– Ну, здравствуй, Кугу Юмо, мерянский Бог, – сказал ему Чурила. Обычно меряне не пускали в рощу чужих, и Чурила, уважавший обычай лесного народа, стоял перед идолом впервые. Он слез с Соколика, извлёк из мешка яростно зашипевшего гуся, взял нож и один вступил в ограду из вкопанных в землю кольев. – Кугу Юмо! – сказал он громко, остановившись над глубокой ямой, выложенной камнями. – Не я кладу тебе требу. Я – князь словенский, мои Боги – Род да Рожницы, Даждьбог да Ярила, Стрибог да Перун! Не я тебе молюсь, но меря, под моей рукой сущая в Беличьей Пади… Нынче в твою честь устраивают они пир, а тебе шлют этого гуся. Смени, мерянский Бог, гнев на милость! Пошли им приплода и дичи, а если чем тебя и прогневали, не сердись, будет уж…
Кугу Юмо выслушал его молча. Вороны всё так же вились над головой, нетерпеливо и жадно крича. Было слышно, как поскрипывали в полёте их жёсткие перья.
13
Вернувшись с дружиной из лесу, Чурила Мстиславич сразу же понял – стряслось неладное. Намётанный глаз не приметил той суеты, что всегда сопровождала приготовления к пиру. Никто не вышел встретить его и спросить, как приняло жертву грозное Божество… Только вокруг дома кугыжи гудела встревоженная толпа.
– Что такое? – спросил князь с коня.
Перед входом в кудо лежала на земле большая лосиха. Шерсть её свалялась, отощалая шея была беспомощно вытянута. Загнанное животное рухнуло там, где его оставили последние силы. Добрые глаза, медленно потухая, с укоризной глядели на князя. Возле мягких ноздрей взлетали и опадали фонтанчики пыли. Двое охотников ощупывали и гладили лосиху, негромко обсуждая, могла ли она выжить. Неподалёку лежало седло.
– Где старейшина? – спросил Чурила. Ему указали на дом. Он спешился и вошёл.
– Беда… – донесся из-за очага дребезжащий голос кугыжи. – Враги, господине…
Чурила наконец разглядел на лавке старейшину и с ним около десятка лучших бельчан. И ещё – двоих подростков, парня лет тринадцати и девочку года на два постарше. Князь знал в лицо всех бельчан, эти были чужие. Они сидели рядом со стариком, грязные, оборванные, измученные. У мальчишки ко всему прочему была перевязана голова. Девочка всё жалась к нему, видно, привыкла за несколько последних дней видеть в нём единственного защитника…
Так вот под кем пала, не выдержав жары и быстрого бега, замученная лосиха. Князь вытащил из-за пояса жертвенный нож, положил его на стол перед кугыжей. Коротко велел:
– Сказывай.
Был он спокоен, только страшный рубец резче выступил на лице, да чуть больше обычного опустилось левое веко. Вслед за ним в дом входили бояре. Вошли и Халльгрим с Торгейром, и при виде них девочка вскрикнула и спряталась за парня, а тот, побелев, схватился за нож.
Ничего не поняв, Халльгрим вопросительно глянул на Торгейра – сын Гудмунда одинаково хорошо умел и по-словенски, и по-фински. Но тут кугыжа начал рассказывать, и Левша вполголоса перевёл:
– Он говорит, что к селению, где жили эти ребята, подошёл по реке корабль… Корабль шёл снизу, и на нём было много людей. Они совсем не знали языка, но показали, что хотят торговать. Они меняли украшения на еду. Многие из них были ранены и в повязках… А их вождь всё время допытывался, что там дальше вверх по реке. Они рассказали ему, что выше собирает дань Торлейв гарда-конунг и что он как раз там…
– Викинги, – сказал Виглафссон уверенно. Торгейр кивнул и продолжал переводить:
– Вечером они вернулись на свой корабль и долго о чём-то спорили… Их предводитель кричал громче всех. У него был такой чёрный топор, и он несколько раз принимался им махать. Потом они угомонились…
Кугыжа умолк, и рассказ подхватил мальчишка. Он спрятал свой нож, но на урман косился блестящими злыми глазами… Его сестра плакала, уткнувшись ему в плечо. Торгейр переводил:
– Ночью викинги напали на селение. У финнов был выставлен дозор, но этот дозор ничего не смог поделать. Викинги хватали женщин и убивали тех, кто сопротивлялся. А детей подкидывали и ловили на копья. Этот мальчишка успел посадить свою сестру на лосиху и отправить её в лес. Он видел, как сражался его брат. Его самого ударили по голове. Он очнулся, когда всё горело, и сумел уползти. Сестра разыскала его в лесу, и вот они здесь.
Мальчишка кончил. Губы его прыгали, но он не плакал. Разучился, если и умел.
– Неглуп этот вождь! – проворчал Халльгрим по-словенски. – Я на его месте тоже поднялся бы повыше по реке, а грабить начал уже на обратном пути. Другое дело, что я навряд ли стал бы нападать ночью…
В наступившей тишине услышали все. На озабоченном лице кугыжи отразилось неподдельное облегчение: стало быть, сюда они не придут, кто, как не викинг, должен был знать повадки собратьев! Но зато Азамат-барсучанин так и подался вперёд, вцепившись пальцами в край стола:
– Что он сказал, твой боярин?
У всех на виду румянец сползал с его лица, чуть раскосые глаза округлились.
Чурила оглянулся на Халльгрима и ответил:
– Он сказал, что те люди теперь наверняка отправились вниз по реке. И что у тебя в Барсучьем Лесу скоро пойдёт такая же потеха…
Азамат полез из-за стола, и его рука, нащупывавшая у пояса меч, была нетверда. До него постепенно доходила вся непомерная жуть происходившего. Было заметно, как живо вообразил он себе картину набега. И теперь мысленно примерял её на родной Барсучий Лес, на уютный дом, откуда он ещё совсем недавно весело и гордо уезжал в гости к бельчанскому кугыже, к розовощёкой кугыжиной внучке…
Чурила наблюдал за ним молча. Вот Азамат бесцельно глянул в очаг, и его так и перекосило при виде огня.
– Мне, – сказал сын Шаева, – домой… скакать надо…
Точно пробудившись, он бросился к двери. Радогость поймал его за рукав:
– Да погоди… много ты там один навоюешь!
Барсучанин остановился. Глаза у него были сумасшедшие. Рывком обернулся он к деду Патрашу, но тот только развел руками, отводя взгляд. Что он мог ему предложить? Едва десяток охотников, у которых и стрел-то не хватит.
А князь… Этот не пошевелится, даже если в Барсучьем Лесу перережут всех до человека. Будь они его данниками, тогда и разговор другой… вот бельчан – да пусть только кто попробовал бы их тронуть…
И гордый, непоклончивый Азамат сын Шаева рухнул перед Чурилой на оба колена.
– Господине! Любую дань требуй, только оборони!
– Вот так-то лучше, – сказал Чурила по-прежнему спокойно. – Смотри не обмани, Азамат… – Повернулся и загремел, и дрогнули над головой у кугыжи еловые стропила: – На коней!
Бояре бегом ринулись наружу.
– Жаль, войско дома, – сказал князь с досадой. – Одна дружина. Ну да что же делать…
Выйдя из кудо, Чурила увидел своих воинов готовыми к походу. Лют держал под уздцы вороного Соколика. А лосиха всё так же дышала возле двери. Только глаза её были теперь закрыты.
– Словенский кугыжа! – прозвучал сзади тонкий, но очень твёрдый мальчишеский голос. – Вели дать мне коня. Я поеду с тобой.
Князь обернулся: за ним стоял тот мальчишка из разоренного селения.
– А не дашь коня, пойду пешком, – упрямо продолжал юный мерянин. – Я буду мстить.
– Дай ему коня, – сказал князь Ратибору. И добавил: – Ещё кто захочет с нами, бери.
