— Salve, spes fidei, lmen ecclesiae! [37] — говорил он. — За твое здоровье, дружище. Узнаю марку — марсала Шеррика трехмесячного разлива, двести фунтов сорок шиллингов за дюжину.
— Да нет же, нет… (Так вот, значит, какой скелет таился в чуланчике у Ханимена — под скелетом я отнюдь не имею в виду весельчака Фреда Бейхема, который отличался цветущим видом, был огромного роста и весил четырнадцать стоунов.) Право же нет, Фред, — вздыхает владелец марсалы. — Ты сильно преувеличиваешь. Это совсем не такое дорогое вино, как ты думаешь, оно много дешевле.
— Так, значит, почем оно? — спрашивает Фред, щедро наливая себе вторую порцию. — Полкроны? Полкроны, так ведь, Ханимен? Сорокой я клянусь и петухом, что и шести-то пенсов ведь не стоит, — произносит он, пародируя знаменитого в то время трагика. Он мог скопировать любого актера — трагического или комического, — любого парламентского оратора, любого проповедника, умел кричать петухом, скрипеть пилой, показывал, как выскакивает пробка из бутылки и вино с бульканьем льется в графин, как жужжит пчела, как мальчишка-трубочист лезет в дымоход, и всякое такое прочее. Он до того похоже представлял страдающих морской болезнью пассажиров, что впору было умереть со смеху. Епископ, его дядюшка, пришел в такой восторг от этого комичного зрелища, что подарил Фреду чек на изрядную сумму, а тот разменял его в "Музыкальной пещере" и при этом изобразил перед собравшимися дядюшку и его капеллана, показав в довершение, как они маются морской болезнью, причем весьма похоже и натурально.
— Так почем же тебе обошелся стаканчик этого хереса, Чарли? — продолжал Фред после этой интермедии. — Не дорого, говоришь? У тебя с малых лет эта подлая привычка, Чарльз Ханимен. Я отлично помню, сэр, как в безмятежные дни нашего детства, в школе, украшением которой я был, ты беспрестанно лгал своему почтенному батюшке. Лгал, Чарльз! Уж прости старого друга за откровенность, но, по-моему, тебе легче соврать, чем сказать правду. — Он взглянул на визитные карточки в вазе над камином. — Ага, приглашения к обеду, на горячие булочки! "Дайте почитать проповедь!" Ах ты старый мошенник, седобородый Анания! Слушай, Чарли, а что тебе, в самом деле, стоит подыскать невесту для твоего покорного слуги? Со стадами и пашнями, рентой и консолями, а? Я, конечно, бедняк, но долгов у меня меньше, чем у тебя. А из себя я куда представительней. Гляди, какая грудь, — и он похлопал себя по груди, — и вообще, какое телосложение, сэр: образец мужской красоты.
— Бога ради, Бейхем!.. — вскричал мистер Ханимен, бледный от страха. — Сюда могут войти…
— А что я такое сказал, сэр? Что я — образец мужской красоты. Входи, злодей, и если ты не бейлиф, узнаешь силу ты моей руки.
— Господи, боже мой!.. Кто-то идет!.. — простонал Ханимен, упав на тахту. В ту же минуту дверь отворилась.
— Уж не убить ли нас, пришедший, ты задумал?.. — и Бейхем с театрально-воинственным видом двинулся вперед. — Входи ж, презренный трус, входи! Да то ж прислужник!.. — И, разразившись демоническим смехом, он отступил от дверей.
Прислужник нес на подносе горячую воду и бутылку содовой для мистера Фредерика. Ему было велено, чуть заслышит сверху оклик, нести туда содовую. Бутылка была с шумом откупорена, и Фредерик проглотил ее содержимое, издав затем такое шипение, точно внутри у него все было раскалено.
— Который час, прислужник? Четвертый? Постой, значит, я завтракал ровно десять часов назад, на рассвете, всего-навсего чашкой кофе на Ковент-Гарденском рынке. Чашкой кофе за пенни с булочкой за полпенни. А у миссис Ридли что нынче на обед?
