Читателю известно, что предшествующие страницы нашей бесхитростной хроники охватывают период более трех лет, и пока истекал отпуск Томаса Ньюкома и отрастали усы Клайва, жизнь прочих лиц, связанных с нашей историей, тоже шла своим чередом, и одним прибывало счастье, а других оно покидало. Повествование наше до сих пор представляло собой ряд неторопливых сцен, так что волей-неволей приходилось вести его в настоящем времени, а автор исполнял роль хора в трагедии: он пояснял от случая к случаю, — то напрямик, то намеком, — что произошло между актами и как очутились герои в том или ином положении. В современном театре, как то ведомо театральным критикам, пояснения к действию чаще всего выпадают на долю второстепенных персонажей. Обычно это — два прогуливающихся джентльмена из приятелей сэра Гарри Таланта, которые приветствуют молодого баронета в столице, а заодно рассуждают о скупости старого набоба, его дядюшки, и о глубине чувств, питаемых героем к леди Аннабель, premiere amorese [88]. Или же это одетая в белое полотно наперсница облаченной в белый атлас героини. Или — "эй, Том, мошенник!.." — камердинер, либо выездной лакей, более или менее смышленый и дерзкий, этот отлично нам знакомый тип слуги в ботфортах и ливрейном кафтане с красным воротником и обшлагами, которого сэр Гарри безбожно честит и весьма нерегулярно оплачивает, но упорно держит при себе. Или Люсетта, служанка леди Аннабель, которая относит ее billets-dox и прочитывает их по дороге, знает все семейные тайны, прячет любовника под кушетку и в интермедиях поет куплеты. Так и нам сейчас предстоит заглянуть в частную жизнь Чарльза Ханимена, проникнуть в тайны преподобного джентльмена и поведать публике о том, что произошло с ним за те последние несколько месяцев, когда он лишь изредка, хотя и не без приятства появлялся на нашей сцене.
Пока у племянника его пробивались усы, а деньги и отпуск зятя приходили к концу, надежды мистера Ханимена начали увядать, проповеди тускнеть, а его блестящая некогда слава сходить на нет. Немало причин способствовало его плачевному нынешнему состоянию. Часовня леди Уиттлси, когда ни заглянешь в нее, теперь не бывает переполнена. На церковных скамьях зияют пустые места, и уже не трудно устроиться с удобством у самой кафедры, откуда проповедник, глянув поверх приложенного к глазам платочка, не увидит больше лорда Дремли: его светлость ходит нынче спать в другое место; а вслед за ним откочевал и весь правоверный бомонд. И не приходится бедному пастырю бросать умильные взгляды на парижские шляпки аристократок и читать восторг на обращенных к нему прелестных личиках обитательниц Мэйфэра. В часовне сидят теперь безвкусно разодетые купцы из соседних лавок со своими семействами, а одну из лучших скамей занимает дворецкий Ридли с сыном и супругой. Конечно, у старого Ридли вид самый благородный — плешивая голова, вместительный жилет и молитвенник с золотым обрезом, — и у Джей Джея прекрасное одухотворенное лицо, но миссис Ридли!.. На ее пухлой физиономии так и написано: кухарка и экономка. Да и музыка здесь уже не та, что прежде. Ушел этот бунтарь и привереда бас Гаркни и сманил с собой четырех лучших мальчиков-певчих — они исполняют теперь куплеты в "Музыкальной пещере". Ханимен с полным правом может жаловаться на гонения и сравнивать себя с отшельником, ведь он действительно проповедует в пустыне. Когда-то его, как раньше другого пустынника — святого Иеремию, посещали львы. Больше они к нему не ходят. Львы, посещающие пастырей, лижут теперь стопы другим духовным отцам; они пресытились застарелыми проповедями бедняги Ханимена. За последние три года у Ханимена повсюду расплодились соперники и увели его овечек в свои овчарни. Мы же знаем, что эти наивные твари всегда бегут друг за дружкой — такова их овечья природа. Быть может, в церкви Святого Иакова, что совсем рядом, объявился новый проповедник — смелый, решительный, блестящий, общепонятный, образованный, но не педантичный; его мужественный голос проникает в сердца, его проповеди толкуют о жизни, об отношениях между людьми, о мудрости общежития, а не только о вере; и люди — самые учтивые, умные, начитанные, нарядные и эгоистичные толпой валят к нему в церковь послушать разок-другой его поучения. А так как людей умных, начитанных, нарядных и прочее и прочее на свете достаточно много, их яркая процессия не иссякает круглый год, до отказа заполняя церковь святого Иакова. А потом рядом появится какой-нибудь кликуша-шарлатан, у которого ни знаний, ни учености, ни милосердия и который только и умеет запугивать публику угрозами и будоражить силой своего гнева, и она будет толпой ходить к нему, покуда ей не наскучит гром его проклятий. А тем временем старые мирные церкви по соседству все так же звонят в свои колокола и по воскресеньям отворяют врата свои для смиренных прихожан и рассудительного пастыря, который всю неделю трудится в школе и у одра болезни, даруя кроткий свет, вдумчивое поученье или безмолвную помощь.
