— Не понимаю, ты при чем тут, если не был гинеколог. Он же не пришел. У тебя ведь записано.
— Если это жизненно необходимая вещь, то я должна была поднять тревогу, звонить главному врачу. Короче, недоглядела. Я сказала, что консультация ничего не могла изменить. В конце концов, в экспертной комиссии тоже были гинекологи, они ж не отметили неправильностей. Я сказала ему, что не в моей компетентности судить собственную халатность, но, по-моему, консультация гинеколога нам нужна была как чисто формальная акция.
— Ты б ему объяснила…
— Не будь ребенком. А чем я там занималась все это время, пока ты читал и страдал… Хочу надеяться.
— Ну, ладно. Дальше давай.
— Мы не пришли, конечно, ни к какому общему мнению, а может, пришли, он же мне не сказал. Уж не знаю, докопался ли он до истины, с его точки зрения, но, наверное, что-то он уяснил после нашей беседы, что-то он получил для себя из моих слов, потому что довольно быстро перешел ко второму вопросу.
— Какой еще второй вопрос?
— Как это какой?! Главный, исходя из Заявления. Почему мы ее рано выписали? Поскольку теперь ясно, что мы ее выписали еще больной.
— Привет! Теперь ясно. Ясно, конечно, если девчушка умерла. Ну, мудрецы.
— Ничего не мудрецы. Конечно, теперь только ясно. Ведь когда мы выписывали, не было ясным, потому и выписали. Я ему сказала, что не было оснований у нас задерживать ее: швы сняли, рана была чистая, жалоб не было, анализ крови и температура нормальные. Мы считали, что температура нормальная. Он говорит, что надо еще доказать насчет утаивания ею температуры. Ее слова еще ничего не говорят. Нужны свидетели или какие-нибудь еще доказательства.
— Ну это ж точно не ваше дело.
— Я так и сказала ему. Мы следствия у себя не проводим, мы верим больным, исходя из того, что им тоже хочется выздороветь. У нас работа построена на другом. Потом стал выпытывать, как мы контролируем измерение температуры. Мы ведь специально-то не контролируем, если нет нужды. У нас может возникнуть обратная ситуация, когда мы не верим высокой температуре. Я ему рассказала порядок измерений, да он и сам все знал. Но главное, конечно, у нас прежде всего все на доверии должно строиться. Иначе это будет чистая судебная медицина. Понятно?
— Мне-то понятно.
— Ну да, я увлеклась, тебе, как ему, стала говорить. Ну, он записывал все вопросы и ответы, я подписала протокол, меня отпустил, а сам побежал к своему главному. Вызвали его.
— Наверное, по этому делу. Там же дядька. Ты знаешь, я и не заметил, ушел он или нет.
— Я и не подумала. Наверное. Черт с ними. Голова распухла, как шар земной. Поехали. Выговорилась, и как-то легче стало. Вроде бы поделилась заботами, на другого чуть перепихнула.
* * *Галя провела пальцем по рубцу. Он чуть побледнел, стал немножечко пошире и чуть возвышался над уровнем кожи. Но живот мягкий, безболезненный, нигде ничего не прощупывается. Теперь уж можно сказать окончательно, что операция прошла хорошо и дала положительный эффект. И печень хорошая — не увеличена. Галя положила расправленную ладонь на живот и нежно, чуть притрагиваясь, провела по нему: сначала влево, потом вправо к печени. А кожа нежная, совсем не как у мужчины. Других рубцов нет — видно, не было раньше операций. Она перевела взгляд выше, на лицо. Дышал ровно. Нос прямой. Красиво. Брови сходятся, но легко, чуть-чуть, как бы притрагиваясь, но не сливаясь. Лоб высокий — это за счет лысины. И нет на лбу морщин — наверное, потому, что спит. А она не спит — не время спать, да и беспокойно на душе.
Шторы задернуты, но они не такие плотные, как у них в ординаторской, — все равно светло. Весна уже вовсю.
Оно и видно, что весна…
Почему же так устроен мир? Вот сейчас бы должно быть все спокойным — ан нет. Мало ей неприятностей, так вот еще и это на нее свалилось. Как обвал. Беда. Беда? Счастье? А что это вообще такое — счастье? И дом не ее. Все не так. Все воровство. И правильно ее судят.
Еще не судят — а если будут? И что будет с ней потом? Все переплелось.
Галя вспомнила свой разговор с Андрюшей о вранье. Да, большим она оказалась моралистом. Воспитатель хренов. Володя опять в командировке. А еще в магазин зайти надо, Андрею обед приготовить. Постирать ему. Завтра с Титом встретиться не удастся. Завтра большая операция — в больнице задержится, и у Андрюшки завтра кружка нету, должен домой прийти пораньше.