Из Беличьей Пади они уходили совсем не так, как из Медвежьего Угла. Не было ни шуток, ни песен. Баловство кончилось. Впереди ждала сеча.
Чурила забрался в седло и некоторое время сидел неподвижно, пропуская дружину мимо. Когда же с ним поравнялся Халльгрим хёвдинг, ехавший впереди двух десятков своих людей, Чурила тронул Соколика – и тот боком-боком пристроился к пегому Виглафссона.
– Виглавич, – проворил князь, помолчав. – Эти люди, может статься, пришли из твоей страны. Будешь ли ты биться за меня против своих?
Сын Ворона отвечал бесстрастно:
– Мне не раз случалось драться с говорящими на моём языке, Торлейв конунг… Думается, я ещё не забыл, как это следует делать…
После полудня погода начала портиться. Стриборг, прадед ветров, неласково задышал откуда-то с северо-запада, и небо стало заволакиваться сырой пеленой. Неровные верховые порывы раскачивали вершины деревьев, заставляя их шептаться и вскрикивать. Воины хмурились, заворачивались в плащи. Поглядывали на князя, ехавшего впереди. Куда Чурила Мстиславич, туда и они. На пир ли, по дань ли, на вражеские ли копья. И где его голова ляжет – там и их.
Азамат и тот мальчишка из разграбленного села всё тянули дружину вперёд, словно два ретивые выжлеца, натянувшие поводки. Дай им волю, пустили бы коней галопом и скакали бы ночью и днём, пока не загнали… Но Чурилу, привычного к походам, было не одолеть. Он ехал и ехал бодрой рысью, оберегая коней. И не слушал ни упреков, ни просьб.
Вечером, когда располагались на ночлег, князь увидел мальчишку мерянина у одного костра с братьями Олавссонами. Чурила не знал, что молодые викинги ещё полдня назад заметили, как страдал неумело перевязанный юный воин, и предложили ему помощь. И сперва мальчишка глянул волчонком, но потом неожиданно согласился – наверное, убоялся, как бы не посчитали за труса.
Под ловкими пальцами Бьёрна он сразу заметно приободрился. А когда был завязан последний узелок, смотрел на двоих братьев уже совсем не так враждебно.
– Тебя как звать? – по-словенски спросил его Сигурд. На этом языке, хоть и через пень-колоду, они объяснялись все трое. Мальчишка опустил выгоревшие ресницы, помедлил, потом ответил решительно:
– Как меня звали раньше, я позабыл. Помню только, что у меня был брат по имени Чекленер. Когда мы осиротели, он стал нам с сестрой и матерью, и отцом. Он ушёл охотиться далеко-далеко. Я возьму его имя себе. Теперь меня зовут Чекленером!
В эту ночь князю не спалось… Мелкий дождик, шуршавший в траве, только будил, вместо того чтобы баюкать. Заставлял думать, не отсыреет ли уложенная в кожаную сумку кольчуга. И казалось, что седло, привычно брошенное под голову, за один день стало каменно-жёстким.
Ворочался-ворочался Чурила, и поневоле всплыл в памяти и родной Кременец, и Старый двор, и юная жена… Уж верно, ей, как и ему, было нынче не до сна. Сидела, небось, одна-одинёшенька в чистой ложнице, на широкой холодной постели, и слушала, сердешная, как посапывала за дверью девка-челядинка да шуршали по земляной крыше капли дождя… И гадала потихоньку, глядя на трескучий светец, каково-то ладушке этой ночью в дремучих, затуманенных непогодой мерянских лесах… а может, и не гадала вовсе, а зазвала к себе ветхого деда и за нехитрой вечерей знай выпытывала у старинушки, как жили-были люди сто лет тому назад… И спешило, спешило в милой руке острое писало, испещряя гладкую бересту.
