Квартира Нигеля поражает меня каждый раз, как я ее вижу. Повсюду на стенах висят фотокопии картин, старые гравюры и географические карты. Квартира, собственно говоря, кайфная и наверняка дорогая, но, с другой стороны, она совершенно запущенна. Куски штукатурки отваливаются от выкрашенных желтой краской стен, а кое-что смотрится просто шизоидно: представьте себе безумно дорогой секретер в стиле бидермейер, на котором навалены бумаги, а сверх того еще фотокопии, старые пожелтевшие фотографии никому не известных персонажей и миллиарды книг.
Я бы сказал, что в целом квартира выглядит так, как если бы в ней жил старый школьный учитель – такой задохлик с кожаными заплатками на рукавах; чудак, который постоянно заваривает себе чай, потом ставит чашку куда попало, и забывает выпить, и заваривает чай снова. У него из ушей торчат пучки поседевших волос, и, собственно, в школе все смеются над ним, но уволить не могут, потому что он преподает древнегреческий и иврит, а каждый год находятся два-три ученика, интересующихся подобными прибамбасами. Во всяком случае, всякий раз, когда я бываю у Нигеля, у меня в голове складывается именно такая картинка.
Мы с Нигелем лениво болтаем, и я рассказываю ему, как провел время на Зильте – что было, в общем, херово, и я разочаровался в своих ожиданиях; и мы курим сигареты и смеемся, лежа прямо на полу, потому что у Нигеля никакой тахты нет.
Он умеет хорошо слушать; то есть, я хочу сказать, когда он слушает, то смотрит тебе прямо в лицо, и у тебя возникает ощущение, будто все, что ты говоришь, его действительно и всерьез интересует. Немногие люди умеют дарить другому такое ощущение. Часто он что-то рассказывает или объясняет, и я или кто-то другой не просекает, о чем идет речь, потому что у Нигеля иногда бывают довольно завороченные теории, но он, вместо того чтобы посмеяться над тем, что его не понимают, объясняет все еще раз, совершенно спокойно, как будто думает, что ему надо лишь проявить терпение – и тогда его поймут. Я думаю, Нигель – самый невыпендрежный чувак из тех, кого я знаю, хотя у него-то как раз имеется достаточно оснований, чтобы задирать нос перед другими.
Пока я закуриваю как минимум двухтысячную за этот день сигарету, Нигель рассказывает о дринч-сейшен, на которую хочет меня затащить. Он всегда, когда мы встречаемся, берет меня с собой на самые невообразимые тусовки, как правило, в очень грязные бары, хотя я предпочитаю проводить время в чистых барах или на дискотеках, где ты, по крайней мере, точно знаешь, что не выловишь из своей банки с пивом мокрицу. Я бы и ногой не ступал в подобные тошниловки, если бы не мое уважение к Нигелю.
Нигель, значит, хочет пойти на эту дринч-сейшен, и я должен его сопровождать, и он роется в своем шкафу в поисках какого-то прикида, одновременно что-то рассказывая, а я курю сигарету, лежа навзничь на деревянном полу, и выдыхаю вверх струйки дыма. Жаль, что у меня не получается пускать дым колечками, хотя я тренируюсь уже несколько лет.
Нигель, кажется, нашел, что искал, – пуловер фирмы «Фэр-Иль» из бежевой шерсти, связанный «косичками», – и натягивает его через голову, поверх своей футболки «Ханута», а я в это время думаю, что только сейчас въехал, почему эта фирма называется «Ханутой». Дело тут вот в чем: в Германии существует какая-то безумная мода сокращать слова, впервые изобретенная нацистами. Гестапо, и шупо, и крипо[6] – что это значит, всем ясно. Но было еще, к примеру, слово Хафраба, и, как я думаю, очень немногие знают, что это сокращение от «Гамбург – Франкфурт – Базель» – так называлось гитлеровское шоссе. Да, а «Ханута», естественно, значит – вы не поверите – Haselnutafel, «шоколадка с лесными орехами».