Тит лежал спокойно, дышал тихо, как ангел, хоть бы всхрапнул немного, хоть какой бы звук был. Тихо все. За окном только приглушенно погромыхивают машины.
— Тит, Тит, просыпайся, пора уже, пора идти мне… Судные трубы зовут, — она засмеялась, глядя в его широко открытые ошалелые глаза.
* * *Тит подождал около магазина, пока Галя бегала по отделам. Он видел через стекло витрины, как она задумчиво и грустно постояла недолго в одном отделе у морозильного короба и отошла; в другом месте она перебрала, перещупала какие-то пачки и двинулась к следующему отделу с пустой корзинкой; чуть дальше она уже кое-что побросала в некое подобие металлического лукошка, потом долго стояла в очереди в кассу. Вместо того чтобы читать книгу, не тратить время, Тит с большим интересом смотрел это своеобразное кино.
Наконец Галя выбежала к машине, и Тит быстро довез ее до дома.
Дорогие Павел и Катя!
С приветом к вам ваш дядя Петя. Как вы там живете? Оправились вы? Мы все еще все вспоминаем и тоскуем по Маринке. Нет дня, чтоб мы с бабкой моей не поминали нашу дорогую покойницу и вас.
А теперь хочу доложить, какие обстоятельства нашего общего кровного дела. Был я у прокурора, чтоб знал, что мы помним и ждем от наших органов справедливости и правды. Я пришел к их главному в районе, высказал свои недовольства, сказал, что нас не интересуют объективные трудности работы врачей, а их личная деятельность, вернее бездеятельность, в то время как следователь Трофимов в основном нам заколачивает байки про сложности медицинской работы. И попросил отвести следователя, дать другого, который быстрее бы взялся за дело, а не рассусоливал.
А они все заодно. Прокурор вызвал следователя, все вежливо, представил нас друг другу, вроде бы познакомил, а потом вдруг как брякнет, что я прошу его отвода. Я-то ведь для зондирования только. В какое же я попал положение перед следователем и всеми там остальными — они-то одна контора, один мундир на них.
Я, конечно, высказал, раз уж, говорю, вы нас столкнули, а он мне говорит: «Свел я вас, а не столкнул». Ну, я уж вижу, фрукт он, но и у меня еще силы есть, я еще многих знаю. Я тогда прямо следователю и сказал, что следствие идет долго, дело совершенно ясное, отпустили больную девочку не вылечив, получились осложнения — и вот вам. И, говорю, будьте добры, пусть люди ответят за свои действия. Поменьше словопрений и побольше ответственности, я им сказал. А следователь, я их знаю, нынешних, на меня не смотрит, а своему начальству докладывает данные экспертизы, что лечение правильное было. И я им сказал, что не в лечении дело, а в том, чтоб не выписывали раньше времени больных людей, тогда б и их героизма не надо было. Но у них всегда рука руку моет, опять стали говорить, что температуру сбивала. Дорогой Павел, ты же меня знаешь, никакой я работник был, тоже знаешь, и я им сразу сказал, что про покойников плохо говорить нехорошо. Что она обманывала, температуру сбивала, никто не знает, может, напраслина одна это, и что она при мне сказала, тоже не подтвердил, пусть сами ищут и доказывают, а я им не помощник. Они ссылаются, что истину им найти надо, а справедливость — про это и не говорят. А если она и наврала им с температурой, так когда ж это на работе верили на слово — проверять надо всегда, я им указал. Что ж, у них медицина на самообслуживании, сделай сам! Не больной же сам должен измерять температуру.
Они, конечно, заюлили и обещали быстро все наладить. Я им строго сказал, что раз погиб молодой советский человек, кто-то есть виноватый. Иначе не бывает. Я им напомнил, что я все объективное и сам знаю, работал тоже в аппарате и во времена посерьезнее ихних. Но несчастье в моей семье, и я за семью постою. Правда, Паша?
У нас не кровная месть — но у нас должна быть справедливость.
Ну вот и полный вам отчет дал о наших главных событиях. Мы найдем правду, Павел. Вот так я думаю.
Бабка моя приветы передает и, как всегда, ругает меня за все. Так это им положено. Правда, Паша? Пускай ругает, а мы, мужики, дело свое знаем крепко.
Я вас там всех целую крепко, буду и впредь писать вам. Пишите, а я ждать буду.
Ваш дядя Петя.
— Добрый день, Галина Васильевна. Я вас вызвал на этот раз не по больным, а, к сожалению, по делам судебным. Вы уже были у следователя, насколько я знаю.
— Была, Степан Адреевич. Там мне…
— Что у вас там, я в курсе дела. Вчера на совещании районного актива я виделся с прокурором, и он меня ввел в курс дела и с их стороны.
