Анастасия привстала, цепляясь за подлокотник кресла, тревожно ловя выражение мужнего лица: в духе ли он? Давно, давно было меж ними заведено, чтоб царица в своих покоях мужу даже в пояс не кланялась — они обменивались нежными приветствиями или лобызались при встрече. Однако Бог знает, в каком он, супруг и государь, теперь расположении…
— Ну, здравствуй, — беспечно сказал Иван Васильевич, подходя к жене и небрежно касаясь ее лба губами. — Здорова ли? Линзей на тебя жаловался — ты-де строптива и молчалива, не сказываешь ему про хвори свои.
— Да сколько можно про одно и то же сказывать? — тихо молвила Анастасия, с трудом пробиваясь через перебои сердечные. — Если кому на роду написано от лихоманки сгинуть, никакие затеи лекарские не уберегут.
— А не скажи! — хохотнул царь, небрежным взмахом изгоняя из комнаты боярышню, словно надоедливую кошку. — Я вот третьего дни уберег и тебя, и себя, и сыночка нашего от тако-ой лихоманки! Видела бы ты, как Старицкий бородой пыль с моих сапог обметал, а княгиня Ефросинья своими слезами мне руки мыла…
Анастасия невольно покосилась на руки мужа: не остались ли язвины на коже? Небось слезы Ефросиньи Алексеевны пожесточе щелочи будут! Хотя прошло ведь уже три дня — зажили язвины, даже если и были. А муж только нынче сыскал время сообщить ей о таком событии…
— Теперь я их связал! Теперь, если со мной вдруг беда, они за тебя и сына Ивана горой стоять будут. За каждую вашу волосиночку дрожать. Приключись что с вами — на них на первых вина падет, они первые облихованы останутся.
Анастасия только головой покачала. Нет, не удержит Старицких дурная слава! На самого царя они руку поднять не осмелятся, это правда. А вот останься Анастасия с сыном единственной преградой на пути княгини Ефросиньи и медоточивого Владимира Андреевича…
— Не верю я Старицким! — прижала она руки к сердцу. — Помнишь, как при твоей болезни они на трон лезли? « .
— Так ведь никакой болезни и не было, — отозвался Иван Васильевич беспечно. — За что ж людям вечно пенять?
— Однако моей родне ты за их слабость пенять не перестаешь, — не сдержала царица обиды. — Уж кто ближе к Иванушке и мне, кроме братьев моих? Однако их ты властью не облек, в отдалении держишь, в опале неправедной.
Что, Захарьиных на царство? — фыркнул Иван Васильевич. — Кто же это из них спит и видит себя на троне? «Правитель Данила Романович»? Или «правитель Никита Романович»? А то, может быть… — он прищурился недобро, — может быть, «правительница Анастасия Романовна»?
Озлившись от такой явной напраслины, Анастасия только и смогла, что дерзко бросить:
— Ну и что? Была ведь правительница Елена Васильевна — так почему не быть Анастасии Романовне?
— Э-э, не-ет! — протянул муж, медленно водя из стороны в сторону своим длинным, сухим пальцем, украшенным тяжелым перстнем-печаткою. — Не-ет, душа-радость! Навидался я баб на троне. Матушку свою у власти вовек не забуду с ее лисьими хитростями. Разве она о стране, о благе государственном думала? Ей власть была нужна, чтобы на свободе блуд блудить, местечко на троне рядом с собой очищать для своего…
Он осекся, отвернулся, стиснул кулаки.
Анастасия, обмерев, смотрела на его худую сгорбленную спину. Первый раз на ее памяти муж так грубо отозвался о матери. Прежде говорил о ней, может быть, и без особой любви и даже без почтения, но хоть видимость приличий соблюдал. Ясно теперь: позорная тайна, тяготевшая над его происхождением, слухи, что он сын не князя Василия Ивановича, а любовника Елены Глинской, Ивана Овчины-Телепнева, до сих пор терзает царя.
— Христос с тобой, государь Иванушка, — пробормотала Анастасия ошеломленно. — Ты что же думаешь: если, не дай бог… — она поспешно перекрестилась, — я сразу полюбовника к себе в ложницу покличу? Да ведь у меня никого нету в целом свете, кроме тебя, неужто ты не знаешь?
Это признание почему-то подействовало на царя, как удар плетью. Он так и передернулся, обернувшись к жене с выражением новой, незнакомой ярости на лице.
— Ну, свято место не бывает пусто, — буркнул, неприятно гримасничая в безуспешных попытках унять дрожь левого века: дергало его, стоило лишь ему взволнаваться, с тех самых пор, как на глазах погиб сын. — Нету никого, говоришь? Как это — нету? А Васька, за которого ты меня слезно молила, выпрашивала местечко ему потеплее да подоходнее?
