивояжер преставился. Ибо так всегда бывает: стоит только кому-либо в непонятных обстоятельствах предположить самое худшее, как оно, в конечном итоге, и случается… В это-то время пацан Семка и побежал во двор, дабы посмотреть в комнату постояльца из другого окна. И увидел Стасько лежащим под этажеркой, что стояла у фасадного окна.
— А кто ж тогда на постеле под одеялом-то спит? — задались вопросом приказчики, на что ни Глафира, ни ее младшая сестра Кира никакого вразумительного ответа не дали. И вообще, выглядели они растерянными и беспомощными, что, впрочем, не удивительно: содержать меблированные комнаты дело не легкое, да тут еще такое несчастие с постояльцем, что для гостиничного дела совсем не на руку…
После известия, которое принес Семка, вызвали полицию. Прибыла она в районе двух часов пополудни в лице городового Самохина Петра Степановича. С него-то и решил начать свои допросы судебный следователь Иван Федорович Воловцов.
Городовой Самохин пришел в кабинет Воловцова почти мгновенно, будто дожидался за дверью, покуда его призовут. Это был настоящий служака, каких ныне осталось не так уж и много: статный, могучий, с густыми усищами, закрученными кольцами, с голосом, которого не хочется, да и не получится ослушаться, и с серебряной медалью «За беспорочную службу в полиции» на груди с Анненской лентой.
— Здравия желаю, — по-военному поздоровался Самохин.
— Здравствуйте, Петр Степанович, присаживайтесь, — указал рукой на кресло против себя Воловцов. — Я — судебный следователь по наиважнейшим делам. Зовут меня Иван Федорович Воловцов. Прибыл из Москвы вести следствие по делу об убиении в вашем городе коммивояжера Григория Ивановича Стасько в меблированных комнатах Глафиры Малышевой в ночь с семнадцатого по восемнадцатое сентября сего года. Я читал ваши свидетельские показания, но мне хотелось бы от вас лично услышать все, что вы знаете по этому делу. С самого начала, если можно…
— Ну, а что ж нельзя-то, на память я не жалуюсь покуда, — польщенный, что такой большой начальник из Москвы назвал его по имени-отчеству, ответил Самохин. — Стало быть, семнадцатого сентября, около двух часов пополудни, находился я на своем посту, что на углу Московской и Сергиевской улиц. Ну, и прибегает мальчонка, что в прислужниках у Малышевой служит, Семкой его кличут. Говорит, постоялец у них помер, на полу лежит. Ну, я расспрашивать мальчонку особо не стал — что он знает-то по малолетству своему. Пошел с ним. Приходим в дом: в коридоре толпа народу, постояльцы, приказчики купецкие, прислуга. Тут же Глафира Малышева с младшей сестрой. Ну, я им: «Что, дескать, случилось»? А они мне: «Вот, мол, сколько времени стучим, а постоялец не открывает». Я велел людям разойтись по своим делам и очистить коридор, и того же мальчонку Семку послал за полицейским надзирателем, без участия которого вскрыть двери в комнату постояльца Стасько не полагается…
— А вы смотрели в окно комнаты со двора? — спросил Иван Федорович.
— Да, смотрел, и со двора, и с фасаду, — ответил городовой Самохин. — С фасадных окон все казалось будто бы ладным: ну, лежит постоялец на постели, спит крепко, одеялом с головой накрылся. Так стука в дверь можно и правда не услышать, особенно ежели сон крепкий. И в скважину замочную также было видно, что будто на постели кто-то спит. А вот со двора совсем иной вид открывался…
— Какой?
— А такой, что лежит мужчина головой и грудью под этажеркой, что возле окна, а ногами к двери. И лежит совершенно бездыханно…
— Хорошо, — констатировал судебный следователь по наиважнейшим делам. — Что было дальше?
— А дальше прибыл господин надзиратель Поплавский, и мы вскрыли дверь, — сказал Самохин.
— Дверь была заперта изнутри? — быстро спросил Воловцов.
— Именно так, господин судебный следователь, — ответил, не раздумывая, городовой.
— Ключа внутри не имелось?
— Никак нет, ваше высокоблагородие, ключ из двери был вынут и при обыске комнаты не найден.
— И окна все были закрыты? — в задумчивости спросил Иван Федорович.
— Так точно, закрыты. Да так закрыты, что и захочешь, да не откроешь.
— Интересно, — произнес Воловцов. — Человек убит, двери заперты изнутри, окна наглухо закрыты… Как же преступник вышел из комнаты с похищенными часами и деньгами? Ведь не может же быть так, что преступник смертельно ранил коммивояжера Стасько и скрылся, а раненый коммивояжер из последних сил соорудил для отвода глаз подобие спящего человека на своей постели? А потом закрыл, стало быть, дверь в свой номер, куда-то подевал ключ и отполз под этажерку помирать, чтобы его ни в замочную скважину, ни из фасадного окна не было видно?
— Не может такого быть, господин судебный следователь, — согласился с Воловцовым Самохин.
— Значит, убийца как-то вышел из номера Стасько. Но как?
— Не могу знать, господин судебный следователь, — ответил Самохин и сделался печальным. — Погодите, — вдруг встрепенулся городовой. — В комнате Стасько есть еще одна дверь. Она ведет в комнату хозяев…
— То есть? — поднял брови Воловцов.
— Ну, рядом с номером Стасько имеются две смежные комнаты. В одной живет Глафира Малышева, в другой, дальней, — ее сестра. В комнате Глафиры Малышевой есть двустворчатые двери, ведущие в комнату Стасько. Только они до нашего прихода были заколочены.
— Вы проверяли?
— Конечно. Мы с господином надзирателем вдвоем едва отогнули верх двери, да и то, это сестры Малышевы отбили, когда заглядывали в комнату Стасько…
— А когда они в нее заглядывали? — поинтересовался Иван Федорович.
— Дык, когда достучаться до постояльца своего не могли… — ответил городовой.
— А двери они при вас отбивали? — остро глянул на него Воловцов.
— Нет, до нас еще.
— А кто слышал, как они двери отбивали? — спросил судебный следователь, доставая из кармана свою памятную книжку.
— Да все, кто в коридоре были, — ответил Самохин. — Постояльцы, прислуга, опять же, Семка этот, пацаненок…