— А может, немножко коньячку, Галина Васильевна? А?
— Нет, нет, Тит Семенович, мне уже надо идти. Еще в магазин нужно. Я ведь не только доктор, я еще и мать семейства — сын и муж.
— От мужа и сына отрывать не смеем, но все же еще есть время. Сколько вашему сыну?
— Тринадцать.
— Хо! Взрослый парень. У меня тоже сын — он с матерью живет. В тринадцать лет он был абсолютно самостоятельным.
Нескольких слов было достаточно, чтобы за это время кофеварка успела зашипеть, зашуметь, как бы приглашая общество к продолжению беседы за столом. Тит Семенович быстро разлил кофе. На столе стояли сахар, банка со сгущенным молоком, сухарики домашние, наверное, чей-то подарок болеющему хозяину — маловероятно, чтоб Тит Семенович занимался еще и печением.
Галина Васильевна села к столу, а Тит Семенович открыл шкафчик и поставил на стол две бутылки: армянский коньяк «Ани» и красивый разноцветный сосуд фирмы «Боле» — «Шерри-Бренди».
«Ани» сейчас, очевидно, всюду появился, — подумала Галина Васильевна. — Нашим мужикам в эти дни все время больные несут этот коньяк. Вот и у него тоже.
— А «Шерри-Бренди» — это очень вкусно…
— Может, соблазнитесь, Галина Васильевна?
— Коньяк, безусловно, нет, но вот от «Шерри-Бренди» отказаться сил нет.
— Ну вот и прекрасно. А мне под наблюдением оперировавшего хирурга можно отведать коньячку? Ну самую малость?..
— Немножко вам можно и без хирургов. Вот только вчерашнее отравление?.. Впрочем, дезинфекция…
Все были довольны. Хозяин налил доктору ликер, себе коньяк, а…
— Гена, может, чуть-чуть, символически?..
— На такси я и сам могу отвезти, Геночка. Твоя машина закончилась. Тебе остается лишь пить да есть. А скоро, наверное, Галина Васильевна разрешит мне и самому сесть за руль.
— Нет, нет. Спасибо большое, дорогие больные и здоровые, но я не могу, у меня дела: магазин, семья и всякое прочее. А за руль уже можно.
— Галина Васильевна, тогда разрешите зарезервировать возможность обеда на будущее? Прошу вас? Обед за мной.
— Решим еще.
— По крайней мере, разрешите ли вы мне позвонить вам?
— Конечно. У вас телефон есть мой?
— Больничный.
— Ну и хорошо.
Все стали одеваться. Тит Семенович тоже решил проводить доктора и заодно, если доктор не возражает, прокатиться, подышать воздухом.
В коридоре стояли стеллажи. Галина Васильевна поравнялась глазами с корешком книги:
— Г. Маркес. Сто лет одиночества, — вслух прочла она. — Мне очень хвалили этот роман.
— Возьмите почитайте. Конечно, было бы куртуазнее подарить вам ее, но я крайне, бессовестно жаден на книги. Поэтому обязуюсь достать ее вам. А пока почитайте. И причина будет позвонить — книжку забрать. К нашему будущему обеду прочтете?
— Смотря когда будет обед.
— Все. Заметано. Беру свои слова обратно. Вдруг завтра. А книга будет следующим поводом встречи, Обед — первая причина. Книга — второй повод.
* * *Ну, а дома, конечно, еще никого.
Все принесенное из магазина надо было разложить по заведенным для каждого продукта местам: что в холодильник, что на балкон, что в шкаф, а что и сразу пустить в работу.
Исполнив главное на кухне, зарядивши всю аппаратуру: кастрюли, конфорки, духовку, — Галина Васильевна перешла, в комнаты, обмахивая и стирая мягкой фланелевой тряпкой пыль.
