— А его-то зачем?
— Спрашивали, каковы правила измерения температуры в нашей больнице.
— А у вас что, особенно как-то? Как у всех.
— Он так и ответил. Но следователь мог и не бывать никогда в больницах. Тот спросил, а этот рассказал: два раза в сутки сестра раздает градусники, потом собирает и записывает. А если часто надо, то градусник выдается и больные или родственники записывают. Это и рассказал. Так он нам пересказал.
— Ну и?..
— Что «ну и»? И все. Следователь удивился: почему сестра не следит за измерением температуры каждым больным. Степан наш и объяснил, что на одну сестру приходится тридцать человек. В палате четыре — шесть человек. Если ей в каждой палате следить, то не менее полутора часов она потратит только на температуру. А само лечение кто будет проводить? Уколы, порошки, вливания, клизмы, банки. Ну!.. Фантазия!
— Ты на меня-то чего кричишь? Я ж не возражаю. Вошла в раж.
— Тебе легко. А мы, по-моему, все уже в раж вошли.
— И это все, что его спрашивали?
— Все вокруг. Могут ли нас обмануть при измерении? Глупый вопрос. Раз обманула — значит, можно.
— А вы можете заподозрить?
— Вот ты как он! Он то же самое спрашивает. Конечно, можем заподозрить, если температура не сходится с остальными клиническими данными. Есть же лаборатория, симптоматика.
— Удовлетворился?
— Этим наверное. Но спросил, как удалось обмануть нас Ручкиной? Тут нам труднее отвечать. Тут-то и видно, что медицина — наука весьма неточная. Все анализы тоже ведь были нормальные. Все сходилось.
— Удовлетворился?
— Кто его знает. Жизнь покажет.
— И все?
— Нет, конечно. Стал выяснять, какова система консультаций у нас. В частности, как гинекологи у нас консультируют. Он рассказал.
— А что, у вас есть гинеколог-консультант?
— Сразу видно, что следователь так же ничего не знает, как и ты: все те вопросы, которые и он задавал.
— Это ж хорошо. Так как у вас?
— «Как, как»! Врачи гинекологического отделения приходят и консультируют, когда есть необходимость.
— У них для этого специально выделено время?
— Не говори глупостей!
— Да не раздражайся, мне просто интересно, как у вас строится работа. Я тоже как-никак, а начальник.
— У вас все не так. У вас и денег больше. У нас ведь консультант, пусть гинеколог, терапевт, хирург, должен закончить всю свою работу — у гинеколога осмотры, обходы, аборты, операции, записи истории болезни, — а потом идти консультировать.
— А если отделение перегружено?
— А оно почти всегда перегружено.
— Значит, им лишнюю работу как-то оплачивают?
— Володя, не морочь мне голову. Неужели ты за столько лет жизни со мной ни разу не услышал меня!! Ну, где ж у нас деньги на это?! Все ж расписано поставкам. Нет таких денег. Мы все ходим консультируем за счет своего времени. Нет специальных денег на это.
— Непорядок. Как же так можно?
— Вот этого вопроса следователь, наверное, не задавал. Как можно! Да так и можно. Больные же. Необходимо смотреть — и смотрим.
— А ночью дежурные смотрят?
— Ночью гинеколога у нас нет.
— А если срочно нужно?
— Хирург и сам может управиться. Во всяком случае, оперировать мы можем. Ведь гинекология — отрасль хирургии. В диагностике мы еще можем путаться, а с операциями справимся.
— А если вам гинеколог очень срочно нужен?
— Если срочно, бежит из отделения, кто свободен. Срочность не планируется, срочность сваливается. А ночью, в крайнем случае, можно из дома вызвать.
— А в этом случае оплачивается?
— Когда меня иногда вызывают, разве мне оплачивают? Ты что, не знаешь? Может, по закону и должны — не знаю, — но в практике я с этим не встречалась.
— Что еще он рассказывал?