…А то, может, и не сидело у неё в этот вечер никакого старого деда; или сидел да сморился, побеждённый горячим пирогом и добрым княжеским мёдом… Уложила Звениславушка разомлевшего дедку, послала шустрого рабичича успокоить старуху… а сама – мужнин кожаный плащ на плечи, да и в кузницу, к Улебу с Людотой, эти двое всегда ей рады. Пришла и устроилась в уголке, выбрав местечко почище; и сидит себе да смотрит, как ловко, тонким ножом режет Улеб горячую стеклянную трубочку и синие бисеринки так и сыплются из-под его рук.
Тихо заныло в груди от мыслей о доме. Не с такими ходят в сечу, не о том вспоминают перед боем. Князь понял, что не уснёт всё равно, открыл глаза. И увидел Халльгрима хёвдинга.
Сын Ворона стоял у костра, подняв голову и глядя на север. Туда, где в разрыве туч, в невообразимой дали плыл холодный огонёк Лосиной звезды… Сырой ветер, тянувший с полуночи, раздувал волосы халейга, шевелил длинные усы.
И такая лютая волчья тоска светилась в глазах всегда невозмутимого Виглафссона, что князь тихо, очень тихо, чтобы не потревожить его, – отвернулся…
14
В селение, где жили раньше брат и сестра, они приехали через день. Погода оставалась всё такой же. Бессолнечное небо хмурилось над головами. Одна за другой плыли с севера свинцово-серые подковы облаков. Они мелко кропили и реку, и лес, и чёрную пустошь, где совсем недавно шла дружная, хлопотливая жизнь…
Разбойники были не настолько глупы, чтобы задерживаться в одном месте. Да и делать им здесь было больше нечего. Они унесли отсюда всё, что могли унести, и скормили огню то, что унести не удалось… Когда кременецкие выехали из леса, над мокрыми развалинами тяжело поднялось объевшееся вороньё.
Страшен был вид обрушенных стен, провалившихся крыш, вздыбленных брёвен с застрявшими в них обгорелыми стрелами… Нагнувшись с седла, Халльгрим вытащил одну из них, тошнотворно вонявшую палёным пером. Железный наконечник был обоюдоостр и походил на маленький нож. Виглафссон внимательно осмотрел его и бросил стрелу. Викинги были датчанами, из племени ютов.
Воины помоложе отводили глаза от мертвецов, что лежали неубранными между домами, во дворах, на порогах жилищ… Смерть настигла их кого как – одних в борьбе, других в попытке спастись. Халльгрим глядел на них равнодушно. Он ли не знал, как бьёт в сильной руке датский боевой топор. Битва есть битва, но юты, одержав победу, не позаботились о павших врагах. Это было недостойно.
Мальчишка Чекленер уже стоял возле того, что осталось от его кудо. Безжалостный огонь пощадил часть стены, где была дверь. На пороге, головой наружу, лежала женщина… Жадные птицы ещё не тронули её глаз, и они смотрели в серое небо – капли дождя на щеках казались каплями слёз. Рука, выброшенная вперёд, тянулась к спеленатому комочку, навсегда затихшему у самой ладони…
А над ними, словно в последней попытке их защитить, стоял широкоплечий молодой мерянин. Он наверняка недёшево продал свою жизнь. Одна его рука всё ещё сжимала уродливо погнутый меч. Другая держалась за древко копья, пригвоздившее его к обугленным брёвнам. Русоволосая голова бессильно свешивалась на грудь. Он умер не сразу.
– Пожалуйста, вытащи копьё, – сказал Бьёрну Чекленер. – Мне никак.
Счастье, что ещё жила в Беличьей Пади спасённая им сестра… Бьёрн дёрнул глубоко засевшее копьё, но оно даже не шелохнулось. Сигурд поспешил на подмогу, и вдвоём они кое-как раскачали его и вытащили вон. Тело мерянина осело к подножью стены, и стала видна страшная сила, с которой был нанесён удар. Толстое бревно треснуло по всей длине, защемив наконечник. Подошедший Торгейр протянул за ним руку, но Халльгрим опередил его:
– Дайте-ка мне…
Он осмотрел искусную серебряную насечку на втулке и только тогда передал оружие херсиру, пояснив:
– Ютское… Хельги когда-то подарил похожее твоему отцу. Оно звалось Гадюка. Вот я и подумал, не это ли самое.
