Она ворвалась в дом. Сумки сразу же занесла на кухню. Переоделась в домашнее платье. Шумели кастрюли, лилась вода, горел огонь на плите, летели какие-то очистки, ошметки, шелуха. Все слив, свалив, уложив в разные емкости, что надо поставив на огонь, ненужное выкинув в помойное ведро и раковину, Галя притащила к ванне телефон, погрузилась в чуть зеленоватую пенную воду.
И когда расслабленно вытянулась в приятной, теплой, ароматной воде так, что за облаком пены, окружившим ее лицо, ничего не было видно, кроме потолка прямо над ней перед глазами, когда разнеженно откинула голову в резиновой шапочке затылком в воду, только тогда она подумала: «Я же с ночи сегодня, не спала, устала… Совсем забыла. Марина ничего, наверное, а я устала все-таки. Пятнадцать лет назад я и не вспоминала в подобных случаях, что ночью была в больнице. Порхала: больница, дом, гулянье… Пятнадцать лет назад Володька уже был. Тогда не до усталости было. Все же не могу я себе отказать сейчас в этом чудачестве. Вот ведь они все время где-то бывают, кого-то видят, а я все время, я-то все время дома… И нигде, никуда… Неужели я не могу себе позволить хотя бы маленький, вот такусенький зигзаг?! Больные, больные, больные, сын, муж, муж, сын и опять больные, больные… Ну хоть что-нибудь! Ну, когда, спрашивается, я последний раз в кино была?! Могу я позволить себе хоть раз в году разрядку маленькую?! Ничего — поедят без меня. Может, вечером забегу еще в больницу — посмотрю Марину. Или это я себе алиби готовлю? Надо быть осторожнее. Еще неизвестно, чем все кончится. А к чему он клонит?.. К чему. К чему… Наверное… Может, не надо ничего?.. Может, лечь в кровать, поспать, отдохнуть… В конце концов, все кончится отчаянной трепкой нервов и опять… Сказать, может, Володе?.. Нет. Нервировать его неохота. Не говорить? — узнает, еще хуже будет. Все равно — не буду говорить.
У меня девочка тяжелая — все основания пойти в больницу. Нет у него оснований не верить мне. Не было. Пятнадцать лет безупречной службы ему. По-моему, я засыпаю. Надо вылезать. Неохота. Колготки-то хоть целые? И то хорошо…»
Галя опять недолго, но менее бурно поколдовала с кастрюлями, мисками и прочим кухонным реквизитом, потом пошла в комнату и села перед зеркалом. Каким-то новым немецким феном с надетыми на него диковинными щеточками — подарком одного больного — она высушила волосы, придав им пышность, воздушность и легкомыслие прошлых лет. Выключив рычажком жужжало, спрятанное внутри белой трубочки, и положив прибор на столик, она еще раз внимательно всмотрелась в зеркало, несколько раз дотронулась, почти не касаясь, до прически сбоку и сзади и начала энергично одеваться, перебегая от шкафа к зеркалу и обратно к шкафу.
Вот тут-то наконец и зазвонил телефон. Галя положила руку на трубку, еще раз спросила себя, не отказаться ли ей от этой затеи, пока не поздно, но, по-видимому, устыдившись малодушной ретирады, ответила на звонок, и в первое мгновенье, пока шли приветствия, решила все же прекратить эпизод, но в следующий момент; уже дала согласие быть через полчаса на углу своего дома у последнего подъезда. Мимо первого проходят от автобусной остановки к себе домой все местные жители, и ей не хотелось садиться в машину Тита у них на глазах.
Вот и все.
Нельзя, разумеется, сказать, что Рубикон перейден, но, тем не менее, Галя отдавала себе отчет, что вступает в область, с которой очень мало знакома, на тропу, которая еще неизвестно куда ее приведет.
Но так устала… Так все надоело… Скучно… Как кто-то когда-то сказал: все хотят, чтобы что-нибудь произошло, и все боятся, как бы чего не вышло. Так и Галя. В конце концов, решительные люди не всегда лучшие люди. Решительные, например, всегда торопятся, могут и навредить. А медленные, неторопливые редко вредят — то ли не успевают сделать, то ли успевают подумать. Неизвестность и сомнение движут миром, что бы там ни говорил Вадим Сергеевич. Неизвестность разжигает любопытство — хочется знать. Сомнения ученого раздвигают границы мира, приближают нас к истине больше, чем уверенность солдата. Сомнение нужно ученым. Уверенность нужна солдатам. А в нашей обыденной жизни чаще всего и сомнения, и неуверенность уступают без большой борьбы радостям и удовольствиям. Отсюда-то и возникают конфликты между людьми. При наших сомнениях и неуверенностях мы идем к друзьям и товарищам за советами, страстно желая, чтобы подсказали нам, посоветовали лишь то, что мы хотим в глубинах своего нутра. И если советчик оказывается против нашего сокровенного желания, то ведь друзей много, пойдем еще посоветуемся, найдем того, кто — за. Кто посоветует то, что мы сами хотим. А с тем, другим, могут контакты разорваться, он может и дураком теперь показаться, может и конфликт возникнуть. А еще можешь пойти посоветоваться, да нападешь на любителя правду-матку в глаза резать. Придешь к такому «резаке», например, и спросишь: «Ну как, старик, понравилась тебе операция?» А он тебе: «Старик, кто-то должен тебе, наконец, сказать — это не операция. Так оперировать нельзя…» В процессе самоупивания собственным правдолюбием он самозаводится, говорит тебе все больше и больше, и то даже, что раньше и не думал, он уже чувствует себя «чистильщиком», «мусорщиком», «санитаром», он улучшает почву, недра, атмосферу, он уничтожает падаль, гниль, как гиена и шакал, как милосердная птичка, что, не страшась смертоносных зубов, чистит пасть у крокодила. Поди-ка после этого пооперируй. Ведь, может, он прав, а не лучше ли людей спасти от себя?! Если он прав! Если он прав? Если… А если нет? А другие советчики, которые все заведомо хвалят, со всем соглашаются, всему поддакивают? Для них проблема — понять, что ты хочешь услышать.
Кто, что лучше?
Опять сомнение, неуверенность и неизвестность… Они и лучше. А каждый пусть сам разбирается в своей душе. На Страшном суде все подсчитают, чем бы этот Страшный суд ни оказался, что бы ни считать Страшным судом.
Галя не выбирала. Галя не знала.
* * *Тит Семенович был точен. Галина Васильевна села рядом с ним, и через пятнадцать минут они уже были в Доме ученых, где сразу поднялись в столовый зал, поскольку оба не обедали, а до концерта еще было много времени.
Лишь только сели они за стол, как появился Геннадий Викторович с какой-то женщиной чуть помоложе Гали. Все перезнакомились, и, судя по тому, что Тит Семенович также представился, было ясно, женщина эта, как и Галина Васильевна, не старая знакомая, а недавнее приобретение их мужской компании, Это несколько попортило ее радужно-приподнятое настроение. Она не только вступила в новую область бытия, но сразу оказалась в каком-то ином и неприятном человеческом качестве, и не индивидуально, а неожиданно сколоченном коллективе, ученые пришли погулять со своими курочками. — Галина Васильевна сидела молча и переваривала в себе эти новые, необычные для нее ощущения.
Тит Семенович стал заказывать обед. Соня, знакомая Геннадия Викторовича, попросила заказать ей судак по-польски, который ели за соседним столом. Однако официантка сказала, что судака нет, его могут заказать только академики или члены-корреспонденты.
Тит Семенович рассмеялся:
— Действительно, для судака я еще рылом не вышел, но, пожалуй, при скудном питании без судака мне академиком никогда не стать.
Официантка отнеслась к этому серьезно и назидательно предположила, что если он будет работать, то и без судака сумеет пробиться в академию.
Эпизод этот отвлек Галину Васильевну от неприятных дум, а всю компанию больше развлек, чем огорчил. В Доме ученых вообще-то привыкли к подобным неожиданностям. Там всегда честно и наглазно градуировали посетителей, в зависимости и от уровня заслуг — степеней, званий, должностей, а также и в зависимости от той отрасли науки, которую двигает и грызет каждый данный член этого Общества-Дома. Администрация храма ученых явно отдавала предпочтение естественникам перед гуманитариями и не считала нужным это как-нибудь скрывать.
Зато Геннадий Викторович принес из буфета бутылку «Чховери». Они порадовались, что Дом ученых часто скрашивает свое несправедливое отношение к завсегдатаям хорошим вином, которое даже в иных сильно привилегированных, элитарных ресторанах бывает далеко не всегда.
Для ученых всегда важно теоретическое обоснование каждого замеченного явления, важна концепция, которая к тому же как-нибудь удобно объясняла и облегчала их существование. Во всяком случае, только этим можно было объяснить сложную речь Тита Семеновича, произнесенную им в завершение неожиданного эпизода. Он стал говорить о сродстве понятия «справедливость» с понятием «месть», что идея «всем сестрам по серьгам, всем братьям по зубам, что заработал, то и получай, мне отмщение и аз воздам, зуб за зуб, око за око» не совсем соответствует сегодняшнему гуманизму. Он долго пользовался и жонглировал пословицами, прибаутками, цитатами и афоризмами, доказывая отсутствие в нем тяги к справедливости, а затем перешел в «равенству», по-видимому полемизируя, в основном, с Руссо, потому, что из присутствующих никто с ним в красноречии не состязался. Все наслаждались, потягивая вкусное вино, а Тит продолжал разглагольствовать о равенстве. «Его в принципе быть не может, ибо люди не одинаковы: есть умный — есть дурак, есть сильный и слабый, ловкий — неуклюжий, толстый — худой, наконец, есть женщина — и есть мужчина. Равенство должно быть лишь при старте — возможности одинаковые, а дальше как получится, кто как. Вот без судака, правда, мои возможности несколько уменьшились, но тут иная ипостась. Тут меня лишили свободы выбора — я б еще мог выбрать судак, но мне облегчили жизнь, и я не выбираю. Вот свобода, в отличие от равенства и справедливости, быть должна и более достижима, если мы к ней готовы. Лично я к такой свободе не готов — предпочитаю, чтоб выбирали за меня, так легче. Скажите, Галя, как мой бывший хирург и вечный целитель, могу ли я позволить себе, например, водку? От этого зависит выбор закуски, который я тоже предоставлю вам».
Было смешно от этих скоморошьих курбетов, но все равно первое впечатление от появления новой, совсем новой, скажