Эта мысль враз обрадовала ее и огорчила. Приятно было бы, начни советники царя наконец-то с ней считаться. Но ведь Анастасия убеждена, что общество Адашева вредно и даже пагубно для духовного здоровья ее мужа-государя, и если враги протянули ей руку для заключения мира, она никогда не протянет в ответ свою, ибо не верит в их миролюбивые намерения.
Магдалена глубоко вздохнула, и Анастасия поняла: та угадала ее мысли, осознала свое поражение, приняла его — и решила не подвергать себя вынужденному унижению. Вскинула голову (Анастасия только сейчас обратила внимание, что Магдалена, бывшая раньше росту маленького, ощутимо подросла за эти годы, почти сравнявшись с царицей, которая всегда была высока), улыбнулась с еле заметным оттенком горечи:
— Прости, матушка-государыня, что осмелилась докучать тебе. Однако совесть покою не дает. Хочу вернуть кое-что. Ты меня небось в воровках числишь!
Анастасия нахмурилась, недоумевая, а Магдалена достала из складок своих одежд малую коробчонку, всю унизанную жемчугом и золотыми звездками. Осторожно открыла коробочку-и Анастасия ахнула, увидав лежащие на бархате простенькие серьги.
«О… о, какие серьги! Двойчатки, да с бубенчиками! Новые?» — словно бы прозвенел в ее ушах возбужденный девичий голосок, и Анастасия тихо, растроганно засмеялась:
— Неужели те самые?
— Они, они, — смущенно кивнула Магдалена. — Помнишь тот вечер? Я их как раз примеряла, когда прибежал твой брат и сообщил, что пришли царские смотрельщики. От волнения забыла я серьги снять, а потом мы с тобой больше не виделись…
«Да, ты исчезла именно в тот вечер. Адашев тебя сманил!» — вздохнула Анастасия. Затем осторожно вынула из ушей тяжелые трехъярусные серьги, на которых золотые бубенчики чередовались с изумрудными кругляшами и жемчужными низками, а вместо них вдела старые, простенькие, принесенные Магдаленой. Руки у нее дрожали от волнения, Анастасия даже слегка оцарапала мочку, но не ощутила боли под восхищенным взглядом Магдалены.
— О… — выдохнула та. — До чего же ты хороша! Ну совсем как прежде!
Взглянув в зеркало, Анастасия поразилась своей цветущей красоте. Куда пропали хвори последних месяцев? Неужто серьги вернули ей былую молодость и здоровье? Или это заморское стекло льстит ей?
Задорно тряхнула она головой и усмехнулась, благодарно глядя на Магдалену:
— Спасибо тебе.
Та улыбнулась, поклонилась в пояс:
— Дозволь мне теперь удалиться.
На миг Анастасия растерялась. Так жаль расставаться снова. Надолго ли? Наверное, навсегда! Но тут же неприятное, лживое лицо Адашева встало перед ее глазами — и бесповоротно отделило от подруги и от сочувствия к ней.
— Иди, коли так. Бог с тобою! Возьми вот это от меня — на память.
Анастасия чуть не силой всунула в руки Магдалены свои драгоценные серьги. Та попыталась спорить, но царица нахмурилась:
— Возьми, сказано! Ну, прощай. Магдалена, подрагивая губами, вгляделась в лицо бывшей подруги, потом кивнула молча и резко повернулась к дверям. Подол ее одеяния взвился чуть не до колен, и Анастасия увидела: башмаки Магдалены подняты на высокие, не менее чем в пядь, каблуки. Так вот почему казалось, будто она подросла!
Царица больна — пополз шепоток по Кремлю. Совсем плоха! Лекаря Линзея, который отчаялся ее вылечить, царь собственноручно нанизал на острый посох и приколол к стене. Слух об этом раскатился по Москве. В Болвановке, где селились иноземцы, были, конечно, и другие лекари, но теперь все они затаились: ни один не желал для себя участи Линзея!
Тут до Москвы дошел слух о том, что на речке Малой Коряжемке близ Вологды построил храм преподобный Христофор. Близ того храма бьет ключ с водой, которая исцеляет все болезни. Все!
Сильвестр взахлеб нахваливал Христофора Коряжемского и всячески советовал везти больную царицу на богомолье в его обитель. Иван Васильевич заколебался. Еще неведомо, поможет ли вода царице, а что в такую даль везти истекающую кровью женщину — безумие, это он понимал без всяких советников. Поэтому царь послал гонцов за Христофором с наказом прибыть самому и привезти той целебной воды для облегчения царицыных страданий.
Анастасия так ослабела, что была согласна на все, лишь бы выздороветь. Горше всего для нее сейчас были, впрочем, не боли телесные и не слабость. Она опасалась, что вынужденное плотское отдаление может ослабить их с мужем духовную связь! Она прекрасно понимала, сколь много значит для такого страстного и пылкого человека, как государь, страсть. Немного утешало лишь одно: столь любимые ею Петр и Феврония, когда пожили довольно и почуяли приближение смерти, приняли иноческий чин, назвались Давидом и Евфросинией и с тех пор жили тоже как брат и сестра, хотя прежде объединяла их самая пламенная любовь.
Настала зима 1560 года. Христофор Коряжемский по санному пути явился в Москву, читал молитвы над Анастасией, отпаивал ее целебною водой, беспрестанно встречался с Сильвестром и смиренно увещевал царя, что всякая болезнь ни от чего другого насылается на человека, а от Божьего к нему нерасположения.
Ну понятно! Замыслы преподобного Христофора были шиты белыми нитками: Бог-де наказывал строптивого царя за нежелание примириться со своими мудрыми советниками!
Повинуясь просьбе жены, Иван Васильевич проводил коряжемского целителя с добром, однако держался отныне с Сильвестром еще холоднее.
И вот дошел до него слух, что в Болвановке появился-таки лекарь, немчин по имени Элоизиус Бомелиус, который чуть ли не мертвых ставит на ноги! Человек-де он непоседливый, а попросту говоря, бродяга, однако это не помешало ему получить в Англии степень доктора медицины.
Иван Васильевич велел немедля доставить во дворец сего немчина.
Явился высокий человек с черными волосами, которые падали на плечи локонами и отливали не вороненой синевой, а веселой, искрящейся рыжиной. У него была острая, веселая бородка и туго закрученные усы, кончики которых вздымались выше ушей. Ему было не более тридцати лет, он смотрелся красавцем, отважным и галантным рыцарем, отъявленным щеголем. А уж когда Бомелиус отвел в сторону шляпу и с припрыжкой раскорячился в иноземном вычурном поклоне, Иван Васильевич насмешливо прищурился.
— Кого это вы ко мне привели, братцы? — Спросил негромко. — Что за ферт?![12] Усы-то, усы… небось медом напомажены, чтоб этакой загогулиной завились? А ну, закрыть окна! То-то и гляди, пчелы со всей округи к нам слетятся, чтоб этими усищами полакомиться.
Бомелиус, не дожидаясь позволения, выпрямился:
— Да, ваше величество, каждый маэстро… мейстер… о, прошу простить — каждый мастер для своей работы облачается в нужные одежды. Кузнец надевает свой кожаный передник, епископ — стихарь, а солдат — латы и шлем. Ваши люди явились внезапно и не дали мне надеть подобающее платье. Однако прошу поверить, что во всей Московии не сыщется ни лекаря, ни звездочета, равного своим искусством вашему покорному слуге!
Иван Васильевич вскочил:
— А царицу вылечить можешь, если ты такой великий лекарь? Вылечишь — проси чего хочешь, пусть даже полцарства. Я на все ради нее готов!
— Чтобы ответить, я должен взглянуть на государыню, — сказал Бомелий осторожно, прекрасно зная, что такой вопрос может вызвать приступ монаршего гнева. Он был наслышан, что его предшественнику, Линзею, ни разу не удалось осмотреть больную государыню. Он был вынужден задавать вопросы о ее состоянии через ближних боярынь и довольствоваться их, мягко говоря, неточными ответами. Удивительно ли, что царица больна?!
Однако, похоже, царь и впрямь был на все готов, чтобы вылечить любимую жену.
— Будь по-твоему! — Иван Васильевич порывисто вскочил на ноги. — Пошли, доктор Елисей.
Элоизиус Бомелиус пожал плечами при звуке этого имени, а впрочем, перечить не стал.
У двери царицыных покоев дремала сенная девушка, которая при виде государя скатилась с лавки и пала на колени.
— Спит? — сумрачно спросил Иван Васильевич, и девка кивнула, звучно стукнувшись головой об пол.
Царь слегка посунул ее ногой, как толстую кошку, развалившуюся на пути, и приотворил дверь:
— Ну, гляди.
Бомелиус, чуть нахмурясь, вглядывался поверх его руки, не дававшей двери открыться шире, пытаясь рассмотреть на широкой постели в глубине опочивальни бледное пятно царицына лица.
— Нагляделся? — ревниво обернулся к нему Иван Васильевич. Лекарь задумчиво кивнул. Сначала он намерен был настаивать на более близком осмотре государыни, но с первого взгляда понял, что сие не надобно.
— Что скажешь?
— Мои силы и знания тут бессильны, ваше царское величество, — задумчиво проговорил Бомелиус.
Иван Васильевич качнулся назад, как будто его ударили в лоб:
— Что-о? Но ведь ты великий лекарь!
— Если бы речь шла об одной только болезни, я бы попробовал побольше узнать о ней. Однако… У вас, у русских, есть замечательное высказывание: «Словом убить можно». Боюсь, что царица ранена именно словом. Злым словом!
— Если бы речь шла об одной только болезни, я бы попробовал побольше узнать о ней. Однако… У вас, у русских, есть замечательное высказывание: «Словом убить можно». Боюсь, что царица ранена именно словом. Злым словом!
— Порчу навели, что ли? — недоверчиво пробормотал Иван Васильевич. — Очаровали?!
Думаю, да, — кивнул Бомелиус так резко, что его серебряный колпак покачнулся, и веселые блики заиграли на стенах палаты, в окошечко которой как раз упал солнечный луч.
— Ну так отчитай ее! — возбужденно воскликнул царь. — Отведи порчу! Разгони злые чары!
Бомелиус молчал. Лицо его было необыкновенно бледно.
— Что же ты молчишь? — с ненавистью глядя на него, спросил царь. — Говори! Не то… Слышал небось про Линзея?
— Что бы я сейчас ни сказал, ваше царское величество, это может стать причиной моей смерти, — негромко промолвил лекарь. — Если солгу вам, что берусь исцелить царицу, то через несколько месяцев ложь эта выйдет наружу и вы решите покарать меня за нее. Если скажу вам правду, что царица неисцелима…
Иван Васильевич схватился за горло и некоторое время сидел так, устремив на Бомелиуса неподвижный взгляд. Серые глаза царя сейчас казались черными от боли.
— Значит, помрет жена? — выдохнул он.
Бомелиус потупил взгляд, в котором сквозило сочувствие слишком откровенное, чтобы не оскорбить властелина.
— Ладно, — прохрипел царь, тяжело опуская голову на руку. — Иди с Богом.
— Если я понадоблюсь вашему царскому величеству, — чуть слышно проговорил Бомелиус, — вам стоит лишь послать за мной. Я обучен не только лекарскому искусству — знаю многие языки, в том числе и некоторые басурманские, могу послужить толмачом…
Иван Васильевич уже не слушал, все сильнее и сильнее вжимая лицо в прикрывавшую его ладонь.
В июле 1560 года снова загорелась Москва. Вспыхнуло, как водится, на многонаселенном Арбате, и скоро тучи дыма с «галками» — пылающими головнями — понеслись к Кремлю.
Царицу вывезли из Москвы без памяти. Думали уже, что неживую, однако в чистом, свежем воздухе Коломенского она все-таки пришла в себя и даже слабо улыбнулась, услышав звон колокола, приветствующего ее появление. Вскоре в ее истончившемся лице появились живые краски, и у государя впервые за много дней отлегло от сердца. Теперь ему казалось диким, что он так безоговорочно поверил приблудному иноземцу, нечестивому лекаришке, как его… Бомелиусу, кажись… Чертов лекарь лишил царя надежды, а теперь надежда снова ожила в его сердце, и он почувствовал, что к жизни вернулась не царица, а он сам.
В этом состоянии пробуждения деятельности сидеть сиднем в Коломенском, пусть и наслаждаясь выздоровлением любимой жены, казалось царю невыносимо. Ему требовалось какое-то дело, пусть трудное, опасное… Руки чесались! И царь почти с облегчением воспринял весть о том, что пожары не унимаются, а начальствовать над их тушением некому. Почти все молодые, крепкие мужчины в войске, народ мечется, аки стадо без пастуха. Иван Васильевич вмиг ощутил себя счастливым и сорвался в Москву, едва мазнув губами на прощанье по белому лбу жены и препоручив ее заботам ближней боярыни, которая, уже зная, что может развлечь царицу, немедля велела подать ее любимую, заново переписанную книгу (прежнюю зачитали до дыр!) с диковинно разрисованными заставками и буквицами и нараспев принялась читать с того места, где остановилась прежде:
— Однажды преподобная и блаженная Феврония, нареченная во иночестве Ефросиния, для пречистого храма соборной церкви вышивала воздухи, на которых сияют лики святых. Преподобный же и пречистый князь Петр, нареченный Давид, прислал к ней, глаголя: «О сестра Ефросиния! Дух мой уже отходит от тела, но жду тебя, ибо решили мы вместе покинуть мир сей».
Голос чтицы звучал чуть слышно, словно дуновение свежего ветерка. Анастасия блаженно закрыла глаза.
Эту книгу ей не надоест слушать никогда. Про то, как муромский князь взял за себя простую девицу Февронию, как прожил с нею жизнь в великой любви и нерушимой верности, и даже смерть не разлучила их.
— Феврония же отвечала: «Подожди, господин, пока дошью воздухи во святую церковь». Он вновь послал к ней, глаголя: «Уже сил моих больше нет ждать». Феврония же отвечала: «Подожди еще немного, господин мой: воздухи не дошиты».
Нет, эта книга не про муромского князя! Эта книга о том, как государь Всея Руси Иван Васильевич выбрал себе в жены Анастасию Захарьину и прожил с нею жизнь в великой любви и нерушимой верности, и даже смерть…
Боярыня продолжала читать:
— И в третий раз явились посланные от князя Петра: «Прощай, умираю, не дождусь тебя, княгиня моя!» Тогда Феврония отложила недошитые воздухи, где сияло уже лицо святого, а ризы его были еще не окончены, воткнула иглу в ткань и нить на нее навертела, чтоб не распустилось вышиванье. И пошла она к блаженному Петру, который ожидал ее, сдерживая свой последний вздох. И, помолившись, отдали они свои чистые и святые души в руки Божий…
Странная тишина заставила боярыню прерваться и поднять глаза от книги. Анастасия, чудилось, спала… но это был последний сон.
Когда хоронили царицу, возле Девичьего Вознесенского монастыря яблоку негде было упасть. Не только двор, но и вся Москва провожала ее к месту последнего успокоения. Все плакали, и всех неутешнее нищие, называвшие Анастасию доброй матерью. Им раздавали милостыню на поминовение усопшей, но никто не брал, ибо горька была им отрада в этот день печали.