Как бы то ни было, я и на сей раз замечаю – пока Нигель натягивает свой пуловер, а я думаю о шоколадках с орехами, – внизу нигелевского пуловера (на кайме, или на «резинке», или как там это называется) две здоровые проеденные молью дыры и не могу сдержать ухмылки, но, к счастью, Нигель в данный момент ничего не видит. Я уверен, что Нигелю на самом деле совершенно по фигу, есть у него дырки в пуловере или нет. Он ничего не сечет в классической манере одеваться.
Однажды, в прошлом году, – это уже не имеет отношения к классике – случилось следующее: я был у него в гостях, и он захотел сварить для нас двоих кофе, но, поскольку у него не нашлось кофейного фильтра, он взял старый носок, насыпал туда кофе и потом через носок налил в чашки горячую воду. Я узнал об этом уже потом, когда обнаружил в кухонной раковине теплый влажный носок с кофейной гущей, – иначе, конечно, я бы ни за что не стал пить такую мерзость.
В общем, я готовлюсь к выходу. Снимаю пиджак, потому что в чемодане у меня есть еще один, который я предпочитаю надевать по вечерам. Это такой английский твидовый пиджак темно-коричневого цвета, с рисунком в елочку, я его как-то купил в Шотландии – в магазине готового платья, естественно, так как в Шотландии провел только пару дней, – но, тем не менее я люблю этот пиджак чуть ли не больше всех других.
Пока я одеваюсь, Нигель снова рассказывает об этой долбаной дринч-сейшен, а я думаю о том, что для меня сейшены, собственно, не так много значат, тогда как для Нигеля они, как мне кажется, – первейший важняк. Это мне не совсем понятно – хотя нет, может, нехорошо так говорить о своем друге, но я все равно скажу: видимо, Нигелю потому так нравятся вечеринки, что сам он по сути асоциальный человек; я, клянусь Богом, никогда не позволю себе даже намекнуть ему на такое, но он почему-то не способен к общению – я хочу сказать, наверное, он потому так любит дринч-сейшены, что на них обычно царит свободная от условностей атмосфера, где он может функционировать, ни с кем не общаясь.
Нигель никогда не пошел бы на дискотеку, хотя дискотеки тоже бывают очень разные – сравните, например, те дискотеки, где слушают техно или эйсид джаз, как в «Князе», и те, которые предпочитаю я и где крутят более старые вещи, скажем, Car Wash, или Funkytown группы Lipps Inc., или Le Freak в исполнении группы Chic, как в «Traxx». Впрочем, в «Traxx» теперь тоже сплошное техно.
Нигель вызывает по телефону такси, и через несколько минут тачка подъезжает. Она останавливается у подъезда, а я в это время смотрю на улицу из открытого окна, и происходит следующее: водила выходит, он довольно пожилой перец, одетый в такой темно-синий тренировочный костюм с голубыми полосками, на нем кроссы «Мефисто» и белые носки, а спереди на костюме надпись Master Experience, или Terminator X, или что-то в этом роде.
Как бы то ни было, он подбегает к списку жильцов, и останавливается перед ним, чтобы найти фамилию Нигеля… и пердит. Он пердит так громко, что я на третьем этаже прекрасно все слышу. Собственно, это уже и не пердеж, а целая пулеметная очередь, я выглядываю из окна, а драйвер в тот же момент поднимает глаза вверх, и я невольно ухмыляюсь, и Нигель, стоящий в это время в прихожей, думает, что я прикалываюсь над ним, и тоже ухмыляется с ощущением своего превосходства (которое иногда все-таки у него проявляется).
Затем мы садимся в такси, и водила, и Нигель, и я курим сигареты – крепкие «Оверштольц»,[7] которыми нас угостил драйвер, чувствующий себя не в своей тарелке из-за этого самого пердежа. Происходит, если можно так выразиться, братание с демосом – хотя водила прекрасно знает, что мы в жизни не стали бы по своей воле курить «Оверштольц». Он безостановочно несет какую-то ахинею о гамбургской погоде, и об упадке Гамбургского спортивного клуба, и о том, что пора разогнать к черту тот сброд, что обитает на Портовой улице, – он долдонит все это исключительно для того, чтобы мы не вспоминали о его пердеже. Водила, естественно, натуральный наци, но нам почему-то даже приятно ехать вот так сквозь ночь, курить дешевые сигареты и смотреть на сидящего впереди тупого нацистского хряка в спортивной робе, который болтает и болтает, будто его прорвало.
Такси останавливается, счетчик показывает «12 марок», и я расплачиваюсь с водилой. Мы выходим, перебегаем через улицу, начинает накрапывать дождь, Нигель звонит в дверь. Мы переглядываемся, и на какую-то долю секунды я задумываюсь о том, почему, собственно, мы с Нигелем пришлись так по кайфу друг другу, и о том, что ответа на этот вопрос я не знаю; но тут звенит зуммер, и Нигель толкает дверь подъезда.
Мы взбегаем по ступенькам, я уже снизу слышу характерный приглушенный гудеж за дверью на втором этаже, эта дверь открывается, и на пороге стоят три симпатичные телки – все три в джинсовых шортиках поверх черных колготок и в дешевых топах. Пока мы протискиваемся мимо них на кухню, я замечаю уголком глаза, что одна из телок закатила глаза, и хотя обычно меня ничто особенно не колышет, тут мне становится как-то не по себе. Я вспоминаю Александра – это еще один мой друган, он живет во Франкфурте – и думаю о том, что уж его-то действительно ничто не колышет.
Нигель направляется прямиком к толстяку в черном костюме и черной рубашке, а я стою рядом как дурак, потому что они тут же начинают обмениваться мнениями о каких-то фильмах, и Нигель, разговаривая, бурно жестикулирует (у него есть такой бзик), а толстяк время от времени кивает, и пьет из своего стакана вишневый сок, очень маленькими глотками, и вставляет фразы типа: «Но Сэм Пекинпа смотрел на это иначе», или: «Это мне всегда напоминает „Рио-Браво“».
Нигель направляется прямиком к толстяку в черном костюме и черной рубашке, а я стою рядом как дурак, потому что они тут же начинают обмениваться мнениями о каких-то фильмах, и Нигель, разговаривая, бурно жестикулирует (у него есть такой бзик), а толстяк время от времени кивает, и пьет из своего стакана вишневый сок, очень маленькими глотками, и вставляет фразы типа: «Но Сэм Пекинпа смотрел на это иначе», или: «Это мне всегда напоминает „Рио-Браво“».
Все это еще можно терпеть, пока они говорят о фильмах, которые и я тоже видел, но потом они переключаются на таких деятелей, как Жиль Делёз и Кристиан Метц (я думаю, это кинокритики), и я никак не могу въехать в тему, хотя, натурально, беру себе на заметку эти имена – я всегда и все беру себе на заметку.
Как я уже сказал, я теряю нить разговора, а Нигель, похоже, и не собирается знакомить меня со своим дружбаном, поэтому я сваливаю на кухню, а там, в натуре, стоит Анна, которая еще вчера обреталась на Зильте, и разговаривает с Юргеном Фишером, главным редактором «Темпо», или «Винера», или не знаю чего. Я слышал, что он переболел желтухой и вот уже восемь лет или около того в рот не берет спиртного, пьет только минералку. Как бы то ни было, он всегда умел классно одеваться. Я с ним не знаком лично, хотя мы встречались несколько раз, но сейчас они оба меня не узнают – или делают вид, будто не узнают, – хотя я стою прямо перед ними. Поскольку мне это не в кайф, я наливаю себе стэк «Просекко» и притворяюсь, будто меня заинтересовала бутылка, читаю этикетку, хотя на самом деле «Просекко» – вино неинтересное и дешевое. Потом закуриваю сигарету и думаю о том, что ненавижу тусы, на которых угощают «Просекко», потому что «Просекко» – это не вино и не шампанское, а нечто среднее между ними, и его существование вообще ничем не оправдано.
Анна, значит, разговаривает с Фишером, и я прекрасно вижу, что она с ним заигрывает, и мне это противно – не то чтобы мне не нравилось, как выглядит этот тип, а просто потому, что я ревную. Впрочем, «ревную» – не совсем правильное слово, скорее я чувствую себя задетым. Я залпом выпиваю бокал, наливаю себе второй, зажимаю сигарету в зубах, хватаю бутылку «Просекко» и выбегаю из кухни. Хотя оба они должны были меня видеть, по ним этого не скажешь. Я иду в комнату, где как раз крутят песни в исполнении Pet Shop Boys и в середине какая-то куколка исполняет весьма сексуальный танец – вращает бедрами и все такое. Я некоторое время наблюдаю за ней, хотя вообще-то не очень люблю Pet Shop Boys, одновременно выпиваю еще один стакан «Просекко» и выкуриваю сигарету.
В углу на стуле сидит черная манекенщица. Она, как и я, курит и все время закатывает глаза, так что видны только ее белки, причем не в отдельные моменты, а постоянно. Кроме того, у нее стучат зубы, и это производит очень странное впечатление. Внезапно до меня доходит, что на этой вечеринке на удивление много обдолбанных. Та, что танцует сексуальный танец, раскачиваясь туда и сюда, тоже явно торчит, и я спрашиваю себя, сознает ли она, что танцует так улетно, и откуда берется такая манера двигаться – была ли она у этой девицы изначально или возникла под влиянием драгса.
Черная манекенщица теперь встает и медленно пересекает комнату, и я вдруг решаю пойти за ней, потому что редко – даже, можно сказать, никогда не бывал на подобных тусовках, и мне любопытно, что эта манекенщица будет делать. Ну вот, она выплывает в прихожую и на ходу так прикольно размахивает руками, а я бегу за ней, и она направляется прямиком к Нигелю, который сейчас разговаривает с каким-то фаном эйсид джаза – пуксом с козлиной бородкой, в бейсболке от «Штюсси», одетой задом наперед, – и этот пукс на моих глазах вкладывает в руку Нигелю такой прозрачный пакетик с таблетками внутри.
Манекенщица обнимает их двоих – Нигеля и пукса с козлиной бородкой – за плечи; ей это нипочем, потому что она гораздо выше обоих, иначе не была бы манекенщицей, и слегка поглаживает по спинам – обоих одновременно. Нигель вынимает из пакетика одну таблетку и вкладывает ей в рот, а этот козлобородый урод, который, кстати, действительно очень уродлив, начинает хихикать – хихикает он как-то жеманно, совершенно не контролируя себя, ужасно фальшиво.
Значит, эти трое обжимаются, и тут Нигель замечает мое присутствие и подмигивает мне, и я подхожу ближе. Нигель берет меня за руку. Это кажется мне слегка прикольным, как если бы он не имел никакого права так делать, а кроме того, его ладонь совершенно влажная. Я быстро, одним глотком, допиваю «Просекко», и тогда манекенщица начинает гладить меня по затылку и говорить вещи вроде: «Oh, this boy is sooo cute»[8] или «Oh, feel how soft his hair is».[9] Мне это как-то не в кайф, тем более что теперь, произнося последнюю фразу, манекенщица проводит рукой по моим волосам; правда, я должен сказать, что выглядит она обалденно классно (я имею в виду, у нее в самом деле размер 1A), – но расклад в целом кажется совершенно нереальным, и каким-то фальшивым, и херовым, потому что, с одной стороны, мне нравится, что такая крутая телка трогает рукой мои волосы, а с другой, все это происходит будто понарошку. Не знаю, правильно ли я объяснил свои ощущения.
Как бы то ни было, я постепенно становлюсь все более бухим, и когда Нигель вынимает из своего пакетика еще одну пилюлю и сует ее мне, я думаю: что ж, почему бы один раз и не попробовать. Не знаю, что на меня нашло, я всегда был абсолютно против любого драгса, но сейчас запихиваю эту фиговину себе в рот (она выглядит как обыкновенная таблетка с надрезом посередине) и отпиваю большой глоток «Просекко» прямо из горлышка, хотя это не в моих правилах – пить из бутылки, я имею в виду. Таблетка ужасно горькая и, если я не ошибаюсь, с привкусом лакрицы.
Я, значит, выпиваю еще глоток вайна, а Нигель и двое других хлопают в ладоши и мне подмигивают – не так, как мужики в барах подмигивают теткам, а как-то агрессивно и, в общем, глупо. Почему они все вдруг стали похожи на пидоров, мне непонятно. Я заставляю себя улыбнуться им в ответ, хотя мне это обезьянье кривляние обломно. Кроме того, я думаю, что таблетка уже меня зацепила, хотя понятия не имею, в чем именно это обычно выражается. На меня нападает какая-то смурь, и я спрашиваю Нигеля, должно ли так быть, и он опять берет мою руку, хотя видит, что мне это не по кайфу, смеется и смотрит мне прямо в глаза, так пристально, будто собирается сообщить какой-то важняк, и говорит, чтобы я не дергался, что так быстро таблетка не подействует, а когда начнет действовать, мне лучше подойти к нему, Нигелю. Упомяну еще, что глаза Нигеля, пока он мне это говорит, становятся кошмарно темными, и я вдруг замечаю, что радужки у него исчезли и остались одни зрачки. Они (я имею в виду зрачки) сделались такими огромными – я даже стреманулся, когда въехал, в чем дело, – что цвета в его глазах совсем не осталось. Белки сразу переходят в черные дыры, и выглядит это чертовски странно.
Бутылка «Просекко» пуста, я один вылакал ее почти целиком (за исключением половины ботла, разлитой в самом начале). Я замечаю, что натрескался сильнее, чем мне казалось, но хочу выпить еще, чтобы достичь той стадии, которая наступает незадолго до полной отключки, – не того момента, когда пол качается под ногами и появляется резь в глазах, а того, что непосредственно ему предшествует. Я, значит, сваливаю на кухню и достаю из холодильника еще один ботл. Фишера и Анны уже нет, но на кухне народу хватает, собственно, сейчас это самое переполненное помещение на всей тусовке, и я невольно вспоминаю старый хит Ионы Леви, который раньше, в Залеме, слышал как минимум по миллиону раз на дню: You’ll always find me in the kitchen at parties.[10] Я ухмыляюсь, потому что песня в аккурат подходит к настоящему моменту и к этой долбаной кухне, залитой неоновым светом.
Я открываю бутылку, все еще ухмыляясь как ушибленный, волосы падают мне на лоб, потому что я слегка наклонился вперед и вожусь с долбаной пробкой, стараясь, чтобы она не выстрелила; я отбрасываю волосы рукой и при этом замечаю, что они дают очень прикольное тактильное ощущение – очень, очень приятное, как будто человек и не может найти для себя лучшего занятия, кроме как щупать собственные волосы; я хочу сказать, что впал в полный маразм и со стороны это выглядит примерно так: стоит некий придурок, который ухмыляется как пациент психбольницы и нежно поглаживает сам себя по голове. Но это еще не все: внезапно ступни у меня становятся теплыми и я чувствую в них легкое покалывание, а мои колени разъезжаются в стороны – и не так, как бывает, когда сильно наклюкаешься, а как-то по-другому. Чувство опьянения, кстати, совсем прошло – я имею в виду, что вдруг мои мысли совершенно проясняются и из них исчезают всякие пьяные глюки; в голове моей – не могу это иначе описать – теперь ясно, и водянисто, и тепло.
Мне, в общем, по фигу, наблюдает за мной кто-нибудь или нет. Я ставлю бутылку «Просекко» на стол и выхожу из кухни, на мгновение задумываюсь о том, что неплохо бы выкурить сигарету, но тут же понимаю, что для меня это будет слишком напряжно. Я ощущаю себя как-то прикольно, но потом до меня доходит, что, наверное, это из-за нигелевской таблетки, которая наконец подействовала; я, однако, не испытываю особого беспокойства, потому что мое теперешнее состояние не лишено приятности.