Мы лишь изредка виделись с Ханименом — его общество было не слишком занимательным, а жеманство при ближайшем рассмотрении весьма утомительным, — однако Фред Бейхем неусыпно наблюдал за священником со своих антресолей у миссис Ридли и по временам докладывал нам о его делах. Вот и теперь мы услышали печальное известие, которое, разумеется, умерило веселость Клайва и его товарища; а Ф. Б., сохраняя свою всегдашнюю невозмутимость, обратился к Тому Сардженту и сказал, что имеет сообщить нам нечто важное с глазу на глаз; и Том с еще пущей невозмутимостью промолвил:
— Ступайте, дети мои, вам лучше обсудить сей предмет вдали от шума и ликования бражников. — И он позвонил в колокольчик и приказал Бетси подать ему стакан рома с водой и второй такой же за его счет мистеру Десборо.
Мы удалились в соседнюю комнату, где для нас зажгли газовый рожок, и Ф. Б., прихлебывая из кружки пиво, поведал нам о злоключениях бедного Ханимена.
— При всем моем уважении к присутствующему здесь Клайву, — начал Бейхем, — и к святости его юных и нежных чувств скажу все же, сэр, что ваш дядюшка Чарльз Ханимен — никуда не годный человек. Я знаю его вот уже двадцать лет — с тех самых пор, как учился у его батюшки. Старушка, мисс Ханимен, та, как говорится у нас, картежников, козырной масти; таков же был и старый Ханимен. А вот Чарльз и его сестрица…
Я наступил под столом на ногу Ф. Б., он, видно, забыл, что сестрица эта была матерью Клайва.
— Хм!.. О вашей покойной матери я… хм!.. могу лишь сказать vidi tantm [89]. Я почти не знал ее. Она очень рано вышла замуж, и я тоже был очень молод, когда она уехала из Баркхембери. Ну, а Чарльз, тот выказывал свой нрав сызмальства — и притом не слишком приятный, — отнюдь не образец добродетели. У него всегда был талант залезать в долги. Ума не приложу, на что он мог тратиться, кроме леденцов и мраморных шариков, только он занимал деньги у всех подряд — будь то мы, ученики, или даже конюх старого "Носатика" (вы уж извините, но так мы в шутку величали вашего дедушку — мальчишки всегда остаются мальчишками, что поделаешь!); так даже у отцовского конюха он занимал деньги. Помню, я здорово отдубасил Чарльза Ханимена за этот позорный поступок.
В колледже он вечно был в долгах, вечно испытывал трудности, хотя со стороны было не сказать. Его пример да будет вам наукой, дитя мое! Его и мой, коли на то пошло. Взгляните на меня, — я, Ф. Бейхем, "потомок королей, тосканским скипетром издревле помававших", боюсь пройти по улице, чтоб не попасться на глаза башмачнику, и содрогаюсь всем своим мощным телом, когда кто-нибудь положит мне руку на плечо, как давеча на Стрэнде вы, Пенденнис, — у меня прямо ноги подкосились. Я много ошибался в жизни, Клайв. Я это знаю. Если не возражаете, я закажу еще кружку пива. А не найдется ли у миссис Нокс в буфетной холодного мяса, Бетси? И как всегда рассолу. Уф!" Передай ей мой поклон и скажи, что Ф. Б. голоден. Так я продолжаю. Ф. Б. совершил множество промахов, и он это знает. Порой он, возможно, обманывал; но никогда не был таким законченным мошенником, как Ханимен.
Клайв недоумевал, как ему отнестись к подобной аттестации его родственника, приятель же его прыснул со смеху, в ответ на что Ф. Б. только степенно кивнул и возобновил свой рассказ.
— Не знаю, много ли он позаимствовал у вашего батюшки, скажу только, что Ф. Б., будь у него половина этих денег, жил бы припеваючи. Не ведаю я и того, сколько его преподобие вытянул у бедной брайтонской старушки, своей сестрицы. Часовню свою, как вы, наверно, знаете, он заложил Шеррику, который получил на нее все права и может в любой день выставить его вон. Я не считаю Шеррика плохим человеком. По-моему, он человек хороший. Мне известно, что он не раз оказывал помощь попавшему в беду. Ему хочется проникнуть в общество — вполне законное желание! Поэтому вас и пригласили тогда на завтрак вместе с ним, а он пригласил вас к себе обедать. Надеюсь, обед был хороший. Я бы тоже охотно поехал!
В конце концов векселя Ханимена скупил Мосс, а его зять с Кэрситор-стрит заполучил самого проповедника. Его там заждались. Один иудей заграбастал часовню, другой — проповедника. Правда, неплохо?! Теперь Шеррик может превратить часовню леди Уиттлси в синагогу и посадить главного раввина на кафедру, с которой когда-то толковал Священное писание мой дядюшка епископ.
Сейчас акции этого предприятия котируются невысоко. Мы тут с Шерриком вдоволь посмеялись. Нравится мне этот еврей, сэр. Он рвет и мечет, когда Ф. Б. является к нему и спрашивает, нет ли лишнего билетика, хоть на хорах. Бедняга Ханимен из кожи вон лез, чтобы переманить назад всех своих прихожан. А я помню времена, когда дело процветало, — ложи (простите, скамьи) абонировались на весь сезон, и даже спозаранку не раздобыть было местечка. И тут Ханимен разбаловался и стал по нескольку раз читать одну проповедь. Публике надоело глядеть, как льет крокодиловы слезы этот старый мошенник!.. Тогда мы прибегли к музыкальным эффектам. Тут-то и пришел на помощь Ф. Б., сэр. Какой это был ход! И его сделал я, сэр. Только ради меня и стал петь Гаркни, — почти два года он ходил у меня трезвый, как апостол Матфей. Но Ханимен не заплатил ему, — что крику было в доме божьем! — и вот Гаркни ушел. А тут еще вмешался в дело Шеррик. Прослышал он об одном человеке из Хэмстеда, который показался ему подходящим, и заставил Ханимена нанять его за большие деньги. Вы, наверно, его помните, сэр! Это — преподобный Симеон Киррпич, самый низкий субъект из всей Низкой Церкви, сэр, рыжий коротышка, который напирал на звук "г" и гнусавил, как все ланкаширцы; он так же подходил для Мэйфэра, как Гримальди для Макбета. Они цапались с Ханимепом в ризнице, точно кошка с собакой. Этот разогнал добрую треть наствы. Человек он был честный и даже не без способностей, только не очень богобоязненный, — назидательно пояснил Ф. Б. — Я сказал об этом Шеррику, едва только его услышал. Посоветуйся он со мной заблаговременно, я сберег бы ему немалые деньги, куда больше той безделицы, из-за которой мы с ним тогда повздорили, — деловой спор, сэр, маленькое расхождение из-за пустячного дела трехмесячной давности, породившего меж нами временное охлаждение. А Ханимен, тот, как всегда, лил слезы. Ваш дядюшка — великий мастер лить слезы, Клайв Ньюком. Он приходил к Шеррику со слезами на глазах и умолял его не брать этого Симеона; но тот все же взял его. Так что отдадим должное бедняге Чарльзу — крах леди Уиттлси был не только его рук делом; Шеррик тоже повинен в том, что предприятие прогорело.
Тогда, сэр, наш бедный Чарльз вздумал поправить свои дела женитьбой на миссис Мустанг: она была без ума от него, и дело почти сладилось, невзирая на ее сыновей, которые, как легко понять, были в ярости. Но Чарли так любит врать, сэр, что солжет, даже если ему нет от того никакой корысти. Он объявил, что часовня дает ему тысячу двести фунтов в год да еще, мол, у него есть собственный капитал; а как они стали смотреть бумаги с невестиным братом, стряпчим Брвггсом, тут и выяснилось, что все это — сплошное вранье, — ну, вдова, ковечно, на дыбы, знаться с ним больше не хочет. Она женщина деловая и все девять лет, что ее бедный муженек провел у доктора Диета, сама управлялась в их шляпном магазине. Отличный магазин — это я привел туда Чарльза. Мой дядюшка епископ всегда заказывал там шляпы, и там же долгое время изготовляли покрышки для этого скромного вместилища разума, — сообщил Ф. Б., прикоснувшись к своему высокому лбу. — Он бы заполучил вдовушку, ручаюсь вам, — со вздохом добавил Ф. В., - кабы не эта злосчастная ложь. Ей не нужно было денег. Их у нее достаточно. Она мечтала проникнуть в общество и потому хотела выйти за джентльмена.
Но чего я не могу простить Ханимену, это того, как он поступил с бедным стариком Ридли и его женой. Ведь это я привел его к ним. Я думал, они будут брать с него плату помесячно и денег у него вдоволь, — словом, что я устроил им выгодное дело; да и сам он не раз говорил мне, что у них с Ридли все честь честью. А между тем он не только не платил за квартиру, но еще занимал у них порядком, и когда давал обеды, вино ему покупали Ридли. Сам не платил и не давал им пустить исправных жильцов. Все это он сам рассказал мне, заливаясь слезами, когда нынче прислал за мной, — и я пошел к мистеру Лазарусу, сэр, пошел в это львиное логово, ибо друг был в беде, сэр! — возвестил Ф. Б., горделиво озираясь. — Не знаю, сколько он им задолжал. Ведь какую бы сумму он ни назвал, все равно соврет. От Чарльза ни слова правды не дождешься. Но Ридли-то какие молодцы, вы подумайте, — ни разу не обмолвились Ф. Б. об этом долге! "Мы бедны, но у нас есть кое-какие средства, так что мы можем и подождать. К тому ж мы надеемся, что мистер Ханвмен когда-нибудь нам заплатит", — сказала мне миссис Ридли нынче вечером. Она растрогала меня до глубины души, сэр, — продолжал Бейхем, — и я крепко обнял и расцеловал старушку, чем немало удивил маленькую Канн и юного Джей Джея, вошедшего в комнату с картиной под мышкой. Но она сказала им, что целовала мистера Фредерика еще в ту пору, когда Джей Джей не родился на свет. И это правда: она была доброй, верной слугой, и я, обнимая ее, был движим самыми высокими чувствами, самыми высокими, cap!
Тут вошла старая Бетси и объявила, что ужин "дожидает мистера Бейхема и позднота несусветная", и мы с Клайвом, предоставив Ф. Б. его трапезе и пожелав миссис Иокс спокойной ночи, отправились по домам.
