Если бы он почти насильно не утащил ее в тихую Прагу от всех этих московских тусовок, своим алкогольным и кокаиновым безумием напоминающих пир во время чумы, он не выдержал бы долго. И уж конечно, никогда бы на ней не женился.
«Запахнись!» – бросил он, отворачиваясь.
Привычка целыми днями расхаживать по дому в одном халате, ничего под ним не имея, когда-то его умиляла. Его все тогда в ней умиляло: родинка возле соска на правой груди, почти прозрачная нежная кожа, сквозь которую просматривались капилляры, пушок на предплечьях, которого Людмила стеснялась, но от которого избавилась только однажды – перед свадьбой. Потом умиление прошло, оставив после себя привычку безотчетно отмечать эти мелкие детали. Еще позже они стали вызывать раздражение.
«Что ты от меня воротишься?! – закричала она с новой силой, хотя минутой раньше Лаврентьев просто не смог бы этого представить: кричать еще громче. – Не нравится, да? Не девочка уже? Если я тебе не нужна, то кому я такая нужна?»
Наверное, и такая ты еще очень многим могла быть нужна, продолжал думать Лаврентьев. Двадцать восемь – это что, старость? Да, чуть располнела, груди уже не торчат твердыми девичьими полушариями, на голенях стали проступать вены, – но он же в этом не виноват! Ребенка ты тогда не захотела, считала, нужно успеть посмотреть мир, себя показать, покрасоваться в шубках, платьях и купальниках. Вон они, все эти шубки с платьями – три шкафа набиты, шесть альбомов с фотографиями: ты на фоне пирамид, мы с тобой у Ниагары, вид из окна вагончика канатной дороги на Сингапур, мы с аквалангами на Кубе. А потом мне стукнул полтинник, и я уже не мог представить, что когда-нибудь десятилетний мальчуган залезет тебе на колени и будет вынужден назвать шестидесятилетнего старика папой…
«Чего ты от меня хочешь? – спросил он. – Толстеешь – так нечего конфеты целыми днями жрать и на диване валяться! В бассейн запишись, в этот – как его? – солярий! Только на работу больше не упрашивай тебя пристраивать! Хочешь – ищи сама, а с меня стыда хватит!»
Он дважды пытался ей помочь, когда поступали такие требования. В первый раз Людмила смогла продержаться две недели, потому что это оказалось просто не под силу: вставать каждый день в семь утра, завтракать через «не могу», потому что иначе до обеденного перерыва не продержаться, одеваться, час пилить на машине, восемь часов отсидеть за компьютером, считая скучные лестничные пролеты и допустимые нагрузки балок на изгиб. По специальности, но не по сердцу. Деньги ей были не нужны, а за какой еще надобностью может работать не любящий работу человек? Она просто встала тогда и ушла, не попрощавшись.
Второй раз было иначе, и ему пришлось выслушать много телячьих восторгов на тему «как это здорово – быть простым менеджером по продажам», если бы не пришлось просить Мартынова поговорить с неосторожным начальником отдела, решившим пригласить новенькую сотрудницу во время обеденного перерыва к себе домой. Ему сообщили об этом сразу же, едва парочка вошла в подъезд, и он терпеливо ждал в своей машине, пока они не выйдут. Людмила была со странно блестящими глазами, но при этом тихо и послушно села в автомобиль, а вот ее начальник рванулся назад, за стальную дверь, где его ждал человек Лаврентьева, вышедший только через минуту и потирающий при этом костяшки правого кулака.
«Ну! – повторил он. – Так чего ты от меня хочешь?»
«Слушай, Сергей! – она соскользнула с дивана, простучала коленями по полу, подползла к нему, обхватила горячими руками. – Давай все забудем! Давай начнем все сначала, снова в Прагу уедем! Там хорошо, в Праге, – уже весна, трава зеленая, цветы начинают цвести, побродим по кабачкам, замки снова посмотрим, мосты!..»
Она лежала головой у него на коленях так же, как он любил лежать у Русалки, и бормотала точно такую же чушь. Предложи подобное та, другая, оставшаяся взаперти и стоящая для него больше, чем картина Рембрандта для самого фанатичного коллекционера, он бы ни секунды не колебался. Бросил все: деньги, работу, положение в обществе, лишь бы она посмотрела на него с такой же преданностью, готовностью быть его тенью или признать его тенью своей. А от этой молодой, привлекательной, чуть пахнувшей вином и сигаретным дымом женщины ему не было нужно ничего. А если так – чего ради он для нее должен хоть чем-то в этом мире поступаться?
«Ты испачкаешь брюки помадой! – сказал он. – И не могла бы вообще отпустить мои ноги?»
Людмила отшатнулась от него, как будто он ее ударил.
«Скотина! – прошипела она, не представляя, до чего мерзко сейчас выглядит: полулежа на полу, с красными пятнами, заливающими лицо и шею, с заголившимися до живота ногами. – Хоть бы раз стерпел для приличия! Натрахался со своей сучкой карманной и домой идешь – меня попрекать! Да ты в зеркало на себя посмотри, чмо плешивое! Кому ты, кроме этой бляди бездомной, еще нужен, импотент хренов!..»
Лаврентьеву будто кипятком в лицо плеснули. Он смотрел на орущую на него женщину и не слышал ее больше. Потом и видеть ее перестал – только большой красно-бело-черный дергающийся у ног кусок и нестерпимый звон в ушах на одной все поднимающейся ноте: «З-з-з-з-з!»
Без помощи рук он не мог встать. Скреб, скреб пальцами по диванной обивке и все-таки сумел оттолкнуться. Людмила поползла от него безумным, вывернутым животом вверх пауком, наступила пяткой на полу халата, дернулась и упала. Он мог убить ее сейчас, растоптать в хлюпающую скользкую лужу. Он хотел это сделать, но вместо этого сделал один шаг на негнущихся, одеревеневших ногах, второй, третий… У самых дверей его настигла последняя фраза Людмилы, к которой вернулся дар речи при виде удалявшейся спины мужа: «Только тронь меня, слышишь! Только тронь! Я уже все отцу рассказала!»
Он ухватился рукой за косяк, повернулся, выхаркнул: «Сука!!!»
– Сука! – вслух произнес он, складывая страницы на коленях и прихлопнув по ним ладонью. И повторил. – Сука!
– Не буянь, Михалыч! – напряженно наблюдавший за ним (он чувствовал на себе его взгляд в зеркало) водитель, наконец, расслабился. – Все уже к концу подходит. К логическому, так сказать, завершению!
– Да уж… – пробормотал Лаврентьев. – Не думал, не гадал…
Петрович промолчал – теперь его дело было маленькое. Лаврентьев – голова, не человек, машина вычислительная! Это в последнее время он сам не свой, из-за Русалки этой, будь она неладна. А в ранешное время если не знает – думает, придумает – сделает, сделает – из головы вон, чтоб мозги освободить и к новой работе приготовить.
Куда что девалось? Ну ладно бы еще просто деньги тратил на принцессу эту замороженную – хоть как-то понять можно! У мужика, можно сказать, лебединая песня на бабском фронте, так отчего бы и деньгами не пошвыряться? Если удовольствие настоящее имеешь, так плати и в голову не бери! А если нет никакого удовольствия, мука одна – тогда зачем?
Вот у него – все ясно-понятно! Два раза в месяц, почти по графику, после аванса и получки, на Тверскую или на Ленинградку в этом же «бумере». Не спеша выберешь, которая посвежей да поопрятней, отвезешь недалече – и к ней на заднее сиденье. Никаких выкрутасов, все аккуратно, гигиенично, никакого риска – только за волосы придерживаешь, чтоб буянить не начала и не торопила слишком. И всего делов – одна, ну максимум две голубеньких, зато полная разрядка напряженности!
А из-за этой сельди мороженной, хоть и стоит признать – красива обличьем – в лепешку мужик разбивался: меня – меня! – на этой же машине в область гонял мясо парное искать, потому – не ест ничего лежалого царица его голозадая. Телевизор ей хороший купил (ну, это не в счет – он хоть в дому останется!), книги коробками из магазинов возил, фрукты сумками. Сам, как дурак, ей и готовил, и стол накрывал, охрану из дома в сторожку выгнав. Курить бросил, пить, одеколониться. Из машины приказал все «вонючки» выбросить, ионизатор поставить. А с ним же не то: садишься, и будто не дома вовсе, а в операционной какой. То ли дело раньше, когда и карамельками пахло, и малинкой, – милое дело!
Единственный раз и видел его с улыбкой – когда говорить начала. Поначалу все «да», «нет» и «надо». Но и того ему хватило: сутки светился, будто лампочка в голове зажглась и свет от нее через глаза пробивает, как сквозь окна домашние. А после еще хуже стало, как беседы эти начались. Он ей вопрос – она ответ. Он – длинней вопрос, она – сложней ответ. Один раз и самому удалось услышать, о чем они переговаривались. Гулять Лаврентьев ее вывел, а как надышалась Русалка зимнего воздуха нашего, холодного да прозрачного, так и начали бродить вокруг дома. Сам-то он тоже вышел из сторожки, на крыльце перекурить – вот и расслышал что-то, а что – не понятно.