Торгейр повертел наконечник в руке и сказал:
– Мой старик никогда не оставил бы такого копья, даже со сломанным древком.
У них не было времени похоронить павших согласно обычаю… Посреди селища вырыли одну большую могилу и по-братски уложили в неё всех. Сомкнулась земля над Чекленером, братом Чекленера, над его маленьким сыном и юной женой. Чекленер-младший так и не смог честь по чести совлечь с них одежду, предать тела священному огню и построить над дорогим прахом маленький домик… Не смог обвить кости брата серебряным поясом, надеть на палец невестки лучистый перстенёк. Чужие алчные руки сорвали и унесли и то и другое. Он не смог даже испечь в костре и положить к ним в могилу глиняную медвежью лапу. Только и сказал: я привёл тех, кто отомстит за тебя, брат… Живым следовало спешить.
Халльгрим осмотрел полусмытый след, оставленный в прибрежном песке острым килем корабля. Викинги пришли на хорошем драккаре, похожем на его чёрный: по пятнадцати вёсел, не меньше, на каждом борту.
– Эти люди не могли уйти далеко, – уверенно сказал он Чуриле. – Корабль снялся вчера.
Князь спросил:
– Много ли их, Виглавич, как мыслишь? Мальчишка сказывал, полная лодья…
Халльгрим ответил:
– Их не прибавилось, конунг, если хоть с полдюжины здешних финнов дрались так, как тот, у стены.
Чурила Мстиславич гонялся за врагами по-волчьи: молча, неутомимо, без бешеной спешки и ненужного шума. Ещё два дня они рысью шли через леса, кратчайшей дорогой, которую показывал Азамат. Барсучанин дорого бы дал за то, чтобы опередить, перехватить беду, плывшую по извилистой реке… Он осунулся и одичал от тревоги, острые скулы торчали на потемневшем лице.
Бьёрн Олавссон рассказал Чекленеру:
– У нас принято так – кто вынет оружие из раны, тому и мстить…
Чекленер не счистил крови брата с доставшегося ему копья. Прежде чем покинуть селище, они раскололи одно из немногочисленных брёвен, уцелевших от его кудо, и вырезали для копья новое древко. И мальчик всё примеривал и примеривал руку к этому новому оружию, такому непохожему на его прежнее лёгкое охотничье копьецо…
Вечером третьего дня они подошли к Барсучьему Лесу.
Ещё раньше, чем дружина выбралась из лесу, стало ясно – опередить разбойников не удалось. Прямо на всадников выбежала из-за деревьев молодая женщина с маленькой дочкой на руках, простоволосая, один рукав платья оторван, широко распахнутые глаза оледенил ужас…
Так и не поняв толком, кто перед ней, она с коротким птичьим криком метнулась в сторону и пропала, только кусты махнули ветками вслед. Азамат, совсем почерневший, страшный и жалкий, с протяжным стоном вытянул плетью коня, но его удержали. Чурила поднял руку, приказывая всем остановиться и замолчать… И тогда послышались далёкие крики и шум отчаянной, неравной борьбы, шедшей где-то впереди.
– Быть сече! – сказал князь.
Словене стали спешиваться, вытаскивать железные рубашки, затягивать ремни подпруг. Лошади фыркали, обнюхивая седоков, тревожно пахнувших железом. Те отмахивались: дурная примета. Викинги, никогда не сражавшиеся верхом, привязывали коней. Халльгрим хёвдинг напросился идти в бой первым.
– Я больше имел дела с такими людьми, конунг. Будет справедливо, если ты дашь мне начать.
Его люди споро застёгивали друг на друге кожаные брони, надевали клёпаные шлемы, освобождали из ножен мечи. Неожиданно к ним присоединился Чекленер. У него не было ничего, кроме копья, да ещё охотничьего ножа. Но он без суеты встал около Бьёрна, коротко заявив: