Вера Каралли была глубоко оскорблена. Потом, как я уже говорила, она попыталась привлечь к себе угасающее внимание публики, сочинив массу нелепостей о том, что в ночь убийства присутствовала в нашем доме, куда сама заманила Г.Р. Ну так это ложь, она в это время оставалась в своем номере в гостинице, под неусыпной слежкой филеров!
У нас с Феликсом начались ссоры. Он был настолько одержим своей идеей спасения России и убийства Г.Р., что уже не мог больше терпеть отсрочки своего замысла. Он говорил мне, что от меня нужно только мое мимолетное присутствие в нашем доме. Я все не соглашалась… Время тянулось, тянулось… Болела наша дочь… Феликс терял терпение. А я смертельно боялась за него, я опасалась, что его могут расстрелять за это, его и Дмитрия, я боялась, что мое имя будет покрыто кровавым позором, что я причиню страшное горе людям, которых любила: я ведь понимала, что мои дядя и тетя будут сражены вестью о смерти Г.Р., и участь Алешеньки, чье здоровье зависело от Г.Р., мучительно тревожила меня… Потом настал тяжелый, унылый декабрь 1916 года, когда к нам в Кокоз, где я была с дочерью, свекром и свекровью, приехал мой отец, вернувшийся в это время с театра военных действий. И я обнаружила, что и мой отец, и родители Феликса – они все были заодно с Феликсом.
Более того! Оказывается, Зинаида Николаевна некоторое время назад пыталась склонить бывшего московского губернатора Хвостова, ставленника Г.Р., затем оскорбленного им, найти убийцу, предлагала большие деньги тому, кто решится уничтожить Г.Р. Тем же самым был занят и отец. Конечно, все это делалось в огромном секрете, даже я ничего не подозревала.
Отец, который очень хорошо знал, какое разложение царит на фронте, говорил, что настала решительная минута.
Он был очень печален. Он с тоской смотрел в будущее, предвидя день, когда ему придется лгать, чтобы замаскировать мое участие в заговоре и свое истинное отношение к нему. Но именно отец смог убедить меня вернуться в Петроград.
Ах, как обрадовался Феликс, получив известие о моем приезде! Он мне тогда писал:
«Какое счастье твое длинное письмо… Ты прямо не знаешь, как ты мне недостаешь именно теперь, когда вся моя голова разрывается на части от всяких мыслей и планов и т. д. Так хочу тебе все рассказать… Твое присутствие в середине декабря необходимо. План, про который я тебе пишу, разработан детально, уже три четверти сделано, остался финальный аккорд. И для этого ждут твоего приезда… Это единственный способ спасти положение, которое почти безвыходно… Ты же будешь служить приманкой… Конечно, ни слова никому…
Маланья тоже участвует!»
Ну, кто такая была для нас Маланья, я уже упоминала.
Но накануне выезда в Петроград со мной случилось что-то невероятное. Я поняла, что ехать не могу, я впала в совершенную истерику и отказалась ехать. Еще и дочка разболелась, да так странно себя вела, мне казалось, не то она с ума сходит, не то я. Как-то ночью, во время всех этих моих метаний, она не очень хорошо спала и все время повторяла: «Война, няня, война!» На другой день я ее спрашиваю: «Война или мир?» И Бэби отвечает: «Война!» Я умоляю: «Скажи – мир». А она прямо на меня смотрит и отвечает: «Война!»
Истинное сумасшествие…
Нервы мои окончательно развинтились. Я написала Феликсу:
«Я знаю, что если приеду, непременно заболею… Ты не знаешь, что со мной. Все время хочется плакать… Настроение ужасное, никогда не было такого… Я не хотела всего этого писать, чтобы тебя не беспокоить. Но я больше не могу! Сама не знаю, что со мной делается. Не тащи меня в Петроград… Приезжай сюда сам… Я больше не могу, не знаю, что со мной. Кажется, неврастения… Не сердись на меня, пожалуйста, не сердись… Я ужасно как тебя люблю… Храни тебя Господь…»
Феликс меня понял и больше не укорял. Теперь наш план переменился. Теперь главную роль должна была играть Маланья – ее силуэт будет мелькать за окнами нашего дома, когда туда подъедет Г.Р., она будет смеяться, петь, музицировать, изображая, что у нее – то есть у меня! – гости… Г.Р. ее не увидит. Она будет играть меня.
Но он об этом, конечно, никогда не узнает.
Теперь Феликсу нужно было от меня только письмо, одно только письмо, которое он покажет Г.Р. – и тотчас заберет, чтобы никто и никогда не догадался о моем участии в этом деле.
