И не зря советуют мудрые люди – входя в чужой дом, всегда сперва примерься, как станешь выбираться назад. Корабли двигались серединой потока, хотя там течение было сильнее всего. Гребцы не жалели сил, но, пока мокрые вёсла чертили в воздухе полукруг, река, как в насмешку, сносила лодьи назад. И становилось понятно, почему купцы так боялись Невского Устья и непременно старались задобрить жившего здесь Бога. Когда серебром, когда живым гусем. А если делалось совсем туго – бросали в волны рабыню…
Только ветер мог выручить, и ветер пришёл. Олав кормщик не сунулся бы в Неву, если бы не ждал его с рассветом.
– Поставить парус! – раздалось на чёрном корабле, и с двух других немедленно откликнулись сыновья. И будто дружеское плечо подперло корабли!
Ветер гладил реку против шерсти, и она шипела, плюясь клочьями пены. Но до настоящей ярости было ещё далеко… До такой, что по временам заставляла её в бешенстве бросаться на берега. Пусть их, пусть идут себе, эти упрямые корабли под чужими полосатыми парусами. Идут в великое море Нево. Уж оно поговорит с ними как следует.
Олав Можжевельник слышал думы реки так же ясно, как старый охотник слышит сопение медведя, ворочающегося в берлоге. И тихонько поглаживал правило чёрного корабля: старый товарищ, ты-то не подведёшь.
Постепенно сужаясь, русло реки всё круче уходило вправо, на юг. Берега стискивали поток, течение усиливалось. Ветер перестал дуть в корму кораблям, и пришлось растягивать паруса вдоль – от звериного носа до загнутого хвоста, поднимавшегося сзади.
Берега между тем понемногу делались приветливее: устье, а с ним протоки, способные приютить несметное множество лодок, осталось позади. Теперь попробуй-ка напади исподтишка!
Время шло… Река ещё несколько раз меняла направление бега. Воины на чёрном корабле смотрели по сторонам, опускали руки за борт, пробовали сладкую невскую воду. Со смехом спрашивали Олава, куда же подевались грозные ингры… Олав отмалчивался, поглядывал на два корабля, шедшие впереди. Два его сына уверенно вели тяжёлые лодьи, находя на берегу меты, о которых рассказывал отец.
Утро превратилось в день, а день – в вечер. И стала река похожа на гнутый меч, медленно меркнувший в тёмных ножнах берегов.
Когда один из воинов, зевая, принялся стаскивать с себя надоевшую броню, Халльгрим выругал его и велел надеть её снова.
Расписной драккар Хельги Виглафссона ещё не поравнялся с узким устьем речушки, прорезавшим высокий левый берег Невы, когда из прибрежных кустов вдруг послышался крик петуха! Очень уж не вязался он с холодной предвечерней рекой. Люди встрепенулись, руки потянулись к оружию… И вовремя.
Потому что берег внезапно ожил. Множество коротких вёсел вспенило серую воду! Десятки лодок одновременно сорвались с места. Ижоры умели и выбрать место для засады, и напасть!
– Вёсла на воду, – стискивая ладонью руль, скомандовал Бьёрн. На вёслах всегда сподручнее в бою.
– Махни-ка Сигурду, – велел ему Хельги. – Пускай проходит слева… А то Эрлинг не додумается ещё.
Пузатая лодья догнала их и пошла с левого борта…
– А теперь вперёд, – сказал Хельги. – И не обгонять.
Люди Эрлинга старались вовсю, и неповоротливый кнарр ухитрялся идти почти вровень с драккаром. С лодок, летевших навстречу, послышались яростные крики. Кнарр был для них самым лакомым куском. Вот его-то отбить бы от двух других, загнать на непроходимое мелководье. Очистить от людей, да и распотрошить!
Но длинный боевой корабль закрывал кнарр собой. Шагать к добыче придётся по трупам Хельги и его молодцов, втридорога платя за каждый отвоёванный шаг! Не велика ли цена?..
Хельги очень хорошо видел скуластые, обветренные лица ижор. Воинственно блестевшие глаза и рты, раскрытые в крике. Удивительно ли, что даже рыжей ведьме не удалось с ними совладать! Вся поверхность реки так и кишела узкими, стремительно мчавшимися лодками. Воины Хельги молча сидели по своим местам, готовились к встрече.
Но не суждено им было в тот день рубиться в рукопашном бою. Над лодками прокричал рог – и мелькающие вёсла живо развернули их, бросили мимо, погнали вниз по течению. Туда, где, отстав от товарищей, спорил с рекой чёрный корабль…
Звениславка высунулась из-под палубы кнарра и поглядела назад, и у неё ослабли колени. Халльгрима не было видно, а его люди бестолково метались по палубе. Драккар неуклюже шевелил несколькими парами вёсел, остальные безжизненно торчали в разные стороны… И в довершение всех бед полосатый парус, столько лет пугавший врагов, внезапно обмяк, сполз вместе с реей до середины мачты и там застрял, перекосившись и хлопая на ветру.
Бьёрн кормщик невозмутимо продолжал править вверх по реке.
Звениславка пробралась к Улебу, которому за его силу доверили весло. Улеб орудовал им без особенной охоты.
– Смотри, что делают, – сказал он своей хозяйке, когда та ухватила его за плечо. – И то добро, что не наши словене… А то встать бы да веслом их, урман твоих.
Звениславка так ничего и не поняла:
– Да что ж это, Улебушко… ведь они от нас их уводят, а самих… разорвут!
– Предупредил бы я ижор, – сказал Улеб. – Да не докричусь ведь!
…И, видно, достаточно северных гостей повидал на веку ладожанин: как в воду глядел. Ожил чёрный корабль! Дружно и могуче взвились его вёсла и врубились в холодные волны. Тяжёлый корабль прыгнул вперёд. Викинги сидели по двое на весло, и каждый был гребцом, каких ещё поискать.
Ижоры поняли опасность, когда уже поздно было что-то предпринимать… Победные крики, раздававшиеся над рекой, сменились рёвом ненависти и страха. Лодки, шедшие первыми, попытались увернуться, обтечь драккар… Не успеть!
Рука старого Олава не дрогнула на правиле. Чёрный корабль врезался прямо в скопище лодок, и разгон был что надо. Скалился на носу разъярённый дракон. Тридцать два весла взлетали и обрушивались, как тридцать два боевых топора. Каждое было семи шагов в длину и вытесано из халогаландской сосны, выросшей на лютых ветрах. За каждое весло держалось сразу четыре руки. Вёсла с треском крушили всё, что под них попадало: борта однодревок, непрочные самодельные шлемы и хрупкие человеческие кости.
Вой, хруст, вопли повисли над рекой… За кормой драккара вода окрашивалась кровью…
Те, кому повезло больше, натягивали луки, осыпая корабль тучами стрел. Может быть, кого-то они и ранили, но видимого ущерба нанести не могли. Драккар двигался вперёд и хода не сбавлял. За ним оставалась широкая полоса взбитой в пену воды, где на поверхности плавали только деревянные обломки челнов.
Теперь никто уже не помышлял о добыче: выйти бы на берег! И только несколько лодок сделали последнюю попытку напасть. На одной из них ярко алел в сгущавшихся сумерках плащ кунингаса. Эти лодки повернули вверх по течению, отчаянным усилием обогнали драккар и загородили дорогу.
Но страшный корабль точно в насмешку отвернул в сторону, минуя их… Красный плащ сорванным, но всё же знакомым голосом кричал что-то вдогон, размахивая бесполезным мечом… Драккар уходил, и не было сил настичь его ещё раз.
Халльгрим и Видна вместе сидели на третьем весле правого борта и гребли. Оба хмуро молчали… Стало быть, вот как она встречала их – Гардарики. Отхватить бы тот язык, что повернётся объявить всё это доброй приметой!
13
Хельги Виглафссон и Торгейр Левша лежали рядом на палубе пёстрого корабля.
– Я ещё не рассказывал тебе о Стране пруссов, что на берегу Восточного моря, – сказал Торгейр. – Это ведь туда был мой последний поход.
Хельги повернулся к нему под одеялом:
– Я смотрю, ты, Торгейр херсир, умнее самого Локи и вдобавок умеешь молчать. Потому что навряд ли теперь я поверну свой корабль…
Торгейр кивнул и с натугой отвёл больную руку за голову.
– Это был конец лета, и ночи уже сделались тёмными… Мы пришли в селение и увидели, что все жители собрались в большом доме на пир. Поэтому никто не слыхал, как мы входили во двор и выходили обратно.
– Плохо ты поступил, – проворчал Хельги. – Я не стал бы так делать, потому что я воин, а не вор!
Торгейр кивнул снова.
– Ты прав. И я всё думал потом, не из-за этого ли не стало нам удачи. Тогда один из моих людей на полпути к кораблю сказал так же, как ты сейчас. Его слова показались мне справедливыми, и мы вернулись. Я приказал трубить в рог, чтобы предупредить пировавших… Тогда они вышли из дома, и мы сразились…
Торгейр замолчал. Хельги продолжил за него:
– Одних из вас перебили, а другие попали в плен и стали рабами, так? Это там тебе изувечили руку?
Торгейр медленно покачал головой:
– Нет… для чего калечить раба? Те, к которым я попал, жили совсем небогато. На таких нападают ради славы, а не для добычи.
Они даже не всех детей, которые рождались, оставляли в живых, потому что не всех могли прокормить.
– Как у нас! – сказал Хельги. – Только у нас никто не считает, что это хорошо.
Они даже не всех детей, которые рождались, оставляли в живых, потому что не всех могли прокормить.
– Как у нас! – сказал Хельги. – Только у нас никто не считает, что это хорошо.
Торгейр усмехнулся:
– А ты думаешь, там не любят детей? Однако там ходят в море разбойничать по большей части оттого, что есть надо, а земля не родит. У моего хозяина было шестеро сыновей и всего одна дочь. Были ещё, но тех он велел вынести. Поэтому там мало женщин, и говорят, что раньше у некоторых было по нескольку мужей.
Хельги перевернулся на живот и положил подбородок на сжатый кулак.
– У тебя, херсира, был хозяин!
Торгейр продолжал:
– Потом мой хозяин купил себе молодую жену. Но сам он был уже дряхл и вскоре умер, и она досталась в наследство его старшему сыну, потому что не была ему матерью. Так уж у них принято. Старика понесли на костёр. И с ним двоих моих парней… Пруссы молились у священного камня и устраивали скачки на лошадях, деля имущество. И жрец-вайделот указывал в небо факелом и говорил, что умерший едет на огненном коне… А мои ребята мне крикнули – удачи тебе, Торгейр херсир!
Он помолчал немного.
– Они были храбры… И я всё это время рассказывал о них себе самому, потому что больше было некому. Я сам с собой разговаривал на нашем языке, я боялся, что позабуду его…
Хельги сказал:
– Если бы ты заговорил немножко пораньше, я не поленился бы разыскать того вайделота. А что было потом?