Она не любила полированную мебель, но просто купить необходимое тогда было нельзя, и помогали в этом трудном деле добычи дефицита какие-то знакомые какого-то бывшего больного. Ее с мужем провели куда-то в зады магазина и показали оставленное для них с таким горделивым самодовольством, что они посовестились высказать свои вкусы, постеснялись сказать про свою нелюбовь к столь вожделенной и недоступной для многих полировке. А уж после того как мебель привезли, да еще с тем же горделивым и явным доброжелательством помогли расставить ее, пусть на этот раз и в соответствии с желаниями хозяев, нечего было и думать о перемене.
Так же не любила она и книжные полки, закрытые стеклами. Но Владимир Павлович считал, что книги, даже если их и немного, необходимо прятать за стекла из-за пыли. И сколько хозяйка дома ни пыталась лишить полки этой сверкающей защиты, — и прямой атакой на них, и косвенными подходами и шутками, говоря, что открытые книги берут всю пыль на себя, а в противном случае она висит в воздухе и ею приходится дышать, — муж, при активном содействии сына, которому стекла нужны были для целой выставки открыток каких-то и фотографий, был непреклонен. И Галине Васильевне приходилось следить, протирать и наводить порядок как на стеклах, так и за ними.
В результате ежедневно после работы она, поддерживая блеск полировки и получая очередные сверкающие удары по глазам от стекол с полок, добавляла горючее своему раздражению, направленному пока лишь внутрь, поскольку не осознавала никакой прямой причины, которую хотелось бы сокрушить энергией, рождающейся от этого постоянного взаимодействия благополучия и недовольства.
Сегодня раздражения было больше, чем всегда. Если обычно она лишь мимоходом и внутренне иронизируя над своими мужчинами думала об этом, то сегодня каждая протираемая поверхность, каждый зайчик от стекла, попадающий в глаза, вызывал новую яростную волну.
Эх, мой дом — моя крепость; можно спрятаться, а можно и спрятать. Можно скрыться, скрывать, скрываться… Можно себя, тебя, от них, их не видеть, тебя чтоб не видели… А от себя? Себя от себя не спрячешь.
Галина Васильевна прибегла к обычному лечению — мелкой ручной работой она попыталась снизить гулявшие в ней волны, перевести их в обычную повседневную зыбь. Как странно, ее, хирурга, представителя мелкой ручной работы, успокаивала та же мелкая, но уже домашняя работа. Неисповедимы пути нервных утомлений, раздражений и успокоений. Да, ручная, мелкая, но не хирургическая работа, по-видимому, несмотря на некое внешнее подобие движений пальцев там, в операционной, тем не менее отдаляла ее от профессионального, надоевшего, обязательного и утомительного суперменства, уводила в мирскую суету, где можно позволить наконец почувствовать себя слабой, осознать себя ничтожным человеком, зависящим и подчиняющимся другим, когда за тебя решают, когда тебя ограничивают естественными рамками и ставят на положенное и приятное место, — наверное, эту женщину это делало человеком, женщиной, наверное, именно это и успокаивало.
Галина Васильевна включила телевизор, села в кресло, сложила на коленях ворох сыновних одежд, чтобы где-то пришить пуговицы, что-то зашить, к чему-то подшить, чего-то подштопать. С первых дней жизни Андрея она при всяких неожиданных, раздражающих обстоятельствах, неуместных каких-либо посещений или просто от пустой душевной сумятицы принималась за что-нибудь подобное и чаще всего это приводило ее мало-мальски к норме.
И сейчас, лишь только она положила на колени куртки да штаны своего сына и стала вдевать нитку в иголку, как вновь, по старому проложенному в мыслях пути вспыхнуло сравнение с подобной же процедурой во время операции. Естественно, сравнение было в пользу кривых хирургических иголок с замком для нитки, а не домашних с ушком-отверстием. Там все было легче: вдевала нитку сестра и сама вкладывала уже готовую для шитья нить с иглой в ее работающую руку. А то и еще проще — одноразовые иголки с впаянной нитью и не требующие мучительных поисков дырочки ниточкой. Там — ее приказ, и все дают. И тем не менее лишь только это сравнение с утренней работой всплыло в мозгу, как, обычно и стандартно стало легче, появились признаки надвигающегося умиротворенна, примирения с неизбежными жизненными недовольствами и неурядицами.