— Я видела там дядю этой девочки. Ходит, наверное, туда, подгоняет их. Не знаю, мне они про это не сказали ничего. Меня только по делу спрашивали. Суровы они.
— Работа у них такая. Настроение у них далеко не лирическое.
— Вестимо.
— И действительно, ходит к ним этот дед. У старика, по-видимому, в руках есть какой-то инструмент давления. Хмуро, хмуро со мной говорил прокурор, хотя мы с ним не первый раз встречаемся. Знакомы. Не скажу, что он крови жаждет, но уж нервов он нам, думаю, попортит.
— С нервами, по-моему, уже все в порядке. Вполне достаточно.
— Между делом он сказал мне, что энергии у старика хоть отбавляй, еще не все израсходовано. Что он этим хотел сказать?
— Наверное, намекнул, что связи у того большие.
— Экспертиза для нас положительная, но ведь они говорят только о лечении, а дед, как я понял, все время говорит о том, что вы выписали ее с температурой…
— Да ведь…
— Я все знаю. Надо подготовить список больных, лежавших вместе с ней в палате, и представить следователю. Они хотят их опросить.
— Это сделать просто.
— Вот и подготовьте. И семью, родителей они хотят опросить.
— Они ж далеко.
— Это проблема не наша. Им надо знать, что девочка говорила матери.
— Бедная мать.
— Нечего причитать. И с гинекологами будут говорить. Конечно, самое серьезное — это вопрос о халатности в связи с консультацией. Прекратите пускать слезу. Все нормально: дед защищает свой дом. Так он понимает защиту своего дома. Его дом — его крепость. — Степан Андреевич неопределенно хмыкнул. — Он о нашем утоплении не думает. У него своя задача в жизни. И прекратите слезу пускать. Работать надо. Вон дед каков, у него учитесь, действительно полно энергии. А старик! А вы?! Распустили нюни.
— К сожалению, Степан Андреевич, я не плачу. А если и плачу, то не о том. Все это следствие повернуло мои мысли не туда. Все переворачивается в другую сторону. И о работе не так думаю, о семье не в ту сторону думаю, даже о смерти не так думаю.
— Прекратите бесплодное философствование. У вас еще полно больных. Идите работайте. И думайте по делу, а не разводите турусы на колесах.
Галина Васильевна по дороге в отделение не плакала. Она горевала по отсутствующим слезам. Она начинала думать… хотела думать о девочке, о самом несчастье, причине всего нынешнего беспокойства, но думалось только о сегодняшних ее проблемах, о защите, о деде… Не страдающие родители Марины всплывали в ее голове, а нападающий и требующий возмездия дед… Она начинала себя ругать, но… Опять в мыслях появлялись все новые и новые резоны защиты на возможные упреки деда, дяди.
Дорогой дядя Петя.
Сил наших уже нет. Все время перед глазами Маринка. Я все еще думаю, что это неправда и она приедет к нам домой на каникулы. Все время хочу написать ей.
Дорогой дядя Петя, спасибо тебе за все заботы и хлопоты об нас и бедной Мариночке. Мы очень жалеем, что Заявление написали. Приходят, спрашивают нас, выясняют, сбивала ли Маришка температуру или нет. Зачем она торопилась? Какие отношения у ней с кем были? Какое это теперь имеет значение! Терзают только нас. И так сердце кровью обливается.
Да бог с ними — Маринку не вернешь уже. И врачиха та вроде бы к Маришке хорошо относилась, может, даже любила ее. Если б в бога верить, так хоть надеяться тогда на встречу там. А может, она сейчас смотрит на нас и… (дальше все зачеркнуто).
Привет от Павла. И всем вашим привет и спасибо.
Ваша Катя.
Петр Никитович сложил письмо, запихнул в конверт и затолкал его под телевизор. Потом снял очки, спрятал в футляр и засунул его в карман.
— Ну, вот видишь? Я ж говорил, они будут считать, что я недоглядел.
— Да где ж они это говорят? Нету этого — вовсе. Выдумываешь все.
— Намекают. Врачиха хорошая. Не пиши, раз сам недоглядел. Вот и заботься о нашем доме, думай за всех, помогай… А я скрепляю дом. У меня, может, сейчас все силы уходят.
— Зря ты, Петя, затеял это. Дом уж не укрепишь, коль девчонка померла.
— Но я же не виноват. Она бы мне все равно не сказала и не послушалась. Она же первая не захотела у нас пожить.
— Да тебя-то кто винит? Кто тебя виноватит, скажи?
— Виноватит! Павел небось думает свое. Когда начнет виноватить, поздно будет оправдываться. Я и докажу, кто виноват. Не надо было ее в общежитие отдавать. Сама ж захотела. А теперь говорят, что при мне говорила.
— Что?
— «Что, что»! Что температуру сбивала, будто при мне говорила. Ну, при мне. Ну и что! Я им помогать не собираюсь. А вот и не сказала. Докажите. Уморили девку, а теперь в кусты. Всякий должен ответить…
Дорогая Танюшка!
Не пишу, потому что боюсь. Боюсь слово вымолвить, а не то чтобы его еще и на бумаге изобразить. Боюсь со стороны взглянуть на то, что могу написать. А потому: я жива, здорова, руки-ноги целы, голова на месте, над головой крыша моего дома, работа тоже. Что еще надо?! Человек всегда хочет перемен, и не дай бог, если они происходят.
Может, когда-нибудь свидимся наяву, а не в письмах и телефонных трубках. Надеюсь. Но, как говорится, человек предполагает, а… Целую. Надеюсь на встречу. Впрочем…
Твоя, хоть и не только. Смеюсь. Целую.
Г.
P. S. Еще смеюсь.
И Зоя Александровна рассказывала Галине Васильевне о своем свидании со следователем. Те же вопросы: как получилось, что девочка могла их обмануть? Как получилось, что гинеколог не пришел в тот же день?
— Я их не понимаю, Галя. Для меня-то действительно странно, что мы ее отпустили с температурой, что ей удалось нас обмануть. Это же, конечно, повлияло на исход. А они все больше о консультации гинеколога, что ровным счетом никакой бы роли не сыграло. Халатность, халатность, говорят, не обеспечили…
— Да я еще по пустякам окрысилась. Сказал там следователь — «врачиха». А я говорю им: «Врач. Женщина-врач, а неврачиха». Чего я?! От дурости.
— От нервов.
— То же самое.
— Вот уж сколько, как девочка умерла, а у меня все больше и больше отнимает сил, времени и сна это несчастье. Со временем не стирается, а обостряется все. И сны все про то же. Может, в этом и есть сермяжная правда расследований, чтоб не успокаивались раньше времени, не забывали, не забывали, чтоб вколотилось в нас несчастье… А может, все наоборот? Ведь когда-нибудь все опять повторится. Сначала я думала, как сделать такой обман невозможным? Да ведь все равно когда-нибудь повторится. Разве мало их у нас. Не уследим. А сейчас я больше думаю о перестраховочных консультациях: гинекологов, терапевтов, психиатров… Обо всякой ерунде думаю. Все смешалось в моей голове.
— А ты подготовила список больных, которые лежали в палате с ней при первой выписке?
— Второй выписки не было.
— Ну, ладно. Не придирайся. Не до этого.
— Да отдала уже.
— И список палаты при втором поступлении?
— Тоже отдала.
— Ну, будь что будет. Вернемся лучше к сегодняшним делам.
— А это, думаешь, дело уже вчерашнее?
— Завтрашнее. Что у тебя в палате сейчас? Все нормально?
— Да все обычно. Я теперь ничего не знаю, у меня теперь мозги не в ту сторону повернуты.
— А дома что? Андрюшка как?
— Я его и не вижу почти. У него дел полно: кружки, Дом пионеров, спортивная секция, гулянье. Учится хорошо.
— Много спортом занимается?
— Слава богу, не очень.
— Зря ты так. Во-первых, это здоровье. Во-вторых, время занято, по улицам не валандаются. Энергия направлена на что-то удобоваримое. У них такое количество энергии, что либо мир переворачивать — либо спорт.
Вошел Вадим Сергеевич и сел за свой стол. Молча стал писать. Следом явился Анатолий Петрович, сел за другой стол и также молча взялся за свои истории болезни. Операционный день кончался, и хирурги спускались к себе в отделение испить чайку, записать истории болезней, просто передохнуть в пустой болтовне. Постепенно ординаторская стала заполняться врачами, которые не уходили в прошедшие несчастья, а жили сегодняшним днем — продолжали работать с прежней интенсивностью, оперировать и не боялись новых несчастий.
В ординаторской сидела начальница и пила чай, поэтому пустой болтовни пока не было — все молча и деловито записывали истории болезни. Не долго это продлится. Скоро заговорят, начнут вспоминать случаи из практики, вчерашние телепередачи, сегодняшние газетные сообщения, обсуждать спортивные события, политические проблемы, магазинные неурядицы, решать кроссворды. Сейчас их КПД резко пойдет вниз. Что ж, передышка тоже нужна. Правда, во время операций, если они не особенно трудны, могли катиться те же пустые разговоры. Руки заняты, голова занята — язык бездумно болтает, язык думать не умеет.
Неприятно задребезжал телефонный звонок.
— Говорите. Слушаю…
……………………………………………………………………….