Безбилетный пассажир - Данелия Георгий Николаевич 13 стр.


На палубе, кроме нас, никого не было, — моряки не идиоты, чтобы при волне и температуре плюс четыре торчать на ветру с мокрым снегом.

Манохин принес камеру в кофре, и мы полезли на мачту: впереди Манохин с кофром, за ним Ниточкин со штативом, за Ниточкиным — я с аккумулятором. Чтобы аккумулятор не мешал, я его повесил через шею на спину. Это было большой ошибкой. Скобы, по которым мы лезли на мачту, обледенели, корабль качало, и, когда он зарывался в воду носом, ноги соскальзывали, я висел на скобе на руках и меня душил ремень от аккумулятора. А когда нос корабля задирался, я врезался лицом в мачту, а аккумулятор бил меня сзади по затылку. И так метров двадцать вверх.

Как мы остались живы — не знаю.

Когда мы забрались на марсовую (смотровую) площадку, увидели, что на палубу выскочил капитан с помощником и они, размахивая руками, что-то кричат. Грохот стоял такой, что ничего не было слышно.

Ниточкин установил штатив, мы привязали его к поручням.

— Камеру! — крикнул Ниточкин.

Манохин открыл кофр и вдруг истошно завопил:

— Полный назад! Георгий Николаевич, полный назад!

Камеры в кофре не было. Там был кубинский коричневый сахар.

Между прочим. В то время шли поставки коричневого сахара с Кубы. Горы сахарного песка в порту ждали погрузки в вагоны.

В последнюю неделю съемок в Мурманске я заметил, что механики стали возить камеру не в кофре, а на коленях. Поинтересовался зачем.

— Так надежнее, Георгий Николаевич. На коленях меньше трясет.

Оказывается, они в гостиничном номере соорудили нечто вроде самогонного аппарата, а в кофрах вывозили мимо охраны этот сахар. И вот сейчас, на мачте, я понял, почему каждый вечер в их номере звучал аккордеон и наш ассистент Саша Бродский орал песни.

Дядя Вася Тридцать три несчастья

Как и предупреждали опытные люди, все, что сняли в Баренцевом море во время шторма, смотрелось не очень эффектно.

Во дворе, на натурной площадке «Мосфильма», построили кусок палубы и установили два водосброса по четыре кубометра каждый: один на трехметровом, другой на пятиметровом помосте. Водосбросы — ящики, сколоченные из досок, проложенные брезентом. Их наполняют водой, одна стенка откидывается — и вода падает на палубу.

Саша Борисов придумал систему, по которой стенка водосброса откидывалась, когда постановщик дергает за веревку.

На пятиметровом водосбросе сидел рабочий-постановщик Федя, а на трехметровом — постановщик дядя Вася по прозвищу Тридцать три несчастья. Дяде Васе вечно не везло. Он был невезунчик классического образца. Если в кассе кончаются деньги — то именно на дяде Васе. Если трамвай сходит с рельсов — то это именно тот, на котором надо было дяде Васе ехать. Если разыскивали особо опасного преступника, то хватали и мутузили именно дядю Васю. И т. д. и т. п.

Особенно не повезло дяде Васе во время войны. У него было много ранений — и ни одной боевой награды. В первый же день, когда его забрали в армию, ему засветили в голову учебной гранатой — каски на дядю Васю не хватило. Он угодил в госпиталь.

Когда выписался, прошел подготовку, но по дороге на фронт машину сильно подбросило на ухабе и дядя Вася выпал из грузовика. Множественные переломы — и опять госпиталь. Выписался перед самым концом войны, но до фронта так и не доехал: в апреле сорок пятого в Будапеште ревнивый муж выкинул его с третьего этажа.

Опытный дядя Вася сказал, что дергать за веревку — ненадежно. Он будет веревку рубить топором.

Уже была глубокая осень. Снимали мы ночью. Репетировать не стали, потому что заполнять водосбросы очень долго. А все замерзли. Снимали двумя камерами. Поставили камеры, приборы. Вышел наш боцман Россомаха — Борис Андреев. Поправили свет.

— Все готовы?

— Все.

— Камера!

И тут на «палубу» обрушилось восемь тонн воды. Выглядело это довольно эффектно, но, когда вода сошла, Андреева не было, — смыло. В то место, где он стоял, воткнулся топор, а рядом сидел дядя Вася Тридцать три несчастья. Мокрый, но живой.

Говорил я Борисову — дядю Васю к водосбросу близко не подпускай!

Вредный Сталинабад

В Госкино фильм «Путь к причалу» посмотрели, но акт не подписали: велели сначала показать морякам. Директор «Мосфильма» позвонил министру Морского флота и пригласил его на просмотр.

Министр приехал на «Мосфильм», — и с ним еще человек десять.

После просмотра министр спросил:

— Какие будут замечания?… Давай ты, Афанасьев.

Встал тусклый пожилой человек в сером костюме и сказал, что картина его огорчила.

— Вот, — он заглянул в бумажку, — первое: мало новых судов. А Северный флот у нас значительно обновлен. Атомоход «Ленин» надо было бы показать! Второе. Техническое оснащение отражено слабо, — в мурманском порту три новых чешских крана, а я увидел только один, и тот далеко, на заднем плане. И третье: когда ваш боцман идет по причалу, он проходит мимо танкера «Сталинабад». Нет танкера «Сталинабад». Есть танкер «Софья Ковалевская».

— Перовская, — подсказали ему.

— Что Перовская?

— «Софья Перовская». «Ковалевская» — лесовоз.

— Ах да, «Ковалевская» — это бывший «Сталинакан». — И мне: — Ваш — «Софья Перовская».

— Мы на кораблях ничего не писали. Как было, так и сняли, — сказал я.

Министр посмотрел на Афанасьева.

— Я разберусь, товарищ министр. Распоряжение — убрать из названий Сталина — в Мурманское пароходство давно ушло.

— Что ж, — сказал министр, — атомоход и краны уже не нарисуешь, но «Сталинабад» надо убрать.

— Уберем, — пообещал директор «Мосфильма». — Вырежем этот кадр.

— А так спасибо за то, что обратились к морской тематике, — и они встали.

— Простите, а как сам фильм? — спросил я. — Хоть что-нибудь понравилось или все плохо?

— Нет, не все. Много хорошего…

— Да, — согласился Афанасьев. — Виды есть красивые… Звуки натуральные… Автопогрузчик ЗЛ-8 показали…

— Песня хорошая, — сказал министр.

И они ушли.

— Легко отделались, — сказал мне директор.

Кто-то дернул меня за рукав. Я обернулся. Сзади стоял Саша Бродский:

— Георгий Николаевич, а автопогрузчик этот я пригнал. Скажите Залбштейну, чтоб он за Машку перестал с меня вычитать!

Саша Бродский

Сашу Бродского в съемочную группу «Пути к причалу» взял Залбштейн: Дмитрий Иосифович учился в школе вместе с его отцом. Отца убили на войне, Сашу вырастила мама, учительница музыки. Саша был шалопаем, Залбштейн считал своим долгом опекать его и устроил на «Мосфильм» внештатным администратором.

Через несколько лет Саша дослужился до того, что его взяли в штат и на десять рублей повысили зарплату. А потом в Бельгии умер Сашин дядя и оставил ему наследство. Триста тысяч долларов. Саша в Бельгию не уехал: «Чего мне там делать?» — а деньги перевел в Советский Союз.

Сашин статус переменился. Его перевели заместителем в иностранный отдел «Мосфильма» — работать с иностранцами. Теперь он ходил все время со свитой, платил за всех в ресторанах — в том числе и за иностранцев, — возил друзей в валютный магазин «Березка» и там покупал им рубашки и галстуки.

Саша купил «Жигули» перламутрового цвета, квартиру, оделся в шикарный костюм и женился.

Это было в начале семидесятых. А в 1992 году я показывал в Израиле, в Тель-Авиве, картину «Настя». После просмотра меня пригласил в ресторан поужинать мой друг, тбилисский еврей Мориц. Когда садились в машину, меня окликнул Саша Бродский — постаревший, небритый и плохо одетый.

— Саша? А ты здесь как?

— Переехал, Георгий Николаевич. Насовсем.

— Давно?

— Третий месяц уже.

Мориц пригласил в ресторан и Сашу.

По дороге Саша пожаловался, что поселили его в поганой гостинице с каким-то хмырем из Гомеля. Хмырь ночью храпит, а днем играет на виолончели.

— А с женой ты что, разошелся?

— Ни то, ни сё. Георгий Николаевич, когда вернетесь, позвоните ей, пожалуйста, и скажите, что у меня все в порядке и что я хорошо устроился. И еще скажите, что я за все прошу прощения. Я вам дам телефон, — мы квартиру продали, и она теперь у мамы живет.

— А наследство кончилось?

— Все когда-нибудь кончается, Георгий Николаевич… Зато есть что вспомнить.

Посидели в ресторане, вспоминали Мурманск, Машку. Потом они с Морицем отвезли меня в гостиницу.

Сразу после Израиля я улетел в Новый Уренгой на выбор натуры по картине «Орел и решка». Когда вернулся, позвонил Сашиной жене и передал ей его слова.

— Я знаю, — сказала она. — Он прилетел. Ваш друг ему деньги на билет одолжил. Врач уйдет — Саша вам позвонит.

— А что такое?

— Да с сердцем плохо.

Через месяц Саша скончался. Инфаркт.

Арриведерчи, Федор Михайлович!

После «Пути к причалу» я решил снять фильм по мотивам романа Достоевского «Преступление и наказание». Пошел в объединение к Григорию Львовичу Рошалю разведать — дадут не дадут. Оттепель, — может, и дадут…

После «Пути к причалу» я решил снять фильм по мотивам романа Достоевского «Преступление и наказание». Пошел в объединение к Григорию Львовичу Рошалю разведать — дадут не дадут. Оттепель, — может, и дадут…

— Напишите коротенькую заявку, — сказал Рошаль. — Страниц на пять-десять. Я послезавтра буду у министра докладывать о планах объединения, — может, и пробью.

Сел писать. Застопорился на сцене «сон Раскольникова» (где ломом убивают лошадь). Страшный эпизод — оставлять его, не оставлять… Тут из Тбилиси приехал мой двоюродный брат Рамаз Чиаурели. Потом пришел в гости мой друг — звукооператор Женя Федоров, и мы сели обедать на кухне. Рамаз привез чачу. Они с Женей выпили, а я нет. Они о чем-то говорят, но я не слушаю. Я думаю — выкинуть «сон»?… Что-то теряется… Оставить?

— Ты что такой мрачный? — спросил Рамаз.

— По Петербургу Достоевского гуляю, — сказал я и пошел в комнату работать дальше.

Рамаз и Женя решили поехать и продолжить в ресторане. Звали и меня, но я отказался: «Не могу. Занят».

«Сон» выкинул, пошел дальше. Через час домработница зовет к телефону. Рамаз:

— Мы в «Узбекистане», приходи.

— Не могу.

Через полчаса снова звонок. Опять они:

— Все еще пишешь? Геморрой наживешь! Приходи!

Им хорошо, им весело. А я здесь сижу с этой гнидой Свидригайловым. Вынес телефон в коридор и попросил домработницу: к телефону меня не звать.

Через десять минут домработница сообщает:

— Помощник Фурцевой звонит. Чего сказать?

Вышел в коридор, взял трубку — снова Рамаз.

— Рамаз, у меня и так ни черта не получается, а ты отвлекаешь!

— И не получится. Где ты, а где Достоевский! Лучше Марка Твена снимай.

— Сам разберусь.

Вернулся в комнату, выкинул Свидригайлова к чертовой бабушке, — на душе чуть полегче стало. Теперь стал на нервы действовать Мармеладов. Снова звонок.

— Георгий Николаевич, Пырьев, — сообщает домработница. — Будете говорить?

— Буду!

Подошел к телефону и закричал в трубку:

— Пырьев, а не пошел бы ты к (такой-то) матери!

На другом конце провода — тяжелый бас:

— Данелия, ты читал в «Юности» рассказ «Берег» Алексея Кирносова?

Мать честная, действительно, Пырьев!

— Читал, — проблеял я.

— Будем снимать по нему фильм. Берешься поставить?

— Берусь, Иван Александрович! — Наверное, он меня не расслышал.

— Только снимать будешь у меня, а не у Рошаля (Пырьев был художественным руководителем Первого творческого объединения). Согласен?

— Согласен.

— Бери четыре фотографии, вези в Союз, в иностранный отдел. Там заполни анкеты и поедешь в Рим на симпозиум. А в сентябре я тебя с Кирносовым командирую на место действия, в Гагры. Оплатим проезд и проживание. Вот так и строй свои планы.

И положил трубку. «Или не расслышал или ушам не поверил…» Вернулся в комнату, уставился на свою заявку… И только тут до меня дошло: я еду в Рим. В Рим!

Захлопнул пятый том Достоевского и поставил его на полку. «Извини, Федор Михайлович. Арриведерчи!»

Продюсер номер один

В делегацию на симпозиум входили Михаил Ромм (глава делегации), Григорий Чухрай (ведущий режиссер), Нея Зоркая (известный кинокритик), Владимир Евтихианович Баскаков (первый заместитель председателя Госкино — Государственного комитета по делам кинематографии). Ну и я (человек Пырьева).

Итак, я оказался в Риме. Я ходил по улицам — и у меня было впечатление, что здесь я уже много раз бывал. Я видел здания, которые еще в институте изучал по фотографиям и рисункам. Я знал, кто, когда и как их построил, помнил, какие истории и курьезы случились во время проектирования и строительства, помнил размеры и пропорции и мог нарисовать их по памяти.

Сейчас все забыл. Не могу даже последовательно перечислить, кто строил собор Святого Петра. Хорошо помню только реплики из своих фильмов — и те, которые остались, и те, которые заставили выкинуть.

Я был счастлив, что оказался в Риме, но… Этот чертов симпозиум! С десяти до четырех (с перерывом на обед) я должен был сидеть и слушать выступления. А за окнами Рим! На симпозиуме итальянцы говорили, что в Советском Союзе есть цензура, — и это очень плохо. А наши объясняли, что никакой цензуры у нас нет, а есть художественные советы, — и это очень хорошо. В них входят люди творческие, художники. А советы художников художникам — это не цензура, а полезная дружеская помощь. А итальянцы доказывали, что художественный совет — это просто скрытый вид цензуры…

И так каждый день.

Поскольку в Италии нас никто не обеспечивал ни гостиницей, ни едой, нам выдали деньги на гостиницу и стопроцентные суточные. (Что-то около восьми долларов в день.) Гостиничных хватило на самую дешевую гостиницу — у вокзала, для проституток. Ромм с Чухраем поселились в одном номере, Нея Зоркая — в другом. А меня распределили в один номер с Баскаковым. Баскакова я первый раз увидел в аэропорту: длинный, под два метра, сутулый, нахохленный и мрачный.

Я пошел к Ромму, сказал, что не хочу жить с Баскаковым. Пусть для меня снимут отдельный номер, — а разницу я доплачу из суточных.

— А ты спроси Баскакова, согласен ли он тоже доплачивать за отдельный номер, — сказал Ромм.

Я пошел и спросил.

— Ты мне не мешаешь. Вдвоем веселее, — мрачно сказал Баскаков.