Глава XXVI,
в которой полковник Ньюком продает своих лошадей
Я нисколько не удивился, когда на другой день рано поутру увидал у себя полковника Ньюкома, которому Клайв успел сообщить важную весть, принесенную накануне Бейхемом. Целью полковника, о чем вряд ли надо рассказывать тем, кто его знает, было выручить из беды шурина, и, будучи полным невеждой во всем, что касалось стряпчих, судебных приставов и их обычаев, он решил прийти за советом в Лемб-Корт, выказав тем немалое благоразумие, ибо я, во всяком случае, больше своего простодушного гостя понимал в делах житейских и мог добиться у кредиторов лучших условий мировой для бедного арестанта, а вернее, для полковника Ньюкома, который и был в этом деле страдательным лицом.
Благоразумно заключив, что нашему доброму самаритянину лучше не видеться с невинной жертвой, каковую он вознамерился снасти, я оставил его на попечение Уорингтона в Лемб-Корте, а сам поспешил в арестантский дом, где сидел под замком недавний баловень Мэйфэра. Меня впустили к нему, и при виде меня слабая улыбка заиграла на устах узника. Его преподобие был небрит; он уже успел позавтракать — я увидел стакан из-под коньяка на грязном подносе с остатками завтрака. На столе лежал засаленный роман из библиотеки на Чансери-Лейн. Но в тот момент наш проповедник был занят сочинением одного, а может, и нескольких из тех многословных писем, тех красноречивых, витиеватых и старательно продуманных посланий, снизу доверху испещренных подчеркнутыми словами, где с подчеркнутой страстью обличаются _козни злодеев_, равнодушие, если не _хуже_, друзей, на чью помощь, _казалось бы, можно было надеяться_, и гнусные проделки этих абрамов; упоминается о непредвиденном отказе Смита вернуть одолженные ему деньги, хотя автор письма рассчитывал на него, как на _Английский банк_; и в заключение дается _клятвенное обещание_ (надо ли говорить, в сопровождении скольких благодарственных слов) вернуть долг в такую-то сумму не _позже следующей субботы_. Этот текст, несомненно, знакомый бывалому читателю по множеству сходных, хоть и написанных разной рукой писем, теперь исправнейше воспроизводился беднягой Ханименом. Здесь же на столе, в винном стакане, лежала клейкая облатка, а в прихожей, разумеется, дожидался посыльный, чтобы доставить письмо по назначению. Такие письма всегда передают через посыльного, о котором упоминается в постскриптуме; и он всегда сидит у вас в прихожей, пока вы читаете письмо, и вам не однажды напоминают, что "…там молодой человек дожидается ответа, сэр".
Я был далек от мысли, что Ханимен правдиво изложит действительное состояние своих дел человеку, уполномоченному их рассмотреть и уладить. Ни один должник не признается сразу во всех долгах; он будет обрушивать на своего агента или заступника сюрприз за сюрпризом и представит ему счет от башмачника лишь после того, как будут удовлетворены притязания портного. Я не сомневался, что баланс, предъявленный мне Ханименом — ложный. Слишком уж мало с него причиталось.
— Моссу с Уордор-стрит сто двадцать фунтов (а ведь он на мне тысячи заработал!) — негодует Ханимен. — Прослышал бездушный вест-эндский торгаш, что я в беде. Все они между собой связаны, дражайший Пенденнис, и, как стервятники, кидаются на добычу! Еще у портного Боббинса исполнительный лист на девяносто восемь фунтов, (а у него ведь вся клиентура через меня. Я его человеком сделал!). Башмачнику Тоббинсу, его соседу с Джермин-стрит, еще сорок один фунт, — вот и все. Мое вам слово — все. Через несколько месяцев я получу с прихожан плату за места и смогу разделаться со всеми этими хищниками. Иначе гибель моя окончательна и неотвратима, и меня ждут тюрьма, унижение и позор. Я это знаю и могу это вынести. Я был слишком слабоволен, Пенденнис, я готов сказать: "Меа clpa, mea maxima clpa" [90] — и… нести… свою… кару! — Никогда, даже на лучших своих проповедях он не декламировал так проникновенно. Потом, отвернувшись, он спрятал лицо в носовой платок — правда не такой белый, как те, коими он прикрывал свои чувства у леди Уиттлси.