— Какой Васька? — растерянно спросила Анастасия, начисто позабывшая о своей недавней просьбе за дальнего родственника (мать беспрестанно досаждала мольбами пристроить его на теплое место).
— Васька Захарьин, — с деланой улыбкой пояснил муж. — Тот самый сударик твой прежний, что некогда тебе грамотки писывал да под кустик сманивал.
— Что-о?!
— Что слышала. Ну да ладно! Я нынче добрый. Хватит, в самом деле, на женину родню серчать. Сменю гнев на милость — дам Захарьиным при дворе новые места! Так что не печалься и не кручинься, радость, будем веселиться. Эй, дураки! — вдруг взвизгнул он. — А ну, сюда! А ну!..
Дверь распахнулась, и в опочивальню с глупым гомоном и воплями ввалились две нелепые фигуры.
Одного, согбенного от рождения и обладавшего непомерно большой головой, знали в Кремле все. Это был первый царский дурак Митроня Гвоздев.
Второй шут был не горбун и не калека — высокий, статный, молодой еще человек с правильными чертами нелепо размалеванного лица, которое вдруг показалось царице знакомым. Не веря своим глазам, она ахнула, прижала ладони к щекам…
— Как ты и просила, сыскал я твоему любимцу новую должность, — медоточивым, дрожащим от злого смеха голосом сказал Иван Васильевич. — Да какую! Самую что ни на есть очестную да хлебную! Будет при царе день и ночь, у порога царского спать, со стола государева есть… обглодыши мои догладывать. Завидная доля! Митроня не даст соврать — сладка жизнь при мне, да, Митроня? — Царь схватил уродливого шута за ухо, беспощадно вывернул.
— Сладка! — провыл тот. — Ой, не рви ухи, больно! Отпусти!
— Сейчас отпущу, — кивнул царь. — А взамен ты покажешь, каков грозен я бываю в гневе своем.
Гвоздев, отпущенный наконец на волю, ожесточенно тер разгоревшееся, вспухшее ухо и в некотором замешательстве переводил взгляд с царя на царицу.
— Прямо вот тут и показывать? — спросил, поправляя съехавший набок двурогий колпак.
— Прямо тут! — хлопнул царь себя по бокам. — Ну! Давай, давай! Какие громы я испускаю во гневе своем на недоумков-бояр?
Гвоздев зажмурился и натужился, потом вдруг, дернув за очкур, придерживающий его разноцветные порты, оголил зад и, нагнувшись, испустил непристойный трубный звук.
Анастасия прижала руки к лицу, испуганно глядела сквозь растопыренные пальцы на бесстыдного Митроню, на хохочущего царя, на страдальческое лицо Василия. Глядела — и не верила своим глазам.
Что это, Господи? Что это?! Какая злая сила в одночасье подменила ей мужа на сатану?
— Аи, молодец, Митроня! — ласково сказал между тем Иван Васильевич, поощрительно похлопывая шута по голому заду. — Порадовал ты меня. На, держи!
Он бросил на пол золотую монетку, и Митроня, забыв даже срам прикрыть, кинулся ее подбирать.
— Видишь, Васька? — обратился царь к оцепеневшему Захарьину. — Служба при мне зело доходна. Слыхал я, именьишко твое в упадке, все отцово наследство ты прожил и промотал. Ну так при моей особе живо делишки поправишь! И не благодари меня, не надо — за тебя царица просила, ей и скажи спасибо. Ну! — рявкнул он, видя, что Васька молчит по-прежнему.
Тот вздрогнул, разомкнул кроваво-красные напомаженные губы:
— Спасибо, матушка-царица…
— Век не забуду твоей милости, — громким шепотом подсказывал царь.
— Век не забуду… — выдохнул Васька, уставив на Анастасию глаза, вместо которых у него были намалеваны два пятна: одно черное, а другое — желтое.
Она тихо, жалобно вскрикнула — и умолкла, словно задохнулась. Да он что, государь, с ума сошел?! Неужто из ревности сотворил все это с Ваською? Но как он узнал о былом, если даже сама Анастасия и думать забыла про те старинные глупости?!
— Ну что, Захарьин? — хохотнул Иван Васильевич. — Покажи нашу царскую грозу — и сразу начнешь добро наживать, в мошну складывать, как Митроня. Знаешь, каков он богатей? Скоро все мое царство скупит и меня в придачу. Ну, давай, гром, греми! Спускай портки, Захарьин, да тужься крепче!
Васька не шелохнулся, только лицо его под слоем разноцветных пятен побелело.
— Ну? — круто заломил бровь Иван Васильевич. — Будешь греметь?
— Нет, — выдавил Захарьин.
— Не-ет? Это почто же?
— Я, царь-батюшка, боярский сын, а не воняло подзаборное, — вдруг громко и отчетливо выговорил Василий. — Прикажи мне жизнь свою за тебя отдать, и я отдам, глазом не моргну, а на этакое непотребство ищи других! Без чести и совести!