Вопроса Лаврентьева он не разобрал, а может, то и не вопрос был. Только Русалка нотацию сразу читать ему начала. И что трусы мы все, и больные насквозь, и что беды все наши от той же трусости произошли. И что восемь раз мы уже начинали (что начинали? когда начинали?) – и все сворачиваем и сворачиваем на туже дорогу, которая никуда, кроме как к краху, привести нас не может. И что-то еще про количество уровней иерархии, предельно допустимых для сохранения управляемости (вот запомнил – пришлось потом в книжках искать, чтоб разобраться!), и про затухание сигналов прямой и обратной связи во многозвенных цепях.
Вопроса Лаврентьева он не разобрал, а может, то и не вопрос был. Только Русалка нотацию сразу читать ему начала. И что трусы мы все, и больные насквозь, и что беды все наши от той же трусости произошли. И что восемь раз мы уже начинали (что начинали? когда начинали?) – и все сворачиваем и сворачиваем на туже дорогу, которая никуда, кроме как к краху, привести нас не может. И что-то еще про количество уровней иерархии, предельно допустимых для сохранения управляемости (вот запомнил – пришлось потом в книжках искать, чтоб разобраться!), и про затухание сигналов прямой и обратной связи во многозвенных цепях.
А он ей: а как же, мол, со специализацией и кооперацией? А она ему в ответ: бу-бу-бу да бу-бу-бу… И когда она успела такие слова мудреные выучить? Про потерю качества жизни индивидуума ради псевдоэффективности социальных институтов еще успел я тогда услышать, а потом они за угол завернули и совсем уж долго не появлялись – ушел я греться, а то замерз, как собака, на этом крыльце.
Нет, совсем у него дело плохо, у Михалыча. Раньше-то по делам часто летал – то в Сибирь, то в Казахстан, а то и вообще в Лондон на неделю скроется, все на замов оставит. А с того дня, как Русалка у него появилась, напротив – замов поотправляет, сам в Москве сидит, лается с ними по телефону. В январе только в Китай и слетал, ярмарка там была строительной техники и материалов, пересечься с кем-то захотел. Что за интерес: полдня туда добираться, полдня обратно и сутки – там? Не понимаю!
Кажется, закончили, идет кто-то… Мартынов, кому еще! Ребят оставил, сюда направляется, а глина под ногами, скользко. Ишь, руками-то машет, будто и вовсе пьяный!..
Пьяный он тогда был, пьяный. Не открыла бы пасть свою поганую Людмила – не пил бы он полночи стакан за стаканом, глядя вместо лиц собеседников на литровый брусок «Джонни Уокера» да на тускло отсвечивающую столешницу. Часам к трем его почти отпустило, в затуманившейся голове по кругу продолжал проигрываться обрывок одной и той же фразы: «…себя посмотри, чмо плешивое!», но она была совершенно непонятна, будто произнесена на монгольском языке. И все было совершенно нормально, но когда Лаврентьев попытался встать, в мозгу все поехало и закрутилось, будто граница между небом и землей при выполнении бочки в горизонтальном полете, и он чуть не упал.
Его долго рвало в туалете – он совсем отвык от алкоголя – сначала вонючей бурой жидкостью, лишь отдаленно напоминавшей виски, потом слизью, под конец почти чистой желчью. Ему бы тогда было лучше сдохнуть, и он почти уж смирился со смертью, почувствовав обильный холодный пот, выступивший по всему телу и ручьями бегущий по лицу и спине, но представил жалкое свое тело – синее, задубевшее, скорченное возле полного блевотины унитаза, обнаруженное утром, – и решил повременить.
Он даже заставил себя выпить еще полстакана, посчитав, что оставшегося в организме алкоголя не хватит на засыпание, проверил будильник и только после этого рухнул в неразобранную постель.
В Москву Лаврентьев не поехал, буркнул, усевшись: «В «Ручьи», и перестал обращать внимания на кого бы то ни было. В затылке у него нещадно ломило, а запитые пузырящейся минералкой две таблетки пенталгина все медлили растворяться и всасываться.
Он неимоверно устал от разыгрываемого полгода спектакля и решил внести окончательную ясность. Ему почему-то казалось – надо просто это сделать, и все само собой определится. Времени уже не было, вчерашняя ссора с женой рано или поздно должна была произойти, а могло случиться и нечто худшее. Все вылезло на поверхность, что-то он не предусмотрел, где-то промахнулся, теперь приходилось форсировать события, и шансов на успех практически не было.
Как там у Пушкина в «Скупом рыцаре», с горечью думал он: «С меня достаточно сего сознанья»? Мне тоже было бы достаточно одного сознанья, да нет его! Владеть – значит иметь право пользоваться и распоряжаться. Пользуюсь, если считать, что возможность видеть и слышать – именно использование. Распоряжаюсь, если возможность спрятать от всех, содержать в клетке – именно распоряжение. А права на это не имею, следовательно, владею не по праву. И плевать я хотел на право!
Как она все время говорила? – чуть позже начал вспоминать он. Только неуверенные в своих силах отдают право принятия решений, и только трусы молчат, чувствуя несогласие с чужими решениями? Только слабый ищет у других защиты, но даже сильный может потребовать помощи? Значит, все мы трусы и слабаки. Нас так приучили с детства: дети под родителями, школьники под учителями, рядовые под командирами, министры под премьерами, даже президент под Богом. И все вместе – под жизненными обстоятельствами. Не могём иначе, привыкли-с!
Интересно, как же они там выкручиваются? Там, откуда она пришла, где способны изготавливать (или все-таки выращивать?) такую одежду? Валентин тогда показал ему под микроскопом: неправильной формы, похожие на кусочки пазла покровные клетки, пузырьки, соединенные скрученными в спиральки канальцами, шевелящиеся ворсинки внутреннего слоя. Он еще рявкнул, не разобравшись, когда Нечипоренко похвастался, что сумел-таки вырубить кусок костюма на заводском штампе. Очень уж испугался, что испортили костюм, даже зубы заныли. Пришлось Валентину демонстрировать оставшуюся узкую щель на месте прежней дыры в форме заготовки для гаечного ключа – шкурка русалочья и впрямь регенерировала. Только пищи просила, которую экспериментатор обеспечил, сунув в рукав костюма горсть вяленой кальмаровой стружки из купленного в киоске пакетика. Он же тогда и предположил, что в обычном состоянии костюм должен питаться отходами человеческого тела: слущивающимся эпидермисом, волосками, выделяющимся жиром и потом, накапливать и утилизировать тепло. И, соответственно, погибать и разрушаться при длительном неиспользовании, оставшись без источника минеральных и органических веществ. «Только не вешайте мне лапшу на уши, – сказал он тогда с улыбкой, но и с некоторым страхом, – что костюмчик этот вам из Японии привезли, или тем более – от америкосов! И им и нам до таких продуктов еще тыщу верст раком, и то подозреваю – совершенно в другом направлении. Не знаю, Сергей Михайлович, куда вы на этот раз впарились, но советую быть предельно осторожным: с ребятами, что такие штуки носят, ссориться бы очень не хотелось!»
Лаврентьев все пытался и пытался представить этих «ребят». Неужели они все столь же прекрасны, как его Русалка? Так же сильны, спокойны, независимы? «Не просить защиты, а требовать помощи…» Защита – возможность спрятаться за чужим щитом. Помощь – получение дополнительной мощи, силы. Совсем разные понятия…
«Мы все очень разные, – сказала она однажды. – В этом и заключается смысл: сделать себя и свою жизнь уникальной, проложить личный путь. Идти в толпе – это не человеческое, это подобает вечно испуганным овцам или какой-нибудь треске с селедкой, различающимся лишь по размеру. Каждый из вас рождается индивидуальностью, совершенно неповторимой, как бы вы ни казались похожими внешне. Вы по-разному видите, думаете, слышите, обоняете, двигаетесь. Но почему-то именно этого всю жизнь боитесь – оказаться не такими, как все. Начинаете подражать, подлаживаться под выдуманные тысячи лет назад, сформулированные совершенно в иных обстоятельствах правила поведения, массово занимаетесь одинаковыми видами деятельности, как будто непрерывно пытаетесь спрятаться, забиться и потеряться внутри толпы…
Что такое ваши «профессия» и «специальность»? – продолжала она, говоря быстро, практически на пределе его восприятия (у него всегда было впечатление, что думает она совершенно в другом темпе, раз в десять быстрее, чем может с ним говорить; необходимость высказывать мысли, облекая их в слова, Русалке очевидно мешала), – Человечество как вид выжило благодаря универсальности составляющих его особей. Не потому, что каждый с рождения предназначен и приспособлен к определенному роду занятий – это, извините, свойственно муравьям, а не людям, но именно из-за того что человек всегда И охотник, И воин, И носильщик, И строитель и еще тысячи раз «И». А у вас человек крайне редко меняет род занятий. И если этому человеку не выпало счастье с первой или второй попытки попасть «в десятку» при выборе профессии – катастрофа. Ничего, кроме нее, он не знает, ничего не умеет, ваше общество плохих специалистов игнорирует и даже презирает. Отсюда стрессы, апатия, пьянство или противопоставление себя окружающим. Это называется дезадаптацией. Вам никогда не приходило в голову, что в течение десяти тысяч лет вы упорно строили общество, из которого каждый с удовольствием сбежал бы? Да только это общество с самого вашего рождения столь же упорно привязывает к себе тысячами нитей и, главное, – внушая неверие в собственные силы».
Лаврентьев понял, что головная боль прошла, мысли почти приобрели желанную ясность.