Мы написали письмо… Я говорю – мы, потому что писала его я, но сочиняли его все вместе, с моим отцом и родителями Феликса.
Вот оно. Я помню его наизусть всю жизнь:
«Вы говорили, что мы предназначены друг другу. Я гнала от себя эту мысль, но не смогла от нее избавиться. Однако не могу понять, о каком предназначении Вы говорите. Я замужем. Мой муж – Ваш друг. Если бы мы могли бы вместе втроем… быть верными и нежными друзьями все трое – какое это было бы счастье, какой камень был бы снят с моей души и совести! Я верю, что Вы, при Вашем уме и невероятной силе, могли бы помочь разрешить все противоречия, которые терзают мою душу. Приходите… Мой муж передаст Вам это письмо, но он не знает его содержания. Я вернулась ради Вас из Крыма. Приходите… 26 букв… Я думаю об этом… Привезите с собой мое письмо – вы должны позаботиться, чтобы ни одна душа живая не знала, что я зову вас… Я вам доверяю!»
Мы запечатали письмо сургучом, в который я вдавила мой платиновый перстень-печатку. Когда, уже в эмиграции, мы начали продавать драгоценности, этот перстень был первым, который мы снесли к ювелиру. Мне не терпелось от него избавиться! Феликс сказал, усмехнувшись, что, если бы ювелиры знали его историю, заплатили бы в десять раз больше. Наверное, это так, но Феликс дал мне слово, что об этом письме не узнает ни одна живая душа. Впрочем, общеизвестно, что Г.Р. шел в наш дом с надеждой увидеть меня. Точно так же общеизвестно, что я находилась в это время в Крыму. Считается, что Г.Р. заманил туда Феликс возможностью встречи со мной. Но это я заманила его туда…
Мой свекор и свекровь, мой отец – они все поклялись в том, что о моем участии в этом событии не узнает никто и никогда. И они сдержали свою клятву, даже при том, что им приходилось лгать публично. Отец уехал в Киев, где в это время находилась моя бабушка, вдовствующая императрица. Мы с доченькой, с Зинаидой Николаевной и Феликсом Феликсовичем отправились в Крым, причем я прибыла к поезду в последнюю минуту, одетая иначе, чем одеваюсь всегда, и под густой вуалью, без всякого багажа. Даже слуги были уверены, что я уехала в театр, а не на вокзал, а дочь отправила в Крым с няней и родителями мужа.
Всеми этими мерами и прежде всего моим письмом нам удалось обмануть Г.Р. и заманить его к нам. Ну а Маланья виртуозно изобразила мое присутствие в доме! Г.Р. был уверен, что его вот-вот ко мне проводят… Но так и не дождался этого!
Я не собираюсь описывать его смерть. Я не видела, как его убили. Это сделал Феликс, это сделали другие, об этом много написано… Какие только версии не были накручены вокруг этого события! Мне печально было слышать, что у моего мужа и его сотоварищей отнимают права на убийство из патриотических побуждений, что твердят, будто здесь замешаны англичане, которые требовали от России продолжать войну с немцами до победного конца, а войну эту император якобы собирался прекратить под влиянием Г.Р. И даже самый роковой выстрел якобы произвел давний, еще по Оксфорду, приятель моего мужа Освальд Рейнер, английский агент и шпион. Все это ложь. Нет, я знаю, что Рейнер там был, но потом, уже после свершившегося: он тоже, как Вера Каралли, приписал себе Геростратову славу. То, что замышляли сделать Феликс, Пуришкевич, Дмитрий и Сухотин, они совершили собственными руками.
Мне хочется привести еще один фрагмент из записок моего отца. О том, каких трудов стоило удержать государя от расправы над людьми, которые так любили свою родину, что пытались спасти ее, запачкав руки кровью.
«17 декабря рано утром мой адъютант вошел в столовую с широкой улыбкой на лице:
– Ваше императорское высочество, – сказал он торжествующе, – Распутин убит прошлой ночью в доме вашего зятя, князя Феликса Юсупова.
– В доме Феликса? Вы уверены?
– Так точно! Полагаю, что вы должны испытывать большое удовлетворение по этому поводу, так как князь Юсупов убил Распутина собственноручно, и его соучастником был великий князь Дмитрий Павлович.
Невольно мысли мои обратились к моей любимой дочери Ирине, которая проживала в Крыму с родителями мужа. Мой адъютант удивился моей сдержанности. Он рассказывал, что жители Киева поздравляют друг друга с радостным событием на улице и восторгаются мужеством Феликса. Я этого ожидал, так как сам радовался тому, что Распутина уже более нет в живых, но в этом деле возникало два опасения. Как отнесется к убийству Распутина императрица и в какой мере будет ответственна царская фамилия за преступление, совершенное при участии двух ее сочленов?