Сын Гудмунда невесело скривил губы:
– Что дальше… Одни меня продавали, другие покупали. Я стоял на торгу в Ратисбоне, и хозяин платил за меня пошлину, как за вьючную лошадь, – одну сайгу. И мой корабль снился мне по ночам. А потом я попал на запад, к саксам. Саксы, я слышал, когда-то верили в наших Богов, но теперь там от тех времен мало что осталось. Они теперь всё христиане и на шеях носят кресты. И мне, как ты видел, тоже подарили свой крест, и такой, что навряд ли я когда-нибудь его потеряю. Я убежал, меня поймали и наказали мою руку, которой я кого-то там ранил… А через некоторое время мой владелец решил поехать в Бирку на торг, и ему показалось, что я могу быть полезен. Он привёз меня в Хамбург. Это такой город, и оттуда рукой подать до нашего моря, и мне хотелось отгрызть свою ногу вместе с цепью и удрать ещё раз, хоть вплавь… Я заболел, и меня едва не выбросили на улицу умирать. А на корабле мне пришлось петь вместе с монахами и молиться, когда молились они. Так что если захочешь узнать молитвы Белого Бога, я могу рассказать их тебе, Виглафссон. Мы шли теми же местами, где я ходил на своём корабле, и берег был в тумане, но на нём белели кости моих людей… А когда монахи засуетились, я подумал, что это венды, и решил, что незачем ещё раз даваться живым…
Торгейр закусил губы. Хельги сказал ему:
– Я смотрю, недаром у тебя полголовы седых волос. А ведь мы родились в одно лето.
– А потом я услышал на палубе ваши голоса и то, как тебя называли хёвдингом. Я узнал корабль…
Хельги сказал:
– Ты будешь ходить на этом корабле, пока не добудешь для себя другого.
14
Великое море Нево широко лежало под светлым полуночным небом… Море и небо были одинаково гладкими и розовыми, как перламутр. Только у горизонта проступала какая-то тёмная полоска, и Сигурд кормщик всё косился на эту полоску, потому что ему казалось, будто она росла.
После битвы с ижорами Халльгрим хёвдинг велел держаться подальше от берегов… Не высаживались даже на ночь, но это никого не тяготило – погода стояла ласковая. Можно было идти вперёд от зари и до зари.
Вёсла кнарра падали не спеша, чтобы зря не тревожить спавших в трюме и под скамьями; только изредка под палубой принимались плакать малыши, и матери быстро их успокаивали. Иногда Сигурд слышал голос своей смуглянки Унн, напевавшей что-то сынишке, и тогда ему хотелось улыбнуться.
Гребцы трудились слаженно и в охотку, и делать ему было почти нечего.
Сигурд думал… О том, что дома, в Халогаланде, в эту пору года было много, много светлее. Если бы не горы, солнце знай ходило бы по небу кругами, светя в полночь, как в полдень… Очень далеко был теперь этот дом, их Морской дом. Два с половиной месяца пути, а сколько ещё впереди? А едва в десятке шагов на палубе кнарра чуть слышно постанывал во сне раненый брат. И от этого мысли Сигурда были совсем не веселы.
Он всё пытался представить себе, как они войдут в гавань Стейннборга. И встретятся там с Торлейвом конунгом. Сигурд никак не мог привыкнуть к тому, что Торлейв конунг не ходил в море на корабле, а всё больше ездил на лошади. И, по слухам, даже сражался не слезая с седла… Сигурду упорно виделся могучий викинг вроде Халльгрима хёвдинга. И на таком же, как у Виглафссона, длинном драккаре. Он отчалит от берега, чтобы их встретить. И спросит, держа руку на рукояти: с чем пожаловали? С миром или с немирьем? Они покажут белый щит и ответят, что с ними Ас-стейнн-ки. И останутся у него жить, и скоро станут своими и в походах Торлейва конунга, и на пирах в его дружинном доме. И мёртвые станут уходить в курганы, насыпанные на земле Гардарики…
Однако следить за тёмной полосой Сигурд не забывал.
Что же это было? В конце концов он даже поднялся на ноги, желая разглядеть получше. Рябь? Сигурд покосился на два драккара, шедшие рядом, и увидел там Бьёрна и отца. Двое кормщиков, как и он сам, посматривали на север.
Спустя некоторое время полоса подошла совсем близко: сплошной стеной молока с озера надвигался туман…
– Эгей! – негромко, чтобы не разбудить спавших, окликнул Олав Можжевельник. – Переговариваться будем, поняли?
Молоко залило нос кнарра, чуть отступило, нахлынуло снова… И Сигурд перестал ясно видеть даже собственные ноги.
– Эгей! – позвал он. С драккаров немедленно отозвались дружеские голоса.
Стараясь держать весло ровно, Сигурд закутался в плащ и принялся следить, как на ворсинках сукна появлялись и пропадали капельки влаги. Корабли не столкнутся, не спутаются вёслами: не в первый раз… Кормщики сумеют править по голосам.
Потом кнарр начал раскачиваться. Длинные, очень пологие волны чуть приподнимали его и опускали. Они тоже шли с севера, – где-то там, видно, штормило, но сюда докатывалась лишь мёртвая зыбь.
Сигурду вдруг показалось, что всё море Нево, как живое, шевелится под ним, беспокойно ворочаясь в своём каменном ложе.
– Эгей! – полетело в туман.
Совсем рядом во мгле наметилось какое-то движение, белые пряди тумана раздвинулись, появился Эрлинг.
– Что случилось? – зевая, спросил меньшой Виглафссон. Сигурд ответил не сразу – он прислушивался. И только когда прозвучали ответные оклики, проговорил виновато:
– Ты спал бы… Просто туман.
– Вижу, что туман, – сказал Эрлинг. – Ты так до утра горло себе надорвёшь.
Сигурд спросил его:
– Я тебя разбудил?
Приёмыш мотнул головой.
– Не нравится мне всё это, – сказал он погодя. – А ну, покричи-ка ещё разок.
Сигурд крикнул, думая о том, что теперь, наверное, не спал уже весь кнарр. Эрлинг откинул голову, сузив глаза и прислушиваясь… Потом посмотрел на Сигурда – с тревогой.
– По-моему, в тот раз было слышнее!
– Может быть, они в тот раз громче ответили?
Эрлинг приказал:
– Покричи ещё.
Вёсла кнарра повисли в воздухе, роняя тяжёлые гулкие капли. Сигурд приложил руки ко рту и закричал что было мочи:
– Эгей!
Раненый Гуннар завозился на палубе, потом приподнялся и сел, привалясь к мачте.
– …эй, – ответил туман. Было похоже, в нём и впрямь затевалось что-то зловещее. Двое или трое людей вытянули руки, указывая направление… каждый указывал в свою сторону.
Эрлинг плотнее завернулся в плащ. Из-под палубы вытащили рог, и рог жалобно прокричал в тумане. Люди замерли на местах. Но сколько они ни ждали – ответом было молчание. Только вода плескалась под бортами кнарра. Да птицы кричали где-то высоко.
Эрлинг кивнул головой, и державший рог снова приложил его к губам. Никакого ответа…
Теперь на корабле не спал уже никто. Даже женщины, встревоженные криками и рогом, стали выглядывать из-под палубы. Сквозь открытые трюмные лазы слышался испуганный детский плач. Эрлинг велел отдать якорь; канат ушёл в воду менее чем над тридцать локтей. Кнарр стоял над отмелью. А волны, набегавшие из тумана, продолжали расти – в конце концов пришлось поставить лодью к ним носом, чтобы поменьше качало.
Гуннара, лежавшего на палубе, мёртвая зыбь заставляла жестоко страдать…
– Сигурд! – позвал он, держась рукой за горло. – Поди сюда, брат.
Меньшой Олавссон подошёл, полагая, что Гуннар пожалуется и попросит уложить его поудобнее. Но брат только указал ему глазами на мачту и просипел:
– Влезь наверх…
Два кормщика поняли друг друга с полуслова. Бывает и так, что туман стелется низом – только подняться на мачту, и можно оглядываться безо всякой помехи!
Сигурд отправился наверх. Мачта была скользкой от сырости и раскачивалась немилосердно. Сигурда тянули канатом, которым обычно поднимали парус. Вот он достиг деревянного блока: по-прежнему туман! Сигурд отвязал конец ремня и полез дальше. Мачта вместе с кормщиком стремительно летела сквозь туман – то в одну сторону, то в другую. И за ней тянулись словно бы пряди чьих-то седых волос… Трижды Сигурд едва не съехал обратно вниз. Наконец его рука нащупала над головой бронзовый флюгер-флажок.