— Жареная свинина, сэр.
— Принеси порцию. Ко мне в комнату, если только ты, Ханимен, не будешь очень настаивать, дружок, чтобы я обедал с тобой.
Тут послышался громкий стук у входных дверей, и Фред объявил:
— Это, наверно, какой-нибудь друг или дама, желающая исповедаться. Я вынужден покинуть тебя, Чарльз, хотя, я знаю, ты скорбишь о моем уходе. Принеси наверх мои вещи, Том. Да смотри, поосторожней их чисти, бездельник, не то сотрешь ворс с сукна. И подай мне жареной свинины, да чтоб побольше яблочной подливы, — так и скажи миссис Ридли, сердечный ей привет. Да захвати еще одну из рубашек мистера Ханимена и одну из его бритв. Прощай же, Чарльз, и помни обо мне! — И он скрылся на своем чердаке.
Глава XII,
в которой всех приглашают к обеду
Джон Джеймс распахнул дверь, спеша приветствовать своего друга и покровителя, чье появление всегда доставляло ему радость; этим другом и покровителем был не кто иной, как Клайв Ньюком — в глазах юного Ридли самый красивый, самый блестящий, самый счастливый, самый высокородный и самый одаренный из всех молодых людей, населяющих наш остров. Кто из мальчиков, наделенных пылкой душой, в свое время не боготворил кого-нибудь? Ведь у каждого юноши, прежде чем он отдаст свое сердце женщине, обязательно есть самый близкий приятель и закадычный друг, которому он пишет длинные письма во время каникул, о котором постоянно думает, на сестре которого мечтает жениться, из кошелька которого заимствует деньги и ради которого, если надо, готов принять порку, — словом, его герой и кумир. Таким кумиром для юного Джона Джеймса был Клайв. Когда юный художник хотел нарисовать Тадеуша Варшавского, какого-нибудь принца или Айвенго, кого-нибудь не похожего на других и прекрасного, он рисовал Клайва. При виде юноши сердце его замирало от счастья. Он охотно брался сходить к Серым Монахам с письмом или поручением для Клайва — чтобы только увидеть его, услышать от него приветливое слово, пожать ему руку. Прежний дворецкий лорда Тодмордена тоже обитал у Серых Монахов (это монастырское здание, как уже говорилось, приняло в свои стены и мальчиков, и стариков) и по воскресеньям иногда приходил обедать к своему преемнику. Он сидел за столом и ворчал на протяжении всей трапезы до девяти часов вечера, когда ему надо было уходить, дабы к десяти поспеть к себе в богадельню, — жаловался на тамошнюю кормежку, тамошнее пиво, одежду, на бесконечные молебствия, на обхождение попечителя и недостаток чернослива в пудинге, — словом, на все, на что обычно жалуются мальчишки да старики. Можно только удивляться, до чего Джон Джеймс привязался к этому неприятному, глупому, сварливому, пожелтевшему от табака старцу и готов был по любому поводу ходить навещать его в инвалидном доме. На самом-то деле он искал встреч с Клайвом. Он передавал ему записки и пачки рисунков, благодарил за одолженные книги, спрашивал совета в выборе чтения — то есть пользовался всяким предлогом, чтобы лишний раз увидать своего покровителя, свой идеал и предмет гордости.
Боюсь, что Клайв Ньюком поручал ему проносить на школьный двор ром и сигары и, встречаясь с ним, тайком забирал у него эти запретные товары. Школьники хорошо знали бедного Джона — и называли его "Ньюкомов Панч". Он и впрямь был почти горбун, изжелта-бледный, с длинными тонкими руками, черными волнистыми волосами над высоким лбом и большими печальными глазами.
— А, это ты, Джей Джей?! — весело говорит Клайв, увидав в дверях своего безропотного друга. — Папа, это мой друг Ридли, вот он так умеет рисовать!