— Жизнь отдашь? — медленно повторил Иван Васильевич. — Хорошая мысль. А ну-ка, пошли!
— Жизнь отдашь? — медленно повторил Иван Васильевич. — Хорошая мысль. А ну-ка, пошли!
Не взглянув на жену, он выметнулся из царицыной палаты, волоча за собой Захарьина. Тот упирался, однако разошедшийся Митроня прыгал рядом, осыпал его тычками да щипками, не давая вырваться.
Анастасия на какое-то время остолбенела, а потом, собравшись с силами, метнулась к окнам.
Внизу была огороженная площадка, усыпанная золотистым, чистым песком. Анастасия хотела, чтобы сюда навезли земли и насажали цветов, однако царь почему-то противился. Площадку посыпали отборным песком и тщательно мели, сюда никто, кроме подметальщиков, и не заходил. Однако сейчас площадка не пустовала. К ограде прилипли любопытные, а по песку метался человек — весь ободранный, в окровавленной одежде, — пытаясь увернуться от двух огромных бурых медведей, которые ходили за ним, неторопливо, но проворно цапая лапой жертву, стоило ей приблизиться к ограде, и забрасывая ее снова на середину площадки. Человек еле волочил ноги, одна рука его, видимо перебитая, висела как плеть, одежда болталась клочьями, открывая раны на теле.
Откуда-то сбоку послышался свист, и один из медведей, словно подстегнутый, вдруг поднялся на задние лапы и передней, когтистой, с силой сгреб с головы жертвы всю кожу вместе с волосами. За мгновение до того, как волна крови залила лицо несчастного, Анастасия успела увидеть два пятна вокруг его обесцвеченных смертью глаз. Одно пятно желтое, другое черное.
Она даже не вскрикнула — рухнула на пол.
Ближние боярыни и доктор Линзей, увидав ее лежащей замертво, подняли такой переполох, что царь бегом прибежал со двора. Однако Анастасия к тому времени уже очнулась. Но, чудилось, у нее помутился разум. Она совершенно утратила власть над собой и почти не помнила, что в сердцах выкрикивала, выплакивала ему.
Иван Васильевич тоже был вне себя. Крикнув:
— Собака умней бабы, на хозяина не лает! — так ударил жену кулаком в лицо, что она отлетела к стене.
Потом разъяренный царь подскочил к Анастасии и уже занес посох, чтобы обрушить его на ее бедную голову. Боярынь ветром вынесло из палаты. Они были убеждены, что государь сейчас убьет строптивую жену, однако никто не хотел сделаться следующей жертвой, необдуманно вступившись за нее.
Но зуботычина отнюдь не отрезвила Анастасию, а страх не заставил замолчать. Чувствуя, как сочится кровь из рассеченной щеки, а в затылке нарастает звон и гул (она сильно стукнулась головой), выкрикнула:
— Плохой ученик ты, государь, своего учителя! Даром на тебя Сильвестр время тратил! Он в своем «Домострое» учит «бить жену не палкой, не кулаком, не по уху, не по видению, чтобы она не оглохла и не ослепла, а только, за великое и страшное ослушание, соймя рубаху, вежливенько, осторожно побить, да не пред людьми — наедине поучить!» А ты что творишь? Гляди, выпорет тебя твой наставник за дурное послушание!
Царь выслушал ее слова с видом человека, который получил обухом по голове, и несколько мгновений оставался недвижим. Вдруг он отшвырнул занесенный посох и шагнул к Анастасии, протянув руки. Она решила, что тут-то и настал ее смертный час: рассвирепевший муж просто задушит! Однако вместо этого Иван Васильевич крепко обнял ее и прижал к себе так, что, сколько ни билась Анастасия, сколько ни вырывалась, не смогла его осилить и наконец притихла в его объятиях.
Долго они сидели на полу, слушая, как унимается грохот переполошенных сердец, не в силах сказать друг другу хоть слово. Оба смутно чувствовали, что им удалось замереть на краю страшной, бездонной пропасти. А еще Анастасия думала: уж, казалось бы, изучила она своего супруга всего досконально, ан нет — только теперь осознала, что чаще прочих людей слышит он смех за левым плечом… Известно ведь, что за спиной у каждого из нас незримо присутствуют два существа. Справа — ангел-хранитель (именно поэтому ни в коем случае нельзя плевать через правое плечо, чтобы не осквернить ангела!), а слева — бес. Он-то и подзуживает нас на грех: когда бес тихо смеется, человек теряет голову и свершает такие поступки, которые раньше и в страшном сне не увидал бы. Вот как государь только что…
Спустя девять месяцев после того примирения (чудилось, более не станут они ссориться во всю жизнь!) родился сын царя и царицы Федор. Это событие не только порадовало несказанно Анастасию Романовну (накануне видела она во сне незабвенного Митеньку, который ласково улыбался ей из-за белого облачка и утешал: «Не горюй по мне, матушка, скоро я к тебе вернусь!»), но и наполнило царя особенным ощущением уверенности. Как бы там ни было и что бы теперь ни случилось с одним сыном, у него останется второй. Все же мысль о том, что на русский престол может забраться с ногами князь Старицкий, немало точила Ивана Васильевича! С течением времени он все определеннее понимал, что сотворил по наущению советников немалую глупость, назначив первых врагов своими душеприказчиками и заступниками своей семьи, а потому втихомолку только и искал случая, чтобы показать Адашеву, Курбскому да и Сильвестру, кто все же хозяин в Кремле и во всей России. В эти дни к Анастасии Романовне явилась неожиданная гостья.