— Вот все рассказал, а дальше для меня самое опасное пошло. Дальше следователь сказал, что раз мы всегда можем вызвать гинеколога срочно, значит, лечащий врач имел возможность проконсультировать больную в первый же день. А коль он не сделал этого — стало быть, налицо явная халатность.
— А для тебя самое опасное — халатность, как я понимаю?
— Ну!
— Так что ж он ответил?
— Что не было никакой срочности в подобной консультации. И в дальнейшем было подтверждено, что все назначения были правильны и все манипуляции были потребны не специфически гинекологические, а общехирургические и что отсутствие консультанта никак не отразилось на течении болезни. А следователь продолжал выжимать из Степан Андреевича мою халатность. И Степан нам сказал, что он закончил красиво: «Доктор наша не сочла нужным поднимать гинекологическую панику, а приехала ночью на операцию».
— Красота безответственная. Надо же отвести халатность. Ну и чем все кончилось? Чем следователь кончил?
— Сказал, что у него пока не все укладывается в голове, что он еще должен подумать, подготовить вопросы, и, возможно, ему еще придется вызывать людей из больницы, в том числе и его, Степана Андреевича.
— На том конец?
— Еще подписал протокол беседы, как говорит следователь.
— Протокол допроса?
— Ну. И Степан Андреевич, как он говорит, точно так же поправил следователя, заменив в разговоре слово «беседа» на «допрос».
— Все шутками занимаетесь. Заменил слово! Тут думать надо, как быть.
— А мы не думаем! Ты, может быть, первый раз более или менее подробно расспросил и тут же советы даешь. И главное, очень конкретнее: «Думать надо».
— Ну, чего ты нервничаешь?
— А что, мне не от чего нервничать? Какие все вы спокойные больно. И все такие! Думать! Работать!..
— Ну, перестань, Галя. Успокойся, не шуми. Мне на завтра билеты предлагают. Пойдем? Знаешь, на…
— Ну, ты думаешь! Ну, какой мне театр, скажи! Ну, о чем ты говоришь?!
— Ну, ладно, ладно. Я так и думал. Так и скажу. А может, и сам пойду.
— Пап, мне ты велел не теребить мамку, есть ей надо, а сами вон сколько уже сигарет выкурили… Все ля-ля да ля-ля. А мне так нельзя…
— Ты прав, сынок. А я не прав. Иди, Галя, иди поешь.
На кухне Галина Васильевна недолго разогревала, недолго и ела — не была она голодна, а как можно быстрее занялась приготовлением еды на завтра, одновременно моя посуду, накопившуюся за день, и затем перешла к каким-то хозяйственным работам в ванной комнате.
Андрей готовил уроки.
Вскоре подошел Володя:
— Галь, я пойду к Тарасову. Поработать надо. Кое-что нам сделать надо.
— Иди. Когда придешь?
— Не поздно, наверное.
Галина Васильевна еще долго разбиралась со всякими домашними делами.
Андрей сначала занимался, — потом читал, потом говорил по телефону, потом пошел спать.
Время от времени они перекидывались какими-то словами, репликами.
Было мирно, тихо, спокойно.
Потом Галя позвонила по телефону. Поговорила. Потом ей звонили.
Подошла к Андрею. Сын спал. Теперь до утра не проснется. Не то чтобы Галя завидовала — она пока тоже спала неплохо, но где ей теперь взять ту безмятежность во сне, которая сейчас так явно светится на спящем Андрейкином лице. Как бы она не уменьшила его безмятежность. Впрочем, очень много надо, чтобы нарушить детскую безмятежность, а если все-таки случится такое, то никогда не знаешь, как это скажется в будущем.
Галя написала записку на большом листе бумаги, чтоб в глаза бросалась, и прикрепила к вешалке:
«Звонили из больницы. Пошла туда. Ложись спать. Не жди. Позвоню».
* * *Вадим Сергеевич бешено нажимал на педали и гнал велосипед по самому краю дороги, у тротуара. Глядя на это лицо, можно было подумать, что в душе у него сейчас бушуют действительно нечеловеческие страсти, расходуются нечеловеческие силы. Он проносился по лужам, не обращая внимания, что временами мутная, густая, грязная вода, разрезанная колесами, взлетала с дороги и обдавала мимо идущих прохожих.
В проехавшей навстречу машине ему бросилась в глаза сидевшая рядом с водителем Галина Васильевна. Это вызвало у него новый приступ волнения, бешенства, страстности, совершенно не равнозначных происходящему, не укладывающихся в рамки нормального понимания.
Внутри все клокотало, но никто из окружающих, наверное, не сумел бы объяснить несоответствия этой внутренней бури его нынешним внешним обстоятельствам. Нервничали все, но, пожалуй, никто вокруг так не проявлял себя. Его постоянная готовность к обороне, когда военные действия не нужны, да и невозможны, нередко приводили к диким реакциям, несоразмерным событиям.
«Какого черта я должен переживать еще и из-за их больных. Мало что я оперировал ее. Я-то все сделал правильно. Нет же претензий к операциям. Виноваты они, не виноваты, пусть разбирается кому положено. Ко мне же нет претензий. Я сделал все. И я вовремя назначил консультацию гинеколога. Пусть, по существу, она срочно не была нужна, но я все предусмотрел. Что бы там ни случилось, я все равно ни при чем. Ни обман с температурой, ни вызов гинеколога ко мне отношения не имеют. Конечно, если б не написал консультацию, не было бы и проблемы, не привязывались бы сейчас; но меня не могут упрекнуть, что я зря написал. И зав подтвердила… Я ж не писал о крайней необходимости — речь шла о формальной желаемости консультации. Все четко у меня. Вечно неприятности из-за гинекологов. Пришли бы вовремя — и все. Подумаешь — заняты! А мы не заняты?! Ходим же. А если не напишешь, скажут — почему не вызвал гинеколога. В конце концов, Галина за это отвечает — пусть она и держит ответ. Так и скажу: я не знаю, спрашивайте у нее. Но и закладывать ее я не хочу — не дело закладывать. Уж сколько времени, как Ручкина померла, а в котле этом все мешают. Если б не это разбирательство, дядя уже давно и думать про нее забыл. Вот мы бы не забыли, мы бы помнили и без искусственного подогрева. А Галину нельзя закладывать… Не надо… Надо сохранить хладнокровие. Как на дистанции. Все. Пускай сама за себя отвечает… Заложу не заложу, а закладывать не хочу… не буду. Пускай сама… Я, в конце концов, все честно сделал, а дальше как получится. Не должен же я из-за них страдать…»
Вадим Сергеевич взглянул направо и вдруг увидел кладбище, ворота, площадь за ними, церковь. Он повернул, слез с велосипеда и уже пешком прошел внутрь.
Велосипед подогнал к забору, вытащил из сумки под седлом замок и цепочку, перекинул ее через решетку ограды и раму, запер на ключ, вышел на середину маленькой площади перед церковью и стал ходить взад и вперед вдоль первого ряда могил. Где-то в глубине кладбища были могилы его родителей и других близких, но он туда не пошел. Он метался по площади вдоль могил, постепенно увеличивая скорость, приведя ее в соответствие с ритмом своим сумбурных мыслей. Пока он, словно тигр, носился вдоль решеток, окончательно созрело решение, что закладывать он никого не станет…
Хотя почему закладывать?! Как он может заложить?! В чем виноваты остальные врачи?.. И нужны ли были бури, кладбище, тигриные проходы, чтоб прийти к такой очевидности? Но таков был Вадим Сергеевич.
Или просто ему понравилось это странное слово «закладывать», и он варьировал его в своей оборонявшейся неизвестно от чего и от кого голове, не отдавая себе отчета о смысле бушующего внутри монолога.
Вадим Сергеевич, немного споткнувшись на «закладывании», наконец стронулся с этой проблемы и пошел дальше: стал прикидывать и раздумывать, как ему отвечать на вопрос — почему гинеколог не пришел сразу, — и решил, что не будет отвечать на этот вопрос, не хочет, пусть отвечают Галина, Зоя, гинекологи, главный, а он тут ни при чём, он маленький человек, ему как скажут, он может только заложить или не заложить.
Уж если встал вопрос так странно, то никогда не стронется с места мысль, а так и будет решать неразрешимую для него проблему, которая давно, еще в незапамятные времена была разрешена.
Это как раз ситуация, когда не надо думать — надо знать. А если знаешь — делай.
Вадим Сергеевич продолжал думать и решать.
А потом, отрешившись от этих возвышенных проблем, он внезапно понял, что неохота ему сегодня обед делать. Обойдутся они и так. «Обойдемся и так», — решил он. Оля и сама может сделать обед — решил он. И зайти сама в магазин может — решил он. Ничего не случится — зайдет, разберется, купит, сварит. Пусть сама решает хозяйственные проблемы. Вполне женское дело — решил он. И работа у нее спокойная, и взаимоотношения с судом у нее совершенно иные, и сил полно — молодая.
Так он разрешил свою домашнюю проблему.
Вадим Сергеевич пересек площадь и направился к могилам родителей, но лишь чуть прошел в глубину, как вновь остановился, а затем резко двинулся назад, к церкви, вытащил из сумки на плече фотоаппарат, раскрыл его и стал снимать храм с разных сторон.
Лицо его постепенно успокаивалось, разглаживалось, очевидно, от радостей, которые всегда получает человек от своего хобби. Но пока хобби дает еще радость, надо полагать, что человеческие чувства полностью не исчезли. Еще есть, надежда.
Но видно будет.
Вадим Сергеевич стал наводить аппарат на ближайшие могилы, фотографируя сначала лишь причудливые, вычурные памятники и такие же вычурные надписи на них, которые не столько памятники, не столько говорят о горе, не столько плач по ушедшим родным, сколько памятники и признаки прихотей и страстей оставшихся пока в живых, сколько выставка человеческого тщеславия. Впрочем, такое впечатление создается, когда глядишь холодным глазом. Кто его знает, как воспринимается это, если смотреть сквозь слезу.
И закончил он пленку, снимая скромные кресты, плиты, камни.
А может, дома анализировал их, сравнивая? Поди-ка ты залезь в потемки чужой души.
Нет, нет! Нет у него ни сил, ни охоты заниматься сейчас покупками, обедами…
Нет. Хобби не помогло.
Здравствуй, папа!
Как ты там командируешься? Мы живем хорошо. Пора тебе приехать. Ты и так скоро приедешь, а мама меня ругает и говорит, что грамотные люди при расставании с близкими людьми должны уметь писать письма. Я и пишу, хотя сказать ничего нового не могу. Мы с тобой и так по телефону разговариваем. Мама велит, я и пишу.
У нас никаких новостей. Все по-прежнему. Я учусь, а мама работает и варит обеды. Я хожу в кружок, а мама все по телефону говорит про какие-то разборы, расспросы, про следователя, про больных, и все у нас спокойно. Она, наверное, тоже напишет тебе, раз грамотные люди должны писать письма. Жду тебя. Целую.
Твой сын Андрей.
Привет, Геныч!
Такое впечатление у меня, что весь мир сейчас в командировке. Работать дома надо, а не ездить, оставляя хозяйство, дом, жен, скот на провидение. Ты веселишься в тмутараканьей глуши где-то, а корова твоя пока не доена. Редко пишу письма, потому так нелепы получаются шутки. Надо сказать, что на даче у тебя я несколько дней прекрасно работал. Звал с собой и Галю, но у нее дом, скот и судебное разбирательство превыше всего. Наверное, она права. А я вот живу как сосна в пустыне — никому не нужен, никакой пользы от меня, только песок натыкается в полете на странное одинокое препятствие. Вот и сейчас пишу просто так, потому что Галя сидит рядом и тоже пишет. Пагубное женское влияние, которое всегда сильно, сколько бы мы ни сопротивлялись, а пропадает оно — пропадает и все остальное.
Роман наш продолжается, все вроде бы хорошо и прекрасно, и женщина она тонкая и нежная, все понимает, и говорим мы с ней на одном уровне, ну хоть возьми и женись. (Будто это от меня зависит.) Но, как говорится, «судьба завистливая, злая, ах, отчего…» Надо же так судьбе распорядиться, чтоб этот один из лучших и прекраснейших романов моей жизни совпал с какими-то идиотскими неприятностями у нее на работе. Конечно, ужасно, что умерла после операции девочка, но ужасна и судьба, перекрестившая наши пути в те же дни. Я полон сочувствия, я полон к ней нежности и уважения, но я уже весь заполнен до краев разговорами о следствии, об экспертизе, не могу я уже слышать пересказы расспросов и допросов, повторять дикие термины департаментов медицины и юстиции, проводить какие-то переговоры, заполнять вакуум наших встреч судебно-следственным эфиром. Суд, семья, работа — сколько их, отнимающих ее от меня. А я единственно что готов терпеть, с кем готов делиться, так только с сыном. Силы мои кончаются, их не хватает еще и на прокурора и следователя, на плач по всем умершим, пусть даже одной, но мне чужой и незнакомой. Да, у нее все больше душевной энергии уходит не на меня. А может, мне это кажется. Может, вообще все, все от начала до конца мною придумано.
Я решил, как бы это ни кончилось (ведь не посадят же ее в тюрьму буквально) — кровь из носу, уговорю ее на несколько дней уехать. Пусть придумывает, что хочет. Она сообразительная, придумает.
Вчера мы обедали с Сергеем. Помнишь его, нашего хирурга? Он теперь большой человек, большой хозяин, вальяжно и уверенно шагающий по земле. Впечатление, что он много может. Он говорит, что все будет в порядке, но само или он подсуетится, напрямки не видно. Мы сидели, разговаривали, обычное застолье. Я не пью из-за машины, Галя не пьет, потому что не пьет, а он пьет, по-моему, не по потребности, а лишь доказывая свое всемогущество и суперменство. Все, говорит, всегда обходится, если не вмешаются темные или великие силы.
И даже годы прошлые не помогают — не о чем нам разговаривать, кроме как о следствии. Он при этом снисходительно улыбается и всем своим видом показывает, что и он положил на Галю глаз. Может, она его больше понимает — он для нее мэтр, корифей, и ему понятны больше ее терзания, а мне понятны лишь ее страх и его возможности. В тюрьму не верю… и даже не думаю.
Все. Она заклеивает конверт. Быстрей бы завершилось, и что-то будет. Приезжай, и мы выпьем с тобой вдвоем. И у меня дома, а не в ресторане. Привет.
Тит.
Здравствуй, сынок!
Спасибо за письмо. Мама права. Каждый взрослый грамотный человек должен уметь писать письма. Ты написал хорошо. Я уже возвращаюсь на этих днях и, наверное, окажусь дома раньше письма. Тогда все и расскажу. Помогай маме. Целую.
Папа.
— Мам, а папа, по-моему, не умеет писать письма. Если ты говоришь, что этому надо учиться, то надо показывать, как писать. Два слова написал.
— Ты учти, что папа написал на ходу, в гостинице, в номере, вокруг, может, чужие люди. Ты же пишешь дома в спокойной обстановке, когда никто тебе не мешает.
— Ты мне говорила, что в письме надо сообщать информацию, а он никакой не пишет.
— Как же, сообщает, что скоро будет. А потом, нам сейчас телефоны мешают — всю информацию мы сообщаем голосом. Раньше, например, у классиков, в собраниях сочинений, несколько томов переписки, а мы больше разговариваем. Телефон.
— И кино и телевизор — значит, меньше и читаем?
— Поэтому я тебя и учу писать, чтоб не отстал от достижений цивилизации, от тех, кто придумал телефон, кино, телевизор. Понял?
— Понял, понял, только скажи, зачем вы меня письмами мучаете?