Номер был маленьким: санузел и душ размером метр на метр, и комнатка, где с трудом разместились две спаренные узкие кровати и платяной шкаф, на шкафу стоял телевизор. Больше его некуда было поставить. А кровати были не только узкие, но и короткие — мне как раз, а у длинного Баскакова ноги упирались в шкаф. По ночам из коридора доносилось пьяное пение и ругань на разных языках — то матросы били проституток, то проститутки били матросов.

Баскаков в общении оказался приятнее, чем с виду. Он первый раз был за границей и все время у меня спрашивал, что можно, а что нельзя (хотя должно было бы быть наоборот). Меня угнетала только его энциклопедическая память. Предположим, говоришь ему — писатель Корочкин. Он моментально называет четырех Корочкиных: одного из позапрошлого века, одного из прошлого и двоих ныне живущих. Даты рождения и смерти и кто что написал. (Баскаков до Госкино работал в ЦК по культуре.)

Когда мы стали раскладывать вещи, Баскаков удивился, что у меня с собой пять белых рубашек: я, наученный мексиканским опытом (там каждый вечер был прием), взял с собой все, что были.

— А я только две взял, — сказал Баскаков. — Двух хватит?

— Не знаю. Да если надо будет, еще купите, здесь, говорят, недорого.

— Нет, — сказал Баскаков. — Себе я ничего покупать не буду. В крайнем случае ты мне свою одолжишь? У тебя размер сорок?

— Сорок.

— И у меня сорок. А рукава под пиджаком не видно.

Баскаков экономил на подарки для жены Юли, которую очень любил и очень боялся.

На четвертый день симпозиума выступал какой-то плюгавый, плохо одетый итальянец — сеньор Эргас. (Он послушал, послушал, что здесь говорят русские, и понял, что в Советском Союзе кино штампуют, как консервы.)

— Отвечать будем? — спросил Чухрай у Ромма.

— Много чести.

Синьору Эргасу ответили итальянцы: пусть сначала посмотрит «Балладу о солдате» сидящего здесь Чухрая, а потом судит.

После окончания симпозиума сеньор Эргас подошел к нам и сказал, что если его выступление нам показалось резким, то он приносит свои извинения. И пригласил нас завтра вечером на ужин.

Раз мы приглашены на ужин, на следующий день решили не обедать. В Риме вещи дешевые, а еда дорогая. В харчевне две порции спагетти стоят столько же, сколько пара обуви. Съел полтарелки макарон и думаешь — вот каблук и подметку съел… Съел еще — а вот уже кожаный ботинок проглотил… А все хотят что-то купить…

Днем нас принял посол. Посол расспросил про симпозиум и пригласил вечером на выступление ансамбля Игоря Моисеева. (Ансамбль приехал на гастроли в Рим, и сегодня было его первое выступление на Олимпийском стадионе.) Мы поблагодарили и сказали, что не можем: нас уже пригласил на ужин сеньор Эргас, один из участников симпозиума. Кто он, не знаем, но человек явно небогатый.

Посол сказал, что, раз договорились, надо идти — всем, кроме Баскакова:

— Вы — лицо официальное и можете присутствовать на ужине, только если там будет кто-нибудь в вашем ранге.

И посол пригласил Баскакова поехать с ним на Олимпийский стадион.

— Придется мне у тебя белую рубашку взять, — сказал Баскаков. — К Эргасу я бы и в водолазке поехал, а с послом на концерт без галстука нельзя.

Вечером, когда за Баскаковым заехала посольская машина, он попросил:

— Товарищи, а вдруг у этого Эргаса окажется кто-нибудь «в ранге», все бывает. Тогда пришлите за мной.

Обидно ему тратить вечер в Риме на русский ансамбль.

А нас к сеньору Эргасу на микроавтобусе повез представитель Совэкспортфильма. Подъехали к мраморному палаццо со швейцаром у входа.

Назад Дальше