В первую минуту царица приняла ее за монашенку. Однако вскоре разглядела, что незнакомка облачена не в монашеское, а во вдовье одеяние — пусть и на первый взгляд скромное, однако из лучшего и самого дорогого сукна, как у знатной боярыни. Вдобавок платье было расшито гагатом и черным бисером, среди которого скромно проблескивали серебряные нити такой тончайшей вышивки, что летник казался слегка подернутым инеем.
Залюбовавшись редким мастерством, с которым была исполнена вышивка, Анастасия не сразу взглянула в лицо гостьи. А когда поглядела, то очень удивилась: черные глаза женщины почему-то заплыли слезами. «Это просительница, — подумала царица. — Челобитчица. Наверное, у нее великое горе?»
— Не кручинься, милая сударыня, — ласково сказала Анастасия. — Скажи мне твою беду, а уж я погляжу, нельзя ли помочь.
— Матушка-царица… — пробормотала женщина, а потом, всхлипнув, вдруг оглянулась, как бы проверяя, не подслушивает ли кто, и выдохнула едва слышно: — Ты меня не узнаешь?
— Магдалена? Маша?!
У Анастасии тоже высекло на миг слезы, но она тотчас сморгнула их досадливо и уставилась на бывшую подружку. Магдалена попыталась было пасть к ногам, однако царица удержала ее, и обе так и замерли, не сводя глаз друг с друга. Анастасии почудилось, будто они с Магдаленой, как придирчивые дьяки, наводят сейчас счет урону, который причинен хозяйству и имуществу неким стихийным бедствием: вот крышу слегка потрепало, окошки повыбило да покосилась дверь, обмело замазку со стен, и пол просел… Плохи дела!
У Магдалены жгуче-черные очи окружены темнеющими, провалившимися подглазьями, что придавало ей не то весьма печальный, не то осуждающий вид. Нос на похудевшем лице казался слишком большим, щеки запали, кожа приняла желтоватый оттенок. Но по-прежнему нарядны длинные ресницы, по-прежнему свежи губы… но что такое? Анастасия не поверила своим глазам: губы-то у Магдалены напомажены! Пусть и самую чуточку, а тронуты алым! И сразу так остро вспомнилась их последняя встреча, их спор над уборным ларцом Насти Захарьиной, что царица снова вздрогнула от непрошеных слез.
Между тем черные глаза Магдалены бегали по лицу Анастасии, и та невольно вздрагивала, будто взгляды бывшей подружки были осязаемы и даже имели мохнатые щекочущие лапки, в точности как у бабочек.
Анастасия порадовалась, что убрус[11] на ней нынче из самого тонкого белого шелка и не скреплен под подбородком, а, сдерживаемый кокошником с жемчужной понизью, развевается за плечами, оставляя открытыми тяжелые драгоценные серьги и, главное, шею. Шея у нее чрезвычайно бела, нежна, без единой морщинки.
— Ах, как же прекрасна ты, государыня! — тихо, восхищенно проговорила вдруг Магдалена. — Свежа, что цветок на заре. Словно только вчера…
Она глубоко вздохнула, не договорив, и перед глазами Анастасии пронеслись в единый миг одиннадцать лет, минувшие с их последней встречи. Свадьба, рождения и смерти детей, войны, тревога за мужа, отравляющая душу ненависть к его недругам, среди которых…
Она мгновенно подобралась. Магдалена — полюбовница Адашева, выданная им за управляющего только для сокрытия греха. Дети ее — наверняка дети Адашева, все они по-прежнему живут в его доме. Зачем старинная подружка вдруг заявилась по истечении стольких лет? Неужели по наущению Алексея Федоровича? Но что ему надобно? Ведь он настолько влиятелен, что может исполнить просьбу любого человека, даже не взывая к царской власти. Тем более — к власти царицы! Или… или Адашев с Сильвестром и прочими «избранными» признали наконец силу влияния Анастасии на государя и заслали Магдалену склонить царицу на мировую?