Государь шел за гробом и, казалось, сам был близок к смерти. Его не вели, а тащили под руки. Он стенал и рвался в ту же могилу; один только митрополит осмелился напомнить царю о христианском смирении. Порою Иван Васильевич с надеждой начинал озираться, словно среди сонма окружающих печальных лиц надеялся найти кого-то, кто помог бы ему избыть горе. Не узнавая, смотрел на ближних бояр, на какого-то иноземца в черных одеждах, который пробился близко-близко к гробу царицы и с ужасом вглядывался в ее лицо, на которое смерть уже наложила свои тени…
Это был Элоизиус Бомелиус. Он явился на погребение Анастасии, чтобы утвердиться в своих подозрениях. Ему с первого раза почудилось что-то неладное в этих странных зеленых тенях, которые окружили шею и исхудалые щеки царицы. Ему очень хотелось сказать царю, что «счаровали» царицу, возможно, не словом, а делом — вернее, ядом. Но тогда он опасался ошибиться. Теперь не боялся, ибо кое-что успел разузнать о матери нынешнего французского государя Карла IX, королеве Екатерине Медичи.
Ей верно служил некий флорентиец по имени Козимо Руджиери, который считался величайшим знатоком всех ядов, которые только существуют на свете, и обладал непревзойденным умением их приготовлять. Случалось, что какая-нибудь дама получала в подарок от королевы пару тончайших перчаток, кои составили бы предмет гордости самой привередливой щеголихи. Однако стоило их надеть хоть раз, как бедная дама чувствовала недомогание, слабость, да такую, что ложилась в постель и тихо умирала… к вящему удовольствию королевы, которая недавно позавидовала ее успеху у мужчин, или ожерелью, или прическе… Да мало ли чему завидуют женщины! Одним из любимых средств устранить неугодных с дороги и одновременно показать свою монаршую милость у королевы было пожаловать даме роскошные серьги, вдевая которые она непременно оцарапалась бы. Таким образом Екатерина Медичи переморила немало народу, но со временем стала заботиться о своей репутации. По ее повелению Козимо Руджиери изобрел такие яды, которые оказывали свое действие далеко не сразу. Случалось, проходило довольно длительное время, иной раз чуть ли не полгода, прежде чем человек сходил в могилу, ибо эти яды действовали не сами по себе, а усугубляли проявления той болезни, коей страдал назначенный к отравлению. Ведь каждый человек чем-нибудь да страдает, а женских хворей вообще не счесть! Элоизиус Бомелиус как врач знал, что почти каждая женщина, особенно имеющая детей, хоть в малой степени, но непременно больна. То есть ее надломленный хворями организм ничего не стоит подтолкнуть в гроб. И никто при этом не заподозрит королеву и ее верного аптекаря мэтра Козимо. Вот только…
Вот только люди сведущие могли угадать, что женщина была отравлена именно этим хитрым ядом, лишь взглянув на ее труп. Как бы ни было набелено и приукрашено ее мертвое лицо, ничто не могло скрыть зеленоватые тени, которые наползали от шеи на щеки и залегали вокруг глаз!
Именно такие тени Бомелиус увидел на лице Анастасии. Теперь ему предстояло набраться храбрости и сказать о своем открытии государю. Рискуя при этом быть убитым на месте…
Впрочем, Элоизиус Бомелиус, или Елисей Бомелий, доктор Елисей (под этим именем он будет отныне известен в России), и вправду был умелый звездочтец и обладал способностью провидеть будущее. Он знал, что храбрости наберется, все государю откроет, однако убит на месте не будет. Иван проведет тщательное дознание и узнает, что у царицы Анастасии появились вдруг какие-то серьги, которые принесла ей бывшая любовница Алексея Адашева, Магдалена… И вот тут-то разразится гроза! Адашев от страха покончит с собой, его семья и все близкие будут выведены под корень, Курбский сбежит в Литву, спасая свою жизнь, Сильвестр умрет в дальнем монастыре, подавившись ненавистью к русскому царю. А сам царь отныне станет зваться Грозным…