Я нашел вдовствующую императрицу еще в спальне и первый сообщил ей об убийстве Распутина.
– Нет? Нет? – вскочила она.
Когда она слыхала что-нибудь тревожное, она всегда выражала свой страх и опасения этим полувопросительным, полувосклицательным: «Нет?»
На событие она реагировала точно так же, как и я:
– Славу Богу, Распутин убран с дороги. Но нас ожидают теперь еще большие несчастья.
Мысль о том, что муж ее внучки и ее племянник обагрили руки кровью, причиняла ей большие страдания. Как императрица она сочувствовала, но как христианка она не могла не быть против пролития крови, как бы ни были доблестны побуждения виновников. Мы решили просить Никки разрешить нам приехать в Петербург. Вскоре пришел из Царского Села утвердительный ответ. Никки покинул Ставку рано утром, я поспешил к своей жене.
Прибыв в Петроград, я был совершенно подавлен царившей в нем сгущенной атмосферой обычных слухов и мерзких сплетен, к которым теперь присоединилось злорадное ликование по поводу убийства Распутина и стремление прославлять Феликса и Дмитрия Павловича. Оба «национальных героя» признались мне, что принимали участие в убийстве, но отказались, однако, мне открыть имя главного убийцы. Позднее я понял, что они этим хотели прикрыть Пуришкевича, сделавшего последний смертельный выстрел.
Члены императорской семьи просили меня заступиться за Дмитрия и Феликса пред государем. Я это собирался сделать и так, хотя меня и мутило от всех их разговоров и жестокости. Они бегали взад и вперед, совещались, сплетничали и написали Никки преглупое письмо. Все это имело такой вид, как будто они ожидали, что император всероссийский наградит своих родных за содеянное ими тяжкое преступление!
– Ты какой-то странный, Сандро! Ты не сознаешь, что Феликс и Дмитрий спасли Pocсию!
Они называли меня «странным», потому что я не мог забыть о том, что Никки как верховный судья над своими подданными был обязан наказать убийц и в особенности если они были членами его семьи.
Я молил Бога, чтобы Никки встретил меня сурово.
Меня ожидало разочарование. Он обнял меня и стал со мною разговаривать с преувеличенной добротой. Он меня знал слишком хорошо, чтобы понимать, что все мои симпатии были на его стороне, и только мой долг отца по отношению к Ирине заставил меня приехать в Царское Село.
Я произнес защитительную, полную убеждения речь. Я просил государя не смотреть на Феликса и Дмитрия Павловича как на обыкновенных убийц, а как на патриотов, пошедших по ложному пути и вдохновленных желанием спасти родину.
– Ты очень хорошо говоришь, – сказал государь, помолчав, – но ведь ты согласишься с тем, что никто – будь он великий князь или же простой мужик – не имеет права убивать.
Он попал в точку. Никки, конечно, не обладал таким блестящим даром слова, как некоторые из его родственников, но в основах правосудия разбирался твердо.
Когда мы прощались, он дал мне обещание быть милостивым в выборе наказаний для двух виновных. Произошло, однако, так, что их совершенно не наказали. Дмитрия Павловича сослали на Персидский фронт в распоряжение генерала Баратова, Феликсу же было предписано выехать в его уютное имение Ракитное в Курской губернии. На следующий день я выехал в Киев с Феликсом и Ириной, которая, узнав о происшедшем, приехала в Петербург из Крыма. Находясь в их вагоне, я узнал во всех подробностях кошмарные обстоятельства убийства. Я хотел тогда, как желаю этого и теперь, чтобы Феликс раскаялся бы в своем поступке и понял, что никакие громкие слова, никакое одобрение толпы не могут оправдать в глазах истого христианина этого преступления».
Мысль изреченная есть ложь… Ну как не вспомнить здесь этих слов?! Мы все старались, как могли. Мы лгали публично и друг другу, мы обагрили руки в крови… Но все было впустую. Мы не смогли спасти Россию, как ни старались!
Более того, мы только ускорили ее гибель. Может быть, Г.Р. и в самом деле был единственным человеком, который мог бы удержать монархию от гибели. Но мы лишили его возможности сделать это… И наша страна перестала существовать.