— Один мой знакомый юноша может потягаться в этом деле с любым своим сверстником, — отвечает полковник, любовно глядя на Клайва. Он считал, что талантливей его сына нет никого на свете, и уже помышлял о том, чтобы издать некоторые его рисунки у Маклина на Хэймаркет.
— Это мой отец, он только что воротился из Индии, а это мистер Пенденнис, тоже когда-то учился у Серых. И что, дядюшка дома?
Оба джентльмена удостоили покровительственным кивком тщедушного мальчугана, представленного им под именем Джей Джея. Полковник Ньюком, при всей своей беспримерной скромности, держался, однако, старых армейских правил и с сыном дворецкого считал уместным обращаться, как с рядовым, — доброжелательно, но свысока.
— Мистер Ханимен у себя, джентльмены, — смиренно отвечает мальчик. — Разрешите вас проводить? — И мы подымаемся вслед за ним по лестнице. Мистера Ханимена мы застаем сидящим на тахте, с книгой Пирсона "О вере". Роман он при нашем появлении прячет под подушку. Клайв потом обнаружил его, когда дядя ненадолго отлучился в гардеробную. Пастор согласился отложить на время свои теологические изыскания и пообедать с зятем.
Прежде, чем мы вошли к Ханимену и застали его углубленным в раскрытый перед ним фолиант, я услышал, как Клайв шепнул своему другу:
— Пойдем, посмотрим твои картинки, старина. Ты сейчас что рисуешь?
— Когда вы постучали, я как раз рисовал у себя наверху из "Тысячи и одной ночи", — отвечал Джей Джей. — Я подумал, что это, наверное, вы, и спустился вниз.
— Покажи-ка эти картинки. Пойдем к тебе, — предложил Клайв.
— Ко мне?.. Что вы! — удивился его собеседник. — У меня совсем крохотная каморка.
— Покажи-ка эти картинки. Пойдем к тебе, — предложил Клайв.
— Ко мне?.. Что вы! — удивился его собеседник. — У меня совсем крохотная каморка.
— Не беда, пошли, — отозвался Клайв, и оба мальчика исчезли, оставив троих джентльменов за беседой — вернее, мы только слушали, а разглагольствовал один Ханимен, распространяясь, с присущим ему красноречием, о прелестях погоды, о тяготах духовного сана, о высокой чести, какую оказал ему полковник своим визитом, и о всем таком прочем.
Вскоре Клайв спустился к нам, но уже один. Он был очень взволнован.
— И вы еще толкуете о моих рисунках, сэр, — сказал он отцу. — Посмотрели бы вы, как рисует Джей Джей! Да ведь он гений, ей-богу! Чудесные рисунки, сэр! Смотришь — и словно читаешь "Тысячу и одну ночь", — только в картинках. Вот Шехеразада рассказывает сказки, а султан сидит на своем ложе и слушает вместе с этой — как ее? — Динарзадой. До чего же свирепый старик! Так сразу и видно, что он уже срубил головы нескольким своим женам. Понять не могу, откуда Джей Джей все это берет. Конечно, я лучше него рисую собак и лошадей, но ведь я рисую только то, что вижу. Или он видит то, чего мы не видим? Да, папа, решено: я буду художником, больше никем. — И он принимается рисовать своих собак и лошадей тут же за дядиным столом, вокруг которого сидят старшие.
— Мы там, наверху, договорились с Джей Джеем, — продолжал Клайв, не переставая чертить пером, — что снимем вместе мастерскую, а возможно, и поедем за границу. Вот будет весело, правда, папа?
— Милейший Клайв, — сказал мистер Ханимен тоном кротким и назидательным, — в обществе есть некоторые различия, и нам о них следует помнить. Ведь не думаешь же ты стать профессиональным художником? Это ремесло годится для твоего юного протеже, но не для тебя…
— Не для меня?! — вскричал Клайв. — Не такая уж мы знать, по-моему, и потом, все равно, я считаю, что живописец нисколько не хуже стряпчего, врача или даже солдата. В "Жизнеописании доктора Джонсона", которое всегда читает мой отец, мне больше всего нравится то место, где написано про сэра Джошуа Рейнольдса. Уж он-то настоящий джентльмен изо всех, о ком говорится в книге. Вот если бы мне написать такую картину, как портрет-лорда Хитфилда, что висит в Национальной галерее. И что? Написать такую картину больше чести, чем участвовать в Гибралтарском сражении. А его "Три грации", — разве они не восхитительны? А "Кардинал Бофорт" в Дуличе?! Я смотреть на него боюсь, такой он страшный. Нет, Рейнольде был молодец! А Рубенс чем плох? Он был послом и кавалером ордена Бани. И Ван-Дейк тоже. А Тициан, а Рафаэль, а Веласкес? Они все были настоящие джентльмены, — попробуйте-ка сыскать лучше, дядя Чарльз!
— Я отнюдь не хотел сказать, что живопись — неблагородное дело, — возразил его дядюшка, — но в обществе принято считать другие профессии более солидными. И я полагал, что сын полковника Ньюкома…
— Сын полковника Ньюкома будет следовать своему призванию, — вмешался отец. — Джентльмену приличествует любое занятие, если только оно не бесчестно. Пусть бы даже он вздумал стать скрипачом, — понимаете, скрипачом! — я и тогда бы не стал возражать.
— И чудного же малого видели мы там, наверху! — восклицает Клайв, отрываясь от рисунка. — Он расхаживал взад-вперед по площадке в одном халате, надетом чуть ли не на голое тело; в одной руке тарелка, а в другой — свиная отбивная, которую он ел на ходу. Вот этак, видите, — и Клайв нарисовал какую-то фигуру. — И что бы вы думали, сэр! Оказывается, он был в "Музыкальной пещере" в тот вечер, когда вы так разгневались на капитана Костигана. Он меня сразу признал и говорит: "Ваш батюшка, сэр, вел себя, как джентльмен, как христианин и человек чести. Maxima debetr pero reverentia [38]. Засвидетельствуйте ему мое почтение. Я не знаю его высокочтимого имени, — так и сказал "высокочтимого", — прыснул со смеху Клайв, — но скажите ему, что я сирота, нахожусь в стесненных обстоятельствах, — это собственные его слова, — и очень хочу, чтобы он взял надо мной опеку".
По тому, как мальчик надувал щеки и старался говорить басовитым, громким голосом, я сразу понял, что он изображает не кого иного, как Фреда Бейхема.
— Значит, вот где обитает "Красный корсар"! — вскричал мистер Пенденнис. — Наконец-то сыскался!
— Он временами тут появляется, — небрежно бросил мистер Ханимен. — Здешний хозяин был дворецким, а хозяйка экономкой его отца — Бейхема, из тех Бейхемов, одного из древнейших семейств Европы. А сам мистер Фредерик Бейхем, тот весьма эксцентричный субъект, о котором вы говорите, учился у дражайшего моего батюшки в счастливые дни нашей жизни в Борхембери.
Не успел он договорить, как в дверь постучали, и, не дожидаясь приглашения, к нам ввалился мистер Фредерик Бейхем, облаченный в свой излюбленный экстравагантный костюм. В те дни мы носили стоячие воротнички и широкие галстуки и лишь немногие оригиналы и поэты отваживались ходить "а-ля Байрон" — с отложным воротником. Бейхем же повязывал шею только узкой лентой, так что его буйные рыжие бакенбарды свободно вились по обеим сторонам его мощного подбородка. Сегодня на нем был черный сюртук и большая широкополая шляпа, делавшая его несколько похожим на сектантского проповедника. А порой его можно было встретить в зеленой куртке с голубым шарфом на шее, точно он был кучером или завсегдатаем скачек.
