Обидно ему тратить вечер в Риме на русский ансамбль.
А нас к сеньору Эргасу на микроавтобусе повез представитель Совэкспортфильма. Подъехали к мраморному палаццо со швейцаром у входа.
— Адрес не перепутали? — спросил Ромм.
Представитель посмотрел на визитку:
— Да вроде нет, — и спросил у швейцара: — У вас здесь живет синьор Эргас?
— Да.
— На каком этаже?
Швейцар сказал, что на всех. А гостей он сегодня принимает на втором — в зимнем саду.
Представительный мужчина в смокинге встретил нас в вестибюле и проводил в зимний сад. Там у входа нас приветствовал сеньор Эргас и представил своим гостям, среди которых оказались министр иностранных дел, министр культуры, еще какие-то министры… И Росселини, Антониони, Феллини, Карло Леви, Альберто Моравиа… И другие знаменитости.
Сеньор Эргас оказался очень богатым и влиятельным человеком.
— Надо бы попросить, чтобы за Баскаковым кого-нибудь послали, — сказал Ромм представителю Экспортфильма.
— Не пошлют, — сказал представитель. — Они не понимают, что такое Госкино, и думают, что Баскаков кагэбэшник. По-моему, они даже обрадовались, что он не пришел.
— А ты им объясни, что Баскаков продюсер всех советских фильмов, — сказал Ромм. — Одних художественных и телевизионных около трехсот в год. Столько ни одна кинокомпания не производит! Так что Баскаков — продюсер номер один мирового масштаба!
Представитель пошел просить машину.
Хозяин дома пригласил всех в другой зал, где уже были накрыты длинные столы, а на столах!..
— Что будем брать? — оживился Ромм.
— Лично я — поросенка, — сказал я и положил себе кусок с аппетитно поджаренной корочкой. — И… еще поросенка!
И положил второй кусок.
Тут вернулся представитель:
— Михаил Ильич, я договорился. Они дают машину и сопровождающего. Только просят, чтобы кто-нибудь из наших тоже поехал.
— Поезжай ты, — сказал я.
— А кто будет переводить? Так что извини, Данелия, — сочувственно развел руками Ромм. — Ты у нас самый младший.
Я поставил тарелку с поросенком и на лимузине, в компании толстого темпераментного итальянца, поехал за Баскаковым. Когда подъехали, концерт уже начался. Полный аншлаг, и толпа желающих попасть у входа. Где мы тут Баскакова найдем?
— Моменто, — сказал итальянец и через полчаса появился с Баскаковым.
В машине Баскаков расспрашивал, кто присутствует на банкете, а я подробно рассказывал, что там было на столах.
Когда приехали, сеньор Эргас ждал Баскакова в вестибюле, у входа, и сам повел «продюсера номер один мирового масштаба» (в моей рубашке) в зал. Вошли. Посмотрели, и… Пока мы ездили, уже все сожрали и даже кофе выпили!
Баскаков рассказывал министрам, сколько кинотеатров в Советском Союзе и какую баснословную прибыль получает государство от кино… А Нея Зоркая шепнула мне:
— Не расстраивайся, у меня еще банка бычков в томате осталась.
И поздно ночью в номере нашей гостиницы мы с продюсером номер один, сидя на кровати, ужинали банкой «бычков в томате», которую преподнесла нам ведущий критик, и закусывали бычки печеньем, которое подарил нам классик советского кино Михаил Ильич Ромм. А запивали ужин грузинским чаем, который я заварил кипятильником в раковине.
А из коридора доносились вопли и визг: опять то ли матросы били проституток, то ли проститутки матросов.
Наши за границейВ последний наш день в Риме Баскаков попросил меня помочь ему купить кофточку для Юли. Привел меня в бутик, показал на кофточку, которую присмотрел, и спросил: «Красивая? Брать?» Я кивнул. (Покупателей в бутике почти нет: одна сеньора с мужем рассматривали плащи.) Продавец — весь внимание.
Баскаков хорошо знал немецкий (во время войны он был военкором) и стал по-немецки объяснять, что ему надо. Продавцу что немецкий, что грузинский — одно и то же. Не понимает.
— Пошли Нею приведем, — сказал Баскаков. — Она по-французски объяснит.
— Не надо, сами управимся. Какой размер?
— Сорок шесть.
Я показал продавцу пальцем на кофточку на витрине, достал ручку и написал на бумажке: 46. Продавец написал цену, и кофточку мы приобрели.
— Мне еще колготки нужны, — сказал Баскаков.
— А что это такое?
(У нас тогда колготки были большой редкостью, и я впервые услышал это слово от Баскакова.)
— Это такие чулки, переходящие в трусы.
Я показал продавцу на ноги и сделал вид, что что-то на них натягиваю, до пояса.
Тот положил передо мной брюки.
— Нет, — я показал ему свои носки и изобразил, что натягиваю их до пупка.
Продавец положил на прилавок кальсоны.
— Но! Для сеньоры, — и я показал руками груди.
Продавец достал лифчик.
В общем, после долгой пантомимы нам выдали что-то в пакете, похожее на чулки. Я опять показал, что они должны кончаться не на ногах, а на талии.
— Си, си, — кивнул продавец и написал цену.
— А какой размер нам нужен? — спросил я у Баскакова.
— Она примерно твоего роста.
Я показал на пакет, а потом ткнул себя в грудь.
— Для меня хорошо? Фор ми гуд?
— Но, — возмутился продавец, — фор синьора! Фор синьорита!
— Си, си! — сказал я. — Давай!
Продавец, неприязненно посмотрев на меня и на Баскакова, кинул на прилавок другой пакет и написал цену на бумажке. Баскаков прикинул в уме и сказал:
— Пусть даст пять штук.
— Подождите. Давайте сначала проверим, с трусами они или без.
Я взял пакет и начал его вскрывать. Продавец пакет отнял и велел сначала заплатить. Баскаков заплатил. Когда пакет открыли (там действительно были колготки), я приложил их к себе — они оказались короткими. Я жестом показал продавцу — маленькие. Он (так же, жестом) объяснил — они растягиваются. Я придерживал колготки у пупка, Баскаков тянул их до пола… А продавец и сеньора с мужем с омерзением смотрели на эту сцену.
Между прочим. О «наших за границей» много подобных рассказов, но — что поделаешь! Как только я пересекал рубеж Родины, я тоже оказывался «нашим за границей». Жизнь — не сценарий, ее не перепишешь. А жаль! Многое изменить или совсем вычеркнуть — ой как хочется!
О личной жизниЯ был женат три раза. На Ирине, на Любе и на Гале. На Гале женился недавно, — лет двадцать тому назад.
Я любил, и меня любили.
Я уходил, и от меня уходили.
Это все, что я могу сказать о своей личной жизни.
Как ХемингуэйВ сентябре Пырьев командировал нас с Кирносовым в Гагры работать над сценарием.
С Лешей Кирносовым я познакомился еще в Мурманске, когда снимал «Путь к причалу». Пришел ко мне в номер бородатый моряк со стопкой книжек под мышкой и вручил мне новенькую, еще пахнущую типографской краской книжку — «может, для кино сгодится». И сообщил, что учился в том же училище, что и Конецкий, только позже. А сейчас он рыбак, штурман на рыболовецком сейнере.
А в час ночи он опять появился:
— Можно, я временно книжку заберу? Я все раздал, а она не верит, что я писатель.
Забрал книжку — и с концами.
Второй раз я его видел в ресторане нашей гостиницы. Он сидел в компании американских моряков и свободно говорил с ними по-английски. Позже он еще больше меня удивил: когда оркестр ушел на перерыв — сел за пианино и стал играть Рахманинова…
Потом я узнал от Конецкого, что во время войны отец Леши был морским атташе при советском посольстве в Вашингтоне и Леша учился в американском колледже.
Прилетели в Гагры, сняли чистенькую комнату недалеко от моря, с полным пансионом. Море, солнце, пляж, знакомые…
Я пытался поговорить о сценарии, но Леша взмолился:
— Давай пару деньков отдохнем как люди. Я три года треску ловил!
Две недели мы валялись на пляже, играли в преферанс, «впитывали атмосферу» и «знакомились с бытом», а к концу второй недели я сказал:
— Все! Пора начинать.
— А давай работать в кафе, — сказал Леша. — Как Хемингуэй!
Пошли в кафе. Сели за столик на веранде, заказали боржоми, кофе, разложили бумагу… Я предложил писать на одной странице поэпизодник по рассказу, а на другой — мои предложения. Начали. Я фантазировал, Леша записывал.
В кафе пришли подруга моего детства, Манана, ее подруга Нелли со своим мужем Гурамом и журналист из Кутаиси по кличке Полиглот (он знал восемнадцать языков). Они позвали нас к своему столу, но мы отказались:
— Работаем, — сказал я. И мы пошли дальше.
Заиграл оркестр, запрыгали танцующие.
— Может, перенесем на завтра? — предложил Леша.
— Хемингуэй бы работал, — сказал я и продолжил вносить предложения.
Леша перестал записывать.
— Почему не пишешь? Не слышно?
— Слышно. Я запомню.
Тут в ресторане в дальнем углу возникла драка: кто-то кому-то дал по морде, кто-то ответил… Но их разняли. Оркестранты заиграли лезгинку.
— Пора выпить, — сказал, вернее прокричал, Леша. — Официант!
— Подожди, давай со сценарием разберемся.
— А чего разбираться, и так понятно. Рассказ тебе не нравится, ты предлагаешь написать новый сценарий. Давай лучше выпьем.
Снова в углу раздались крики.
— Да нет, Леша, ты не понял. Рассказ остается как есть. Это основа. Но там чересчур все логично и гладко. Надо ломать ритм! Нужен ударный эпизод!
И тут — резкая боль в затылке, в голове звон, и я потерял сознание. Леша был прав — драка возобновилась, кто-то в кого-то кинул бутылкой, а попали мне по затылку.
Меня вынесли из кафе и отнесли в больницу. Врач постриг волосы вокруг раны, сделал перевязку и сказал: «Сотрясение мозга, надо лежать».
Утром Леша сбегал в аптеку и купил грелку и лед. Напихал лед в грелку и положил мне на лоб. Пришли Манана и Нелли, спросили, уверен ли Леша, что можно прикладывать лед при сотрясении мозга. Леша сказал, что уверен:
— В Мурманске все так лечатся, когда по башке дадут.
— Я бы на вашем месте бороду сбрила, — сказала Манана Леше.
И я узнал, что вчера, после того как я отключился, Леша в этой кутерьме все-таки вычислил того, кто кинул бутылку, и выкинул его с веранды (со второго этажа) на улицу. Официант хотел задержать Лешу, Леша выкинул и официанта. И смотался. Манана сказала, что теперь потерпевшие разыскивают русского с бородой.
Девушки принесли творог и фрукты, сварили мне кашу и унесли стирать мою рубашку и брюки.
А Леша взял ножницы и стал состригать бороду, а заодно и волосы.
Пока он стригся, я попытался поговорить с ним про сценарий, но Леша отказался:
— Побереги мозги. При сотрясении ими шевелить нельзя, — и начал бриться.
Я заснул. Проснулся — уже стемнело. За столом сидит и читает книгу человек, мускулистый, лысый и курносый, — Леша без усов, бороды и волос на голове стал похож на Юла Бринера.
— Есть хочешь? — спросил Леша. — Сейчас девчата тебе бульон сварят. Голова болит?
— Да нет.
Леша опять уткнулся в книгу.
— Леш, — позвал я, — а может, дать перед титрами такую картину — трущобы, грязь, лачуги, а за мольбертом стоит художник и рисует цветок. (С такого кадра потом я хотел начать почти все мои фильмы. Но ни в одном фильме его так и не снял.)
— Поправишься — все решим, — сказал Леша.
— Алексей, это вы? — В окне комнаты появился Полиглот, встрепанный, небритый, весь в колючках. — Трудно узнать. Не появлялись?
— Кто?
— Эти типы.
— Какие типы?
— Которых мы побили. Если они будут меня искать, скажите — меня нет. Я уехал. А если придут мириться и накроют стол, дайте мне знать, я у лесника в сторожке живу.
— А вы почему прячетесь? Тоже дрались?
— Честно говоря, нет. Но Гурам троих побил. И вы Анзору травму нанесли, и Федя ногу вывихнул. А они местные. Теперь начнут вылавливать нас по одному. Так что вы тоже аккуратнее. Выпить чего-нибудь есть?
— Нет.
— Я принесу.
Полиглот взял у Леши два рубля, надел мою кепку и Лешины черные очки (чтобы его не узнали) и скрылся в темноте. Полиглот был алкоголиком.
Он вернулся минут через тридцать и начал выставлять бутылки на подоконник:
— Тут семь. Одну я выпил.
— И это все на два рубля?
Полиглот рассказал, что заказал в ресторане бутылку и послал ее в дар хорошей компании. Они со своего стола прислали две. Он послал две за другой стол… Получил четыре. Послал четыре первому столу. Получил восемь.
Вошли Манана и Нелли, принесли бульон для меня.
— Можно, конечно, было пойти ва-банк и послать восемь, но я не решился. Я фаталист, но умеренный, — закончил Полиглот.
— Слушай, фаталист умеренный, ты зачем это все сюда принес? — сказала Манана, увидев бутылки. — Не видишь, человек больной! Хочешь выпить — пей, но не здесь. Здесь пить никто не будет!
Полиглот с упреком посмотрел на нее и сказал мне:
— Если придут мириться, ты знаешь, где меня найти.
Взял с подоконника четыре бутылки и скрылся в темноте. Из темноты донеслось: «Птица скорби Симург распластала надо мной свои крылья…» Полиглот исчез навсегда, а с ним вместе исчезли моя кепка и Лешины черные очки.
К дому подъехала машина. Хлопнула дверца. Леша взял с подоконника утюг. В дверь постучали, в комнату вошел высокий сутулый мужчина в мятом пиджаке и черной кепке, огляделся и спросил меня по-грузински:
— Это ты Георгий?
— Я.
— Вот, я бумажки принес, ты вчера в ресторане забыл, — у него в руках были наши бумаги. — Фердинанд Шалвович просил отдать. И ручка шариковая. Твоя ручка?
— Его, — Манана забрала у него бумагу и ручку. — Спасибо.
— И еще Фердинанд Шалвович сказал, чтобы не беспокоился: у Анзора и Феди к русскому, который с вами вчера сидел, больше никаких претензий нет. Фердинанд Шалвович все уладил.
— Извините, а кто такой Фердинанд Шалвович?
— Я его шофер. Вчера, когда Зураб Иванович маму Фердинанда Шалвовича выругал и кинул в него бутылку, Фердинанд Шалвович тоже маму Зураба Ивановича выругал и тоже кинул в него бутылку. Тоже промахнулся. Теперь Фердинанд Шалвович очень стесняется, что его бутылка на тебя упала. Хочет извиниться.
— Ну и пусть извинится, — сказала Манана.
— Сейчас, — и шофер исчез.
— Чего он говорил? — спросил Леша, который по-грузински не понимал.
— Сказал, что можешь снова бороду отпускать. И просил позвать на банкет Полиглота.
— Ни в коем случае! — сказала Манана. — Оставьте этого идиота в покое.
Тут в комнате появился маленький толстый рыжий грузин в белом кителе из китайского шелка.
— Батоно Георгий, когда я узнал, кто вы такой, я чуть с ума не сошел! Представляете, какая трагическая случайность! — сказал он с пафосом. — Хвала Господу, что вы остались живы! Грузия до конца дней не простила бы, что по моей вине погиб великий грузинский дирижер!
И Фердинанд Шалвович пригласил меня и моих гостей в ресторан.
— И еще кого хотите пригласите! Хоть сто, хоть двести человек!
Манана, которая знала меня с детства и не сомневалась, что я могу и с сотрясением встать и поехать, категорически заявила, что великий дирижер никуда не поедет. Ему нельзя.
Тогда Фердинанд Шалвович пригласил Лешу. Они вышли. Хлопнула дверца машины…
Леша появился через пять дней.
За это время он половил лососей на озере Рица, побывал на свадьбе в горной абхазской деревне, съездил на милицейском катере в Сухуми и Батуми, а из Батуми слетал в Тбилиси и там поужинал на фуникулере…
Фердинанд Шалвович оказался большим человеком — главным инспектором мер и весов. Любого продавца от Гагр до Сухуми мог посадить за недовес и недолив. Лет на восемь. Если бы захотел. Но он был добрым и справедливым человеком. Сам жил — и другим давал жить!
А я лежал в постели, — ходить мне было нельзя, читать мне было нельзя, на солнце мне было нельзя.
Манана МегрелидзеСколько я себя помню, столько помню и Манану. У мамы было две подруги детства — Цуца и Раиса, на всех фотографиях гимназической поры они втроем: мама, Цуца и Раиса. В 37-м году мужа Раисы расстреляли, а Раису посадили. И мужа Цуцы (мамы Мананы) расстреляли, а Цуцу посадили. И выпустили их только в 53-м. Манану воспитывала младшая сестра Цуцы, Нунка, — красивая, умная — замуж так и не вышла, посвятила жизнь племяннице.
Не было случая, чтобы я приехал в Тбилиси и не побывал у них. Манана, пожалуй, единственный друг-женщина в мой жизни. Я все ей рассказывал, а она умела слушать и понимала меня. Когда я пошел на режиссерские курсы, Манана — единственная — сказала:
— Никого не слушай. Получится из тебя режиссер.
В 53-м году, когда Цуца вышла из тюрьмы, Манана попала в сложное положение: когда она уделяла внимание Цуце, Нунка обижалась (виду не подавала, но Манана чувствовала — обижается). А когда внимание уделяла Нунке, то Цуца огорчалась: «Совсем ты, девочка, меня забыла».
Сейчас я думаю, что моя мама и Нунка, наверное, хотели, чтобы мы с Мананой поженились. Но нам это почему-то в голову не приходило. Мне, во всяком случае.
Замуж Манана вышла так. Студент Тбилисского университета Резо Мхеидзе решил бежать из Советского Союза. Он поехал в Батуми, изучил маршруты кораблей, вошел в море и поплыл. Проплыл около тридцати километров и стал ждать. Появился итальянский танкер. Резо начал кричать и размахивать руками. Его увидели, подняли на борт. Резо попросил у капитана танкера политического убежища. Капитан вызвал пограничников. Резо арестовали.
Через месяц Манану в Тбилиси вызвал следователь КГБ и стал расспрашивать о Резо: что, почему и как. Манана сказала, что подробностей не знает: они не так близко знакомы.
— А вот у меня его дневник, — сказал следователь. — Он пишет, что вы единственная женщина, которую он любит, и ради вас он готов на все. Читайте.