Хочу привести здесь письмо Феликса, отправленное им из Ракитного, где он был в ссылке после событий 16 декабря. Он писал моей матери – письмо сохранилось каким-то чудом, и оно совершенно точно характеризует его состояние и умонастроение в то время:
«Меня ужасно мучает мысль, что императрица Мария Федоровна и вы будете считать того человека, который это сделал, убийцей и преступником и это чувство у вас возьмет верх над всеми другими. Как бы вы ни сознавали правоту этого поступка и причины, побудившие совершить его, у вас в глубине души будет чувство – а все-таки он убийца! Зная хорошо все то, что этот человек чувствовал до, во время и после, и то, что он продолжает чувствовать, я могу совершенно определенно сказать, что он не убийца, а был только орудием провидения, которое дало ему ту непонятную, нечеловеческую силу и спокойствие духа, которые помогли ему исполнить свой долг перед родиной и царем, уничтожить ту злую дьявольскую силу, бывшую позором для России и всего мира, перед которой до сих пор все были бессильны».
Ну, если Феликс был орудием Провидения, значит, и я была его орудием. Значит, Провидению было угодно, чтобы Россия, наша Россия погибла.
Эта мысль помогала мне жить и помогает до сих пор.
Я изо всех сил старалась забыть происшедшее. Успокоить свою больную совесть. Уверить себя в том, что о моем истинном участии в этом событии, о моей роковой роли в нем никто доподлинно не знает, а те, кто знает, будут молчать даже под страхом смерти. И мне почти удалось сделать это… Однако я напрасно старалась! Жизнь… Жизнь – это карточная игра, в которой козыри, которые были при раздаче у тебя, потом неумолимо переходят к твоим противникам.
Собственно, об этом мой дальнейший рассказ. О том, как призрак прошлого преследовал меня много лет.
У меня нет никакого желания описывать наше пребывание в России после Октябрьского переворота, потому что это была не жизнь, а ежедневное ожидание смерти. Когда мы находились под домашним арестом, под охраной революционной матросни, в Крыму: мы с Феликсом, дочкой и старшими Юсуповыми в Дюльвере, мои родители, братья и бабушка – в Ай-Тодоре, другие члены нашей семьи – в других имениях, мы могли быть убиты каждый день и остались живы только чудом. Нас спасла, по сути, сестра моей бабушки, Александра Датская, вдовствующая королева Англии, мать короля Георга – друга юности моего дяди Никки, с которым они вместе путешествовали когда-то вокруг света.
Наше перемещение из одного мира в другой было драматичным, конечно, но вполне комфортабельным – на дредноуте «Мальборо», со всем имуществом, какое мы только могли вывезти. Потом, в Париже, когда я встретилась со своим кузеном Гавриилом, князем Гавриилом Константиновичем, и он поведал мне потрясающую историю своего спасения, мне стало стыдно, что мы могли так переживать и так бояться. Я была просто потрясена тем ужасом, который испытал Гавриил, и той самоотверженностью, которую проявила его жена Нина (собственно, она была Антонина, но терпеть не могла, когда ее называли Антониной или Тоней), бывшая балерина, отнюдь не такая знаменитая, как Кшесинская, а просто маленькая артистка кордебалета. Я не могу не рассказать эту историю здесь, я должна как-то отдать должное тем своим родственникам, на долю которых пришлись такие страдания, какие нам и не снились. Я вспоминаю о страшной кончине дяди Никки и всех остальных… бедный Гавриил хотя бы остался жив, и он достоин того, чтобы я рассказала о нем!
Вот эта история.
Гавриил участвовал в первом наступлении русской армии на германскую территорию и в последующем затем отступлении. Он был в бою, где его подразделение попало в окружение и спаслось только чудовищным броском через канавы и болота, но многие его друзья (не говоря уже о лошадях) утонули в воде и иле. В конце октября 1914 года Гавриил был отозван домой в Петроград, потому что здоровье его, и без того слабое, совсем пошатнулось от перенесенных лишений и волнений. Волнений добавляло также и то, что император не позволял ему жениться на Нине Нестеровской, говоря, что это создаст нежелательный прецедент. Как будто таких прецедентов и без того не было достаточно создано – в том числе и самим императором Александром II!
Гавриила пользовал доктор Варавка, который часто посещал Царское Село, потому что среди его пациенток была Анна Вырубова, ближайшая фрейлина и подруга императрицы. Варавка очень любил Гавриила и отважился поговорить с самой императрицей Александрой Федоровной о той глубокой страсти, которую он питает к Антонине Нестеровской. Он так убедительно расписал нерушимую любовь и верность молодых людей, что чувствительная императрица пожалела бедных влюбленных, которые разлучены только предрассудками. Что и говорить, времена менялись не по дням, а по часам! Императрица пообещала убедить мужа дать разрешение Гавриилу и Нине венчаться. Может быть, для виду их сначала накажут, может быть, им придется на время покинуть Россию, но это ненадолго!