— Я узнал от хозяйского сына, что вы — полковник Ньюком, — объявил он с невероятной серьезностью. — Мне недавно довелось быть с вами в одном месте, сэр. Я искал там отдохновения после целого дня литературных трудов, весьма меня утомивших, и оказался свидетелем сцены, каковая делает вам великую честь, сэр. Не ведая, кто вы, я несколько легкомысленно говорил об этом с вашим сыном — этим юношей ingeimi vlts ingeniqe pdoris [39]. Мое почтение, Пенденнис! И я решил, сэр, спуститься и принести извинения, на тот случай, если сказал что-нибудь, что могло задеть джентльмена, коего сам считал правым. Пенденнис, конечно, помнит, как я во всеуслышанье объявил об этом после вашего ухода.
Пенденнис глядел с удивлением, точно желая сказать, что не помнит.
— Забыли, Пенденнис? Так обычно и бывает, сэр: ушел с пирушки и наутро ничего не помнишь! Вы были правы, что отказались посещать это заведение. Нам же, служителям общества, частенько приходится подкреплять свои силы в часы, когда счастливые смертные вкушают сладкий сон.
— А какова ваша профессия, мистер Бейхем? — спросил довольно сурово полковник: индийскому джентльмену в словах Бейхема почудилась насмешка, а этого он не терпел. В жизни не сказав никому худого слова, он готов был вспылить при одной мысли, что кто-то с ним вольничает.
— Стряпчий без клиентуры, литератор, коему редко удается сбыть с рук свои творения, джентльмен, незаслуженно, а может, и заслуженно, отвергнутый родней, сэр. Зарабатываю, чем придется. В тот вечер я читал в Хэкпи, в зале "Партепоней" лекцию о достоинствах некоторых наших юмористов. Публики собралось немного, но, возможно, большего моя лекция и не стоила. Домой я возвращался пешком, уже за полночь, и, зайдя в кабачок подкрепиться яйцом и кружкой пива, оказался свидетелем сцены, делающей вам великую честь. Что это? Никак карикатура на меня?.. — Он взял в руки рисунок, над которым трудился Клайв. — Я ценю смешное, даже если задевают меня самого, и умею посмеяться всякой чистосердечной шутке.
Слова эти вполне умиротворили нашего честного полковника.
— Можете не сомневаться, мистер Бейхем, что наш шутник не способен обидеть ни вас, ни кого другого. Этот мошенник нарисовал и меня, родного отца, и я послал рисунок майору Хоббсу, который замещает меня в полку. Сам Чиннери не добился бы большего сходства, сэр. Он изображает меня и пешим и конным; рисует и моего приятеля — мистера Бинни, с которым мы вместе живем. Дома у меня целая пачка его рисунков, и если вы окажете нам честь отобедать нынче со мной и этими джентльменами, то сами убедитесь, что не на вас одного он рисует карикатуры.
— Я только что перекусил у себя наверху, сэр. Я человек умеренных потребностей и, когда надо, умею жите по-спартански, но ради такой хорошей компании готов снова взяться за вилку и нож. Ничего, что я в дорожном; платье? Я… сейчас живу в деревне, а здесь держу комнату! только на те случаи, когда наезжаю в столицу.
Когда Ханимен собрался, полковник, который питал великое почтение к церкви и ни за что не хотел пройти в дверь раньше священника, вышел из комнаты с ним об руку, так что мистер Пенденнис оказался в обществе Бей-хема. По Хилл-стрит и Беркли-сквер они шли прямиком, но на Хей-Хилл мистер Бейхем вдруг круто взял лево руля и увлек спутника в лабиринт проходов между конюшнями, так что они долго кружили, прежде чем выбрались на Клиффорд-стрит, куда и лежал их путь. Бейхем намекнул Пенденнису, что не худо бы нанять кеб, но тот наотрез отказался: честно говоря, ему любопытно было узнать, какой курс изберет его чудаковатый спутник.