– Подумай и повтори еще раз. – Держась одной рукой за руль, Влад полез к ней через пассажирское сиденье, чтобы лучше рассмотреть ее бесстыдство, граничившее с сумасшествием. – Ну! Ты что только что ляпнула, не подумав, дорогая?!
– Я не ляпнула, – она тоже увидела любопытных притихших тетенек и шагнула к машине, приблизив лицо к лицу мужа. – Я хорошо подумала. И пришла к выводу, что тебе, как никому другому, была выгодна и удобна их смерть! Ты избавлялся от их гнета.
– Я не был никем и ничем угнетен, – перебил он ее, фыркнув. – Я мог попросту развестись с тобой, и это стало бы моим избавлением от этих двух, уж прости меня великодушно, старых гадов!
– Тогда бы ты потерял фирму, – горячее дыхание жены обожгло ему щеки.
– Мы оформили договор пожизненной ренты, если ты не в курсе, – ухмыльнулся Влад, настороженно наблюдая за женой, за движением на скамеечке возле подъезда и за своим мобильным телефоном: на экране засветилось только что полученное сообщение.
– В курсе, в курсе, дорогой.
Ленка как-то неприятно хмыкнула, сделавшись вдруг похожей и на тестя, и на тещу одновременно. Подошла совсем вплотную к машине. Так, что подол ее платья коснулся порожка. И зашептала ему на ухо:
– Но я так же точно знаю, когда именно этот договор был оформлен. И сколько после этого прожил мой папочка, а?
Ковригин отпрянул от нее, как от ядовитой гадины. Сделался ему неприятным и вид ее, и запах туалетной воды, набившийся, как сладкая вата, в его ноздри. Он побарабанил пальцами по рулю, улыбнулся тетенькам, не сводившим с них глаз. Скосил глаза на Ленку. Та стояла с напряженно выпрямленной спиной и чего-то ждала.
– Я их не убивал, дурочка, – проговорил он как можно мягче и убедительнее. – Меня все устраивало. Тебя что-то волновало, да, ты плакала, помню, а меня…
– Зато теперь тебя все перестало устраивать, Владик, – Ленка судорожно пригладила выбившиеся волосы, выдернула из прически шпильку, снова воткнула ее в узел волос на затылке. Потрогала сумку, висевшую у нее на боку, будто проверяла в ней наличие чего-то важного. – Я, конечно, не верю, что это… мог сделать ты, но знай… Если ты соберешься от меня уйти, я… Я тебя уничтожу…
Глава 6
Не открывая глаз, Дина заворочалась на мягкой постели, железные пружины под ней тоненько взвизгнули, и сама она едва не завизжала, вспомнив все.
Она… где она? Правильно: она в заточении, заключении, ссылке! Под надзором страшного человека, способного унизить, оскорбить, а главное, способного убить ее! Сладкий сон, вырывая ее на семь-девять часов из реальной жизни, как правило, обрывался страшным пробуждением, отрезвляющим осознанием того, что с ней произошло. А произошло: ужас просто какой-то – что.
Начальник послал ее с поручением к своему не очень хорошему знакомому. Она туда отправилась и обнаружила там парочку трупов. Развернулась, как каждая нормальная девушка на ее месте, и побежала прочь. И тут же, как всякая ненормальная, кинулась прямиком к начальнику. А его за то время, что она поднималась по лестнице в его квартиру, тоже кто-то убить успел. Она вернулась домой, сказалась по телефону коллеге по работе больной, собрала вещи, чтобы сбежать, и…
И побег не получился, потому что в тот самый момент, когда она собиралась переступить порог ведомственной квартиры, начался самый главный в ее жизни кошмар.
Вернулся Данила Кузьмин. Вернулся за ней. Вернулся каким? Жаждущим отмщения за бесцельно проведенные им в тюрьме десять лет. И, кажется, у него все получилось. Он же явился за ней не с пустыми руками. Он явился с фотографиями, могущими стать в деле об убийстве всех троих жертв главными уликами. Уликами против нее!
– Ты теперь на крючке, дылда, ага…
Эти слова в первый день их встречи он повторял каждые десять минут. В последующие дни чуть реже, но все равно – повторял.
Из-за этих слов у Дины образовалась, похоже, огромная дырка в голове, сквозь которую извне проникали все звуки и шорохи, вызывая такую боль, от которой ей постоянно хотелось визжать.
Вот и теперь, услыхав тихий тонкий скрежет пружин панцирной койки, она болезненно дернулась, затихла, с силой зажмурила глаза. Потом выдохнула, глаза приоткрыла и слегка шевельнулась. Металлический визг повторился, и голова тут же заболела просто невыносимо. Может, она с ума сходит? Неплохо бы. Неплохо было бы сойти с ума, но как-то так, чтобы ничто ее не волновало, ничто не вспоминалось, ничего бы она не слышала и не видела.
Особенно слышать и видеть ей не хотелось Кузьмина. Но эта сволочь будто нарочно постоянно крутилась у нее перед носом. Мало того, что он вывез ее в какую-то глухомань, поселил в избе, вросшей по самые окна в землю, уложил на скрипучую панцирную койку, так еще и глаз с нее не спускал. И даже до туалета ее провожал и караулил возле большого кособокого скворечника с деревянной щеколдой вместо шпингалета.
Она в первый день, как они сюда приехали, попыталась было возмутиться. И тут же получила в ответ легкий мягкий подзатыльник и обещание вообще ее на цепь посадить. Дина смирилась, замолчала, терпела, а на мучителя своего нарочно старалась не смотреть.
Со стороны крохотной кухни, вместившей деревянный стол с двумя табуретками, скамейку с керосинкой и парой ведер, раздались тяжелые шаги Кузьмина. И через мгновение в дверном проеме, задрапированном тонкой прозрачной клеенкой, появилась коротко стриженная белобрысая башка Данилы.
– Проснулась, дылда?
Дина в ответ слегка шевельнула подбородком вверх-вниз, что означало – да, проснулась.
– Вставай, готовь завтрак, быстро. Я есть хочу! – капризно заявил Кузьмин и шагнул в комнату, где спала Дина, подошел к ее койке (его ложе стояло в кухне за русской печкой) и потянул с нее одеяло. – Вставай, Игнатова!
Она переполошилась и вцепилась в край цветастого одеяла, ведь на ней была лишь короткая, выше пупка, футболка и трусы, и ничего более.
Одеяло, подушки, посуду и кое-что из еды Кузьмин привез с собой. Позволил ей взять с собой немного одежды, запретив прихватить многое из того, что она собрала в дорожные сумки. Что-то даже позволил прикупить, решив, что вечернее платье дылде на природе ни к чему.
Он никогда за те дни, что они провели вместе, не называл ее по фамилии, по имени – тем более. Только дылдой! Так было в школе, во дворе, в то время, когда они вместе росли, потом стали взрослыми и когда она начала встречаться с Витей. Дылда – и все, без имени и фамилии. Случился однажды какой-то совершенно крохотный промежуток времени, когда он называл ее по имени. Но это было так давно и казалось совершенно нереальным, что почти и не запомнилось. Постоянно – только дылда! Почему он сегодня вдруг вспомнил, что она – Игнатова?
Ни разу за минувшие дни Кузьмин не пытался смотреть на нее, не приближался к ней ближе чем на метр, за исключением того дня, когда он вновь ворвался в ее жизнь. В тот день даже до рукоприкладства дело дошло. И пинок под зад она еще получила, это когда в машину его грузиться не захотела.
Что же сегодня изменилось? Отчего она вдруг стала Игнатовой? Зачем он тянет с нее одеяло?!
– Отстань! – взорвалась Дина, резко усаживаясь на кровати.
Растянутые пружины тут же провисли под ней, коленки очутились на уровне лица. Голые коленки! Одеяло-то он с нее все-таки стянул.
– Отстань, Кузьмин! – заорала она. – Чего ты лезешь?
– Хочу и лезу, – возразил он, удивленно выпятил нижнюю губу, качнул головой. – Ты чего орешь-то? Очумела от тишины здешней? Так я тебе могу компанию для разговора составить.
– Не надо! Не нуждаюсь!
Господи, надо было хоть изредка с ним разговаривать, а не кивать, не пожимать плечами с молчаливой неприязненной гримасой на лице. Он осерчал, кажется. Потому и пристает.
– А я нуждаюсь, – продолжил он настырничать и вдруг сел на ее койку.
Койка тут же провисла еще больше, сдвинув их обоих настолько близко, что Дина ощутила на своем лице дыхание Кузьмина. Чистое, пахнущее мятой и фруктами.
Уже и зубы почистил, и побрился, неприязненно констатировала Дина. Каждое утро, невзирая на условия проживания, Данила брился, умывался, чистил зубы, обливался ледяной водой у раздолбанных ступенек крыльца. Ей он тоже рекомендовал привести себя в порядок. Дина молчаливо протестовала. Вечером бегала с парой кружек горячей воды за баню, в огород, и все. Нарочно не мыла голову, не чистила зубы, не умывалась.
– Хочешь, я тебе баню истоплю? – предложил он как-то под вечер, пару дней назад.
– И станешь под окнами торчать? – едко поинтересовалась Дина.
– Почему под окнами? – ухмыльнулся он с поганым намеком. – Я и внутрь войду, не постесняюсь.
– Не надо! – резко отвергла она его предложение. – Обойдусь!
– От тебя скоро будет вонять, как от овцы в стаде, – сморщил он нос. – А мне нюхать?
– Переживешь, – огрызнулась она и в душе порадовалась своей сообразительности.
Меньше поводов даст таким образом для приставаний этому уроду. Он хоть и утверждал вначале, что она не должна и не смеет надеяться на лавстори про красавицу и чудовище, что соблазнить ей его ни за что не удастся – хотя у нее и в мыслях ни-ни, – но пару последних дней Кузьмин как-то очень уж пристально на нее начал посматривать. Ухмылялся при этом, гад, так противно, с таким подтекстом, что не бойся она его так смертельно, непременно по башке бы ему надавала, как в отрочестве их лихом.
– Переживешь, – огрызнулась она и в душе порадовалась своей сообразительности.
Меньше поводов даст таким образом для приставаний этому уроду. Он хоть и утверждал вначале, что она не должна и не смеет надеяться на лавстори про красавицу и чудовище, что соблазнить ей его ни за что не удастся – хотя у нее и в мыслях ни-ни, – но пару последних дней Кузьмин как-то очень уж пристально на нее начал посматривать. Ухмылялся при этом, гад, так противно, с таким подтекстом, что не бойся она его так смертельно, непременно по башке бы ему надавала, как в отрочестве их лихом.
– Эй, Игнатова, умыться бы тебе не помешало, – Кузьмин протянул руку и потрепал ее по щеке. – Щетка зубная есть, новая, в упаковке. Можешь воспользоваться. И шампунь я прихватил, с твоей, между прочим, туалетной полки.
– Спасибо, – прошипела Дина со стиснутыми зубами. – Обойдусь!
Сидеть вот так совсем рядом с Кузьминым, благоухавшим чистотой и свежестью, было неловко. Она опустила глаза на свои коленки, прикрыв их ладонями. С горечью оглядела запущенные грязные ногти, огрубевшую кожу рук. Шевельнула пальцами на ногах, те тоже чистотой не блистали.
– Если станешь тупить, – грубая ладонь Кузьмина по-свойски улеглась ей на плечо, – я тебя насильно выкупаю, так и знай.
– Отстань, а! – попросила она плаксиво и взглянула на него исподлобья. – Ну, чего ты от меня хочешь?! Что ты ко мне пристал?!
– Я уже говорил, не повторять же все снова, – Кузьмин откинулся назад, облокотившись спиной о деревянную грубую стену. – Жить мы тут будем ровно столько, сколько я захочу.
– А как долго ты захочешь?
Она точно помнила, что сроков никаких не оговаривалось в дороге, и лелеяла надежду, что Кузьмину когда-нибудь все же надоест это дурацкое деревенское проживание с деревянным туалетом, с ледяной водой из колодца, со скудной едой, которую она готовила на керосинке или на костре. Что он устанет без сотовой связи, без электричества и телевизора, и бока у него разболятся от такой же точно, как и у нее, койки, разве что с тремя досками под пружинами.
Вот бы побыстрее ему все это надоело!
– А сколько еще ты захочешь тут сидеть? – повторила она вопрос, продолжая смотреть на Данилу исподлобья. – Каков твой срок?
– Срок-то? – Его гладко выбритые щеки неожиданно побелели, а темные, наполненные ленивым высокомерием, глаза глянули на Дину неприязненно. – А срок, дылда, – десять лет! Десять лет строгого режима! Помнишь, нет – приговор суда?
Лучше бы она не спрашивала. Не будила его воспоминаний, не провоцировала излишней жестокости. Не заставляла бы его наказывать ее. Он ведь тут же среагировал на ее вскинувшиеся плечи и подбородок. Мол, не виноватая она, сам напросился, нечего на зеркало пенять, коли рожей не вышел, и все такое. Так он «прочел» горделивую судорогу ее лица. И тут же – наказал.
Спрыгнул с койки, стащил ее, упиравшуюся, с кровати. И поволок на улицу. И плевать ему было, что она не успела обуться в резиновые тапки ядовитого розового цвета – подарок Кузьмина, черт бы его побрал! Что она занозила левую стопу на неоструганных досках пола в темных сенцах. Либо занозила, либо гвоздем каким-то ржавым проткнула, но боль ее пронзила такая, что аж до колена ногу свело. Выпихнул ее на улицу, где с утра уже жарило солнце и дышать было невозможно. Схватил ведро с водой, которое с вечера оставил у крыльца. И окатил ее с головы до ног.
Дина визжала, вырывалась, ругалась, орала – все бесполезно. Кузьмин целенаправленно, унизительно убивал в ней личность. Пока она стояла и тряслась, пытаясь отлепить от намокшего тела прилипшую футболку, чтобы не торчала ее грудь так вызывающе, не пялились бы в его сторону затвердевшие соски, эта сволочь выдавила ей на голову половину тюбика шампуня и принялась намыливать, приговаривая:
– Немытым трубочистам… Стыдно, стыдно, дылда…
Потом – еще ведро воды и еще, уже совершенно ледяной воды, потому что она не успела согреться, только что поднятая из колодца. Потом этот гад стянул с нее мокрую футболку, укутал ее плечи большим махровым полотенцем. Хотел и трусы с нее стянуть, но Дина не позволила. Лягнула его ногой в пах, да так, что Кузьмин в траву улетел.
– Не тронь меня, сволочь!!! – закричала она сквозь слезы. – Только попробуй тронуть меня!!!
– И что будет? – Данила катался по траве, свернувшись клубком, и едва слышно постанывал. – Что будет, если трону?
– Я… – Дина подхватила кончик полотенца, утерла глаза. – Я повешусь тогда, наверное, Кузьмин! Просто повешусь!
– А почему так-то? – Он встал на коленки, все еще слегка покачиваясь от боли. – Хуже Витьки, что ли, твоего покойного я, да?
– Ненавижу! – произнесла Дина и снова заревела. – Как же я тебя ненавижу… Ты… Ты мне всю жизнь сломал!
– Я, значит? – Он недобро хмыкнул и медленно поднялся на ноги. – Не ты, а я, стало быть? Ну-ну, дылда… Продолжай в том же духе… А сейчас можешь пойти и переодеться в сухое. Заболеешь и издохнешь тут в глуши, а мне потом яму копать! Хотя… Хотя я тебя и так брошу – собаки все сожрут через неделю. Их тут много бродит.
Что да, то да, тут Кузьмин не врал. Бродячих собак, одичавших, озверевших и давно потерявших свой прирученный человеком облик, тут, видимо, было немало. Дина, бегая вечерами за баню с горячей водой в кружке, слышала неясные шорохи в соседних, заброшенных усадьбах, характерное повизгивание, лай. А однажды ночью они так жутко выли, что она еле удержалась от того, чтобы не попроситься к Кузьмину в койку. Он хоть и враг ее, но все же – на двух ногах, не в шерсти и не с клыками.
Она вернулась в отведенную ей половину за прозрачной клеенкой, которой Кузьмин занавесил все дверные проемы и единственную комнату разграничил пополам, откуда он нырял за русскую печку на свою кровать. Можно было бы туда пробраться и из кухни, но он из вредности предпочитал всегда пройти мимо Дины по вечерам, когда он уже поел, посидел на крыльце, налюбовавшись на звезды. Снова умылся и разделся до трусов с носками. Ему вот просто непременно нужно было пройти мимо нее в этих трусах и носках! Чтобы она мускулатурой его совершенной полюбовалась, что ли? А ей оно надо?
Так, пару раз глянула ему вслед. Рассмотрела в поздних сумерках длинный широкий шрам, идущий от поясницы до левой лопатки.
Тут же застоявшееся воображение нарисовало ей картину тюремных расправ, когда завсегдатаи нар, скучившись, бьют новичков чем ни попадя. И до того, как картинка эта исчезла, она успела даже Кузьмина пожалеть.
А он вон как ее! Ледяной водой из колодца, на голову! Потом голой оставил ее посреди двора стоять, гадина!!!
Дина запоздало всхлипнула от стыда, вытряхнула из сумки нехитрые пожитки с вьетнамского рынка. Вытащила из разноцветной кучи полосатые лосины, темную рубашку с рукавами до локтя, нижнее белье, теплые носки. Быстро оделась, обулась в цветные кеды, купленные для нее Кузьминым там же на рынке. И пошла в кухню, где он уже нетерпеливо гремел сковородкой и разжигал керосинку.
– Отойди, – скомандовала Дина, оттесняя его от керосинки. – Нечего продукты зря переводить, их и так мало.
– Тебя вот съем, тогда и закончатся, – хмыкнул Кузьмин ей в затылок, не подозревая, как трясет ее от одного его дыхания. – Ты, оказывается, не такая уж и дохлая, дылда. Есть, есть у тебя места, которыми можно поживиться.
– Заткнись… пожалуйста, – скрипнула Дина зубами и начала разбивать яйца в глубокую сковороду. – Или я уйду.
– Куда? – протянул он с насмешкой, но отошел, сел на табуретку. – Куда ты пойдешь, горемыка?
– Куда глаза глядят, – она посолила яичницу, поперчила, всыпала горсть свежего укропа, обнаруженного ею на заброшенном огороде.
– Ну и иди! Не держу, между прочим, да, – он начал за ее спиной чем-то там барабанить. – Там на каждом посту ориентировки на тебя развешаны. Разыскивается такая-то и такая-то… Как раз тебя под белы рученьки и сцапают.
– Да уж лучше в тюрьму, чем тут с тобой! – выпалила она и тут же поняла, что снова погорячилась.
Кузьмин снова задышал ей в затылок, приплющив свою накачанную грудь колесом к ее спине.
– А ты была там, в тюрьме-то, дылда?! Была?! Свистишь тут! Выделываешься передо мной, а очутись ты там хоть на час, не так завоешь! – забубнил он ей прямо в ухо, зло и напористо. – Сломают на раз-два!
– А тебя?! Тебя сломали?
Дина переставила сковородку с поднявшейся яичницей на стол и обернулась к Кузьмину, на всякий случай отступив на пару шагов.
– Тебя сломали?
– Меня-то? – Он хитро прищурился, продолжая барабанить ладонями по ребру табуретной ножки. – Меня – нет.
– Ну, вот видишь! Тебе повезло, глядишь, и мне повезет.
Дина сняла со сковороды крышку, ловко нарезала яичницу на сегменты, отрезала от половины буханки два тонких ломтя. Они с Кузьминым в одном сошлись – хлеба оба ели мало. Пододвинула в его сторону сковородку, кусок хлеба, вилку, что означало приглашение. Села к столу, подальше от него и от сковородки. Есть ей не хотелось. Какой тут аппетит, в такой-то компании?