Так взаимодействие хирургического суперменства и домашней подчиненности способствовало тому душевному комфорту, той гармонии, которая пока легко восстанавливалась в Галине Васильевне при каких-то, якобы необъяснимых нарушениях ее внутреннего покоя. И сегодня, как всегда, эта встреча в ее душе, казалось бы, несоразмерного и несовместимого вновь умеряло вроде бы беспричинное раздражение и недовольство.
Она постепенно возвращалась к своему обычному состоянию, может быть, норме. Она стала видеть не только реставрируемые тряпки, но и мир вокруг. А вскоре в поле ее расширяющегося внимания попали и мелькающие в телевизоре картины. Галина Васильевна любила включить изображение, а звук почти или полностью убрать. Ей нравилось: они живут, но их не слышно.
Шел какой-то фильм. Юноша о чем-то умолял девушку, а она смотрела на него с любовью, отрицательно покачивая головой. Юноша ее обнимал, целовал, она этому не сопротивлялась, но все равно отрицательно покачивала головой. Дело происходило в каком-то саду. Вокруг были цветы, кусты, деревья. «Великий немой», — сначала усмехнулась про себя Галина Васильевна, а потом стала придумывать, о чем мог идти спор у этой пары, что он у нее просит. Ясно — не о любви дискуссия, но любовь присутствует, и не только в их движениях, действиях, любовь была в воздухе, в деревьях, — во всяком случае, Галина Васильевна ее увидала, почувствовала, откликнулась ее душа, а потому и утвердила в конце концов: «Хороший фильм, наверное, и играют хорошо…»
Шел какой-то фильм. Юноша о чем-то умолял девушку, а она смотрела на него с любовью, отрицательно покачивая головой. Юноша ее обнимал, целовал, она этому не сопротивлялась, но все равно отрицательно покачивала головой. Дело происходило в каком-то саду. Вокруг были цветы, кусты, деревья. «Великий немой», — сначала усмехнулась про себя Галина Васильевна, а потом стала придумывать, о чем мог идти спор у этой пары, что он у нее просит. Ясно — не о любви дискуссия, но любовь присутствует, и не только в их движениях, действиях, любовь была в воздухе, в деревьях, — во всяком случае, Галина Васильевна ее увидала, почувствовала, откликнулась ее душа, а потому и утвердила в конце концов: «Хороший фильм, наверное, и играют хорошо…»
Она прекратила шитье и стала следить за этой пантомимой. Дети были прелестны, сказочны, счастливы. Сердце ее болезненно сжалось: вот уже четыре десятка лет у нее позади, все лучшее у нее уже было; впрочем, было ли лучшее — неизвестно, но любовь уже никогда не свалится на нее. Эти сладостные переживания и мучения, которые она так часто видит на экранах, постоянно в том или ином виде встречает в книгах, хорошо помнит из своего прошлого, — это ей уже не дано, это уже умерло.
Галина Васильевна с остервенением выключила телевизор и, как сова на мышь, кинулась и впилась иглой в сыновнии одежды. Она работала резкими, нервными движениями пальцев, вовсе несхожими со спокойной и твердой хваткой рук на иглодержателе в операционном деле.
Галина Васильевна огляделась вокруг и, как бы, пожалуй, удивившись и обрадовавшись, что дома никого нет, отбросила свою умиротворяющую работу, вытащила из ящика стола папку и стала рассматривать фотографии. Но это оказалось не тем, что могло бы уменьшить ее ностальгию по прошлому, по прошлой жизни, вернее по прошлым возможностям. Она отбросила фотографии и вновь ушла ка кухню.
Да и действительно, времени уже много, а еда еще не готова. Вернее, не готова еще хозяйка дома достойно встретить своих мужчин. Активная, торопливая кухонная деятельность ввела, наконец, в берега ее разбушевавшиеся нервы и сердце.
Окончательно ли?
Слетели с лица следы раздражительности, выражение его снова стало твердым, ясным.
Все вроде опять понятно и незамутненно.
Дорогая Танюшка!
Жизнь моя тянется, как и всегда. Утро, еда для семьи, больница, больные, операции. Стараюсь к трем часам закруглиться, чтобы успеть в магазины до четырех — после уже много народу. И все равно во всех магазинах полно народу, если что-нибудь есть; а когда на прилавках пусто, то свободные магазинные залы отнюдь не радуют. И все-таки это время, от трех до четырех, самое удобное и спокойное. По крайней мере, не портишь себе нервы толкотней и сутолокой вокруг. Если даже какая необходимость и задержит меня в больнице, я норовлю в это время выскочить в магазин, а потам все ж вернуться в отделение. Слава богу, — и Андрюша и Володя непритязательны и, что б я им ни наготовила, что бы ни купила, все съедают без упреков и брюзжанья. Около пяти-шести я всегда стараюсь быть дома, а мужички приходят и того позже.
Андрюшенька стал совсем большой и проводит дни после школы, а то и вечера, в Доме пионеров, играя в шахматы, или где-то у приятелей, или просто гуляет. Меня это пока не очень беспокоит: когда бы я не проверила его домашние задания — все сделано хорошо. Читает он также, по-моему, достаточно, и выбор книг мне тоже нравится. Единственно не могу я понять это их увлечение детективами. Пусть себе, конечно. Увлечение повальное, даже среди взрослых интеллигентных людей. Но мне кажутся эти книги такими скучными, настолько без игры ума, а хитросплетения интриги вокруг всяких там Мегрэ, патеров Браунов, майоров Прониных или, забыла как зовут, тщедушного героя Агаты Кристи сильно уступают классическим интригам Д’Артаньяна и Эдмона Дантеса. Может, и не права, но мой женский характер, точнее — голова, — или это одно и то же, — устает, пытаясь уловить нить событий и особенно от желания предугадать. Устаешь от потуг оказаться угадывателем, ясновидящей.
Все это труха. Жизнь — это кормить сына и мужа, готовить обед на завтра, зашивать, штопать, стирать, убирать… Да еще проглядеть надо принесенный Андрюшкой очередной детектив, чтобы в курсе быть… И так далее…
На днях я попала к одному своему больному в дом. Одинокий мужчина, приблизительно на пару-тройку лет постарше нас. Что тебе сказать, Танюшка?! Хорошо жить на свете одиноким мужчинам. Ответ на вопросительную некрасовскую поэму «Кому…» и так далее. На кухне порядок, красиво — все для кофе и выпивки, а обедать приглашает в ресторан. Сам-то, наверное, тоже редко ходит в ресторан, — мне так кажется, — впрочем, бог его знает, какие у него доходы.
Живет один, а кровать шириной с кабинет моей заведующей. Не пугайся — была не одна, был еще его приятель. Оба и пригласили в ресторан. Пока удержалась, но соблазн нечеловеческий — так хочется! Уйти бы от одинаковости, от серой поступи этих дней в раскрашенную бонбоньерку ресторана. Сказал, позвонит — тогда и напишу.
Пиши мне. Целую.
Галя.
С утра в автобусе на этой линии мало народу. Все в основном, едут в обратную сторону. Увидев свободное место, Галина Васильевна стала продвигаться вперед. — У окна на этом же сиденье разместился Вадим Сергеевич с разверстым перед глазами «Советским спортом».
— Доброе утро, Вадим Сергеевич.
— Доброе. Вот читаю.
— Вижу.
— Наши-то проиграли.
— Как-то не очень я слежу за спортивными событиями.
— И очень неправильно. Здесь, главным образом здесь, можно понять дух народа. Это мужская газета. Я ее обязательно читаю всегда. — И он демонстративно уткнулся в печатный листок, то ли выказывая таким образом свое недовольство ее отношением к спорту, то ли выставляя напоказ свой повышенный интерес, то ли просто подчеркивая свое неприятие Галины Васильевны и ей подобных.
Она, в свою очередь, вынула из сумки «Сто лет одиночества» и тоже стала читать. Галина Васильевна погружалась в фантасмагорические перипетии этого странного и прекрасного романа, но, по-видимому, все не могла выскочить из этой жизни, даже из этого автобусного окружения.
— Вадим, а вы читали эту книгу?
— Это что? — Он властно повернул к себе книгу и прочел титул. — Нет. Я их теперешних не читаю. Мне противно читать их сексуальные хитрости.
— Какие сексуальные хитрости?! Это совсем не про то.
— Вот именно. Пишут не про то, а без того слова не напишут. Читать противно.
Галина Васильевна пожала плечами и вновь уткнулась в книгу, будто читала, но на самом деле мысли ее отвлеклись от романа и потекли в сторону соседа и его мыслей. Она обозвала его про себя ханжой и хамом, стала обсуждать сама с собой эти понятия, обдумывать, чем же Вадим хам и ханжа…
На заднюю скамейку, прямо за их спины, села заведующая Зоя Александровна.
— Здравствуйте.
— Здравствуй. Ты что-то сегодня позже? — вопрошающе ответила Галина Васильевна, зная, что заведующая обычно приходила чуть раньше их всех.
— Здравствуйте, Зоя Александровна. — Вадим Сергеевич приподнялся, сел снова, — сложил газету, положил ее в карман и повернулся лицом к начальнице.
«Не только хам и ханжа, но еще и холуй. Вон как подобострастно смотрит. Он даже сидя исхитрил себя перегнуть в пояснице».
Вадим Сергеевич посмотрел на Галину, возможно, что-то и уловил в ее глазах, — резко отвернулся и стал смотреть в окно. Газету больше не вынимал, Галина Васильевна подытожила про себя: хам, ханжа и холуй.
А может, просто обиделась, что с ней он не стал разговаривать, продолжая читать, а пришла Зоя, так тотчас газету убрал.
«А, собственно, с какой стати, — стала нагонять на себя объективность Галина Васильевна, — он должен отрываться от своего чтения, от любимой газеты „Советский спорт“, ради того, чтобы опять говорить либо об операциях, либо о больных, либо о нелюбимых книгах с непонятными и ненужными проблемами. С какой стати! Он волен делать что хочет, если не делает никому при этом гадостей… Пришла заведующая его отделением, непосредственный его начальник — просто неприлично было бы читать сейчас. А со мной почему он должен быть куртуазен? С ней по должности — а так обе мы ему не товарищи…»
Зоя Александровна вытащила из хозяйственной сумки журнал «Хирургия»:
— Читайте, читайте. И я посмотрю журнал. Сейчас взяла его из ящика, — стала просматривать содержание.
Вадим Сергеевич уставился в окно, но через некоторое время все же вытащил из кармана газету, на этот раз «Красную звезду», и раскрыл ее на весь разворот. Может, он решил, что перед начальством лучше проявить себя интересующимся нашей армией, а не спортом.
Галина, Васильевна опять раскрыла книгу, но после первых же строк, которых она даже не осознала, почему-то стала вспоминать свое детство. Почему? Может, прочла о девочках Буэндиа? Кто его знает, какими путями приходят в наши головы картины и образы прошлого? Что побуждает нас иногда, скажем, глядя в небо или на новый дом, вспоминать первый день войны или первую любовь? Прочла слово — девочка, прочла имя — Урсула, неизвестно почему, по каким неисповедимым законам в памяти ее возник вдруг Дом пионеров — и кружок поэзии, куда Галя ходила некоторое время. Ребята читали там свои стихи, а потом руководитель кружка разбирал с ними строки Пушкина, Тютчева, Блока. При этом он говорил каждый раз перед разбором: «А теперь поверим алгеброй гармонию», — чем ставил, сразу на место и себя и кружковцев.