Юлий Крелин
Заявление
Возле кафедры стоял высокий, стройный, аккуратный блондин. Волосы короткие, чуть вверх торчат — ежиком или бобриком такую прическу называют, кажется. Глаза прикрыты очками с чуть притемненными стеклами в тонкой позолоченной оправе, которая ровненько сидела на его прямом красивом носу. Словом, почти идеал, образец… Прямо хоть на рекламу: «Пользуйтесь моей хирургией! Требуйте моих операций!» Лет ему было около сорока. Звали его Вадим Сергеевич. Служил, он ординатором хирургического отделения. И сейчас докладывал утренней конференции врачей обо всем, что этой ночью произошло в больнице.
Но не будем повторять все, что он им докладывал. Кому нужны все эти подробности и мелкие детали больничного быта? Зачем нам нужно знать, сколько поступило, скольких оперировали, что оперировали, кто умер и кого отпустили домой? Все это уже было, быльем поросло, стало «давно»… или «недавно» (все, что было с нами, почему-то всегда кажется недавним — таков лёт времени) во всяком случае, уже неинтересным.
В настоящее мгновенье Вадим Сергеевич рассказывал о девочке двадцати одного года, по фамилии Ручкина, поступившей через двое суток от начала болей в животе. Раньше она не могла пойти к врачам, так как сдавала экзамены в институте и надеялась, что все обойдется само. «Но не обошлось, — с грозной и чуть иронической интонацией произнес Вадим Сергеевич, обращаясь к врачебному синклиту, как бы напоминая, что „так будет с каждым, кто не воспользуется моими способностями“. — Боли нарастали, и вчера она обратилась к нам. Взята на операционный стол с подозрением на острый аппендицит. На операции мы обнаружили гной в животе, источник которого находился где-то внизу, в тазу. Отросток был изменен вторично, но изменен, и мы его убрали. Правая маточная труба резко отечна, багрового цвета, из нее и поступал гной. Трубу убрали тоже. Утром состояние больной удовлетворительное, соответствует тяжести процесса. Назначены антибиотики широкого спектра действия». Вадим Сергеевич победно посмотрел на аудиторию, на заведующую отделением — Председателя утренней конференции, и перешел к следующей истории болезни.
Дорогая Аленка!
Приветствую тебя прямо из больницы. Давно не писала, но была сессия, да и мои личные дела совсем меня закрутили. А сейчас я попала в больницу, мне сделали операцию, я лежу и могу писать сколько хочу. Надо бы заниматься — сессия еще не кончилась и у меня будут хвосты, придется сдавать их после каникул. Тогда и буду заниматься.
Как живешь ты? Все ли у тебя так же, как и было? Напиши мне все подробно.
У меня тут заболел живот, но я думала обождать, потому что Георгий должен был уезжать в командировку и мне не хотелось тратить время на врачей, пока он в городе. А экзамены, которые в это время были, легкие, и к ним особенно не нужно готовиться. Для деятеля культуры в клубе или библиотеке, где мне, наверно, придется работать после института, вполне хватит и того, чему я уже научилась. А больше мне все равно ничего не светит. Георгий уехал, а в поликлинике меня сразу же схватили и увезли в больницу. Сказали, что аппендицит. А после операции сказали, что и еще что-то. С трубой что-то. Я просила никому не говорить. Объяснять надо, наверное, почему, а я и сама не знаю почему.
С Георгием у меня все хорошо, но судьбу свою пока не знаю, и что будет дальше, тоже совсем не знаю. Пока живу, гуляю с ним всюду, учусь. Маме ничего не рассказывай. Я хочу выписаться быстрей, к приезду Георгия. На каникулы он чего-нибудь придумает. А может, я еще и домой успею съездить. Тогда, повидаемся. Маме ничего не говори. Целую.
Твоя Марина.
P. S. Купила себе новое летнее платье. Голубое с белыми цветочками. Без синтетики. Коттон. Приеду покажу. Тебе, наверное, понравится. М.
Здравствуйте, Павел и Катя!
Как вы там живете? Давно ничего не слыхал о вас. Сережа давно уже не приезжал.
Мы живем ничего. Марина в больнице, вы не волнуйтесь. Она уже поправляется. Она давно не звонила, не приходила, и я пошел, как вы меня и наставляли, посмотреть, как живет и что с учебой. В общежитии мне сказали, что увезли в больницу и что у нее аппендицит. В больнице мне сказали то же самое. Прошло четыре дня после операции. Температура у нее сейчас нормальная, но она красная лежит и просит ничего вам не писать. Помню, когда я еще работал в райисполкоме, — моя секретарша тоже болела аппендицитом, у нее температура тоже была нормальная все дни, и тоже красная была. Может, они все такие бывают? Еще мне в общежитии сказали, что она все экзамены не успела сдать. А про жизнь ее ничего мне не сказали, хоть я и спрашивал. А в больнице сказали, что если температура будет нормальная, то дня через три ее выпишут. После больницы, наверное, она гулять будет, потому что экзамены уже кончатся, сдавать она уже не будет, а ее лучше домой отправить, да она меня не послушается. Может, Катя, приедет сюда и увезет ее, все сделает сама.
Я наказал ей позвонить мне, когда будут выписывать, но она сказала, что за ней приедут подруги, отвезут ее в общежитие. Вот и все наши новости. Напишите, как вы живете. Будьте здоровы и не болейте.
С приветом к вам
ваш дядя Петр.
Аленка, здравствуй!
Это опять я. Лежу в больнице, и делать мне нечего. Читать не хочется — вот и пишу. Как вы там живете? Как все наши девочки? Никто не вышел замуж?
Я тебе уже писала про Георгия. Он старше меня на десять лет. Очень нравится. Выше меня немного. Лоб лысый — волосы начинаются высоко. На макушке лысины нет. Ноги длинные. Мы с ним ходим в кино, в театр. Были один раз в ресторане, но там очень дорого стало. Как-то я была у него дома. Мы с ним выпили немного, потанцевали — с ним удобно танцевать, он удобный. Потом пришли соседи, и он выключил музыку. Пить я больше не захотела, а ушли от него поздно. Аленка, все тебе расскажу, когда увидимся, — он мне очень нравится. А что будет, не знаю. Обо всем дома поговорим, только вот не знаю, тороплюсь ли я сейчас домой.
Меня оперировал хирург — красивый дядечка. Приходил в палату два раза — смотрел меня. Говорит, что все будет в порядке. Я и сама знаю.
Мне надо обязательно выписаться к приезду Георгия. Доктор в палате у меня другой, женщина, Галина Васильевна. Уговорю ее, если даже температура немножко и поднимется. Я не всегда говорю им ее правильно. Очень надо, хочу выписаться.
Напиши мне обязательно про все, про все: как дела, с кем ты сейчас встречаешься, как сдаешь?
Всем от меня большой привет.
До свидания.
Твоя Марина.
Галина Васильевна сняла с головы свою хорошо открахмаленную шапочку и поставила ее на верхнюю полочку шкафа в ординаторской, чтобы и завтра она, эта шапочка — принадлежность и атрибут хирургического звания и положения — была такая же прямая, ровная и без складочек, стояла бы башенкой, подчеркивая уверенность и достоинство владелицы, одновременно и украшая внешность ее. Конечно, если при такой шапочке ходить, например, ссутулившись, то ось ее не будет перпендикулярна полу, а, напротив, будет несколько наклонена вперед и перестанет быть столь наглядным символом личного достоинства. С другой стороны, если такую шапочку сдвинуть чуть назад, да еще и наклонить ее, то при большой доброжелательности окружающих вся, посадка головы хозяйки с этим профессиональным украшением может вызвать в памяти головку Нефертити в ее колпаке, клобуке — шапочкой то, что венчает царицу, не назовешь.
Шапочка на хирурге может быть всякой, и к этому надо относиться серьезно. На женщине-хирурге шапочка должна быть хорошо отглажена и накрахмалена, тогда, даже при укрывании всей прически полностью, до последней волосинки, и голове и шапочке все равно можно придать любую форму, в зависимости от вкусов личных или требований начальства, его вкусов, в зависимости от внутренней заданности носителя убора.
Шапочка же хирургов мужчин чаще всего после рабочего дня складывается и находится в кармане халата. А наутро шапочка разглаживается уже на голове. Она может быть подогнута по краям, может башенкой стоять и увеличивать высоту, рост хирурга, может надеваться в виде военной пилотки или в виде испанской шапочки тридцатых годов, может сидеть прямо или чуть набекрень, словом, может быть очень много вариантов.
Шапочка же Галины Васильевны была ровная, высокая, без единой морщинки, чуть голубоватого цвета и одиноко ночью стояла на верхней полочке шкафчика, если хозяйка не дежурила, а покидала отделение для личной жизни в доме, магазинах да и… и все, пожалуй. Если на эту полочку кинуть что-нибудь еще, шапочка неминуемо помнется, и мужчины, которые обычно кидали свои вещи куда и как попало, относились с уважением к этому символу достоинства и красоты Галины Васильевны, помнили и никогда не оскверняли своей природной неаккуратностью ни полочку, ни гладкую голубую шапочку, когда та появлялась на своем законном месте, возвышаясь в самом верху шкафа.
Так вот, Галина Васильевна осторожно установила шапочку на полочку и повернулась к заведующей отделением:
— Зоя Александровна, я пойду? Я все сделала. А ты посмотри, пожалуйста, Ручкину в моей палате, первая слева. Она в общежитии живет. Я б ее еще подержала денек, но она настаивает, очень просит.
— Сколько дней?
— Завтра семь. Кровь нормальная. Температура вчера тридцать семь и два. Утром норма. Очень домой просится.
— Ладно. Посмотрю. Ты сейчас куда?
— В магазин сначала. Потом к приятельнице обещала заглянуть. Часа через два буду дома. А ты?
— Я поторчу здесь немного, посмотрю еще кое-кого из больных. У меня теннис сегодня. А уж в магазин после зайду.
У подъезда корпуса остановилась машина, из нее выскочил мужчина лет сорока с лишком, хлопнул дверцей и, не заперев ее, бросился прямо к Галине Васильевне, словно они встретились здесь не случайно, а заранее сговорившись.
— Доктор, бога ради, извините меня! Как удачно, что я вас все-таки успел застать…
— Кому удачно?
— Да. Конечно, конечно. Я понимаю… У вас планы, вы куда-то спешите… Видите ли, три недели назад из вашей палаты выписался больной, мой товарищ, Морев Тит Семенович. Помните?
— Помню. Прободная язва. Резекцию сделали. Ну и что? Он долго пролежал у нас. Уже ничего плохого быть не может. Не должно быть.
— Да, да. Наверное. У него вчера поднялась температура — тридцать семь и один, рвота была. Я просто спросить хотел — что бы это могло быть, а? Он ведь один лежит. Я к нему по-приятельски заехал.
— Как я могу сказать. Я ж не видела его с тех пор. Раз температура после операции, значит, срочно везите к нам. Посмотрим.
— Доктор. Извините меня, бога ради. А если я вас сейчас отвезу к нему? Одну минутку лишь, доктор. Туда и обратно…
— Обратно не надо…
— Куда хотите… У меня машина. Через пять минут мы будем у него. А потом куда вам надо. Пожалуйста, доктор?
Галина Васильевна стала вспоминать.
Чуть полноват, несмотря на язву. Чуть лысеет уже. Волосы прямые, вперед, не брюнет, не блондин — нечто среднее. В очках. Обходительный. Улыбчивый. Не зануда. Вроде бы не зануда, во всяком случае, говорить с ним было легко, даже в первые дни после операции. Работает то ли где-то редактором, то ли ученым редактором. Кажется, гуманитарий, впрочем, и это не точно. Не уверена она была. Еще когда он лежал у них в больнице, хотела спросить, откуда такое имя у него, да постеснялась.
— Лучше же в больницу. Можно понаблюдать, сделать анализы или чего-нибудь еще — что понадобится.
— Доктор! Дорогой, простите мне, бога ради, мою настырность, но ведь пять минут отсюда. Я его хотел сразу привезти, а он говорит: «Моего доктора уже нет, и я не поеду. Она, — говорит, — меня оперировала». Это так мне повезло, что я вас поймал и узнал, я ж вас один только раз видел. Так повезло…
— Кому?
— Ну да, ну да…
Галина Васильевна подумала, что от такого многословия ей все равно никуда не сбежать. Если пять минут, то действительно проще и быстрее съездить, чем час препираться. Зато он и отвезет потом куда надо. Андрюша сегодня придет позже — он в Доме пионеров, в каком-то кружке, Володя и вовсе неизвестно когда придет. Во всяком случае, известно, что поздно.
Галина Васильевна все прикинула и согласилась.
Как и было обещано, дорога длилась всего пять минут или около того. Ее спутник, водитель, похититель, в любом качестве его можно было сейчас воспринимать, в поездке был столь же многоречив, как и при уговорах. Он рассказывал про Тита Семеновича, про его жизнь, про его болезнь. Про последний кинофильм, который он, Геннадий Викторович (заодно и представиться ухитрился), вчера посмотрел. Он сыпал воспоминания, тут же и мнение свое об этом фильме, и обобщающее отношение к подобным творениям искусства — фильмам ужасов, что, вообще-то он не любит подобные страсти, подобные фильмы, что они не обостряют работу его нервной системы, не обостряют его переживания, а, наоборот, принижают его страсти, принижают его личность, показывают ему, Геннадию Викторовичу, его ничтожество, — его слабости, ставят его на место…
Наверное, еще о многом мог бы он поговорить, но машина уже остановилась у подъезда посередине длинного дома. Выходя, Галина Васильевна прикидывала, всегда ли он столь разговорчив и болтлив или просто старался развлечь, как бы извиняясь за неожиданное вторжение в ее планы. Или хотел отвлечь от этих планов беспрерывным потоком звуков, забивающих ее уши, чтобы она не передумала, не отказалась от поездки, которой он, по-видимому, очень гордился, демонстрируя, прежде всего себе самому, свою напористость, реактивность, пробивную способность.
Его активность, как часто бывает с деятельными людьми, затуманивала мышление: ведь ясно, что раз она, Галина Васильевна, дала согласие, то уж, естественно, на попятный не пойдет, как и любой нормальный доктор да и вообще интеллигентный человек.
Лифт был один, вместо двух, как должно быть в домах, где больше шести этажей, — отметила про себя Галина Васильевна и подумала, что при какой-нибудь неисправности или ремонте человеку после операции дорога в дом если и не отрезана, то, во всяком случае, крайне затруднена.
В лифте Геннадий Викторович молчал. По-видимому, считал, что миссию выполнил полностью и уже ничто не заставит доктора свернуть с проложенного им пути к больному товарищу. Доктор теперь наверняка не раздумает, не уедет.
Дверь открыл Тит Семенович сам.
Выглядел он неплохо. Веса своего еще явно не набрал, но это, пожалуй, его только украшало. Одет он был в джинсы и серый свитер.
— Ох, Галина Васильевна! Все-таки он нас привез?! Совершенно ни к чему это…
— Очень гостеприимно…
— Да нет! Очень рад. По другому бы поводу. Я ж говорил тебе — все это совершенно ни к чему. Чужим жаром делаешь свои руки добрыми…
— Вы уж его не ругайте — мы прекрасно провели время в дороге, прекрасно беседовали. А то и мне как-то неловко.
— Да это мне неловко, Галина Васильевна! Устроил панику. Вам-то огромное спасибо! Но, по-моему, я просто отравился вчера чем-то, съел что-то неосмотрительно.
И действительно, перенесенная только что операция не изменила укоренившихся привычек одинокого мужчины — чересчур долго хранить в холодильнике закупленную впрок еду. Короче говоря, обычное отравление, которое к тому же еще и прошло.
Приветливость, благодарность, улыбчивость Тита Семеновича были столь непринужденны и естественны, что у Галины Васильевны не возникло никакого раздражения.
Когда осмотр закончился и стало несомненным отсутствие страшных и даже нестрашных хирургических осложнений, Тит Семенович, вполне по-здоровому, спрыгнул со своей широкой, можно сказать, почти трехспальной кровати, и предложил выпить кофе.
Все-таки настроение его явно изменилось к лучшему. Теперь стало видно, что, несмотря на браваду, несмотря на очень облегченное и, пожалуй, игривое описание своих вчерашних недугов, он на самом-то деле весьма боялся именно хирургических осложнений. Галина Васильевна если и не возродила его к жизни, то, во всяком случае, повысила тягу к жизненным проявлениям в виде бытовых подвигов — в результате и возникло предложение выпить кофе.
Они встали по обе стороны поля, называемого кроватью. Гадина Васильевна по достоинству оценила про себя гипертрофированно широкую кровать для одинокого мужчины и решила, что, возможно, подобный излишний изыск и есть орудие борьбы с внутренним комплексом одиночества.
Тит Семенович еще раз и, пожалуй, более изощренно повторил приглашение:
— Так, Галина Васильевна, прошу вас, пожалуйста… не побрезгуйте холостяцким кофейком.
Кухня была большая. Геннадий Викторович сидел за громадным столом и пил кофе.
— Вот не думала никогда, что у одинокого мужчины может быть такое количество красивеньких кастрюлек, чайничков, коробочек, баночек.
— А я люблю игрушки. Из всех поездок что-нибудь да привезу.
Так и не дождавшись согласия, Тит Семенович поставил на огонь кофеварку, приготовленную, вероятно, Геннадием.
Оба мужчины выглядели на кухне совсем по-иному, чем в комнатах, больнице, на улице. Место вообще очень влияет на человека. И наверное, не только на вид. Москвичи и ленинградцы, например, весьма различны — по разговору, по поведению, а то и по мышлению. А переехал в Саратов — и опять другим обернулся. В Москве влияет и старая криволинейность, теплота бывших деревянных переулков, будто они по сей день присутствуют и диктуют свои условия жизни, влияет и прямолинейная одинаковость нового, и асфальтовая покоробленность почвы под ногами. Ленинград порождает в человеке что-то иное чуть холодноватой каменной вычурностью, меньшими просторами и более могучей рекой. А Саратов меняет человека природой, пылью и уж совсем громадной рекой. И неизвестно, как меняет, в какую сторону, хуже ли делает, лучше ли, — но меняет. Так же… Пусть не так же, по иному, но меняет и улица, дом, контора… Или спальня, холл, кабинет. Наверное, отправь Тита Семеновича на Луну — вот уж изменился бы. А уж на кухне — он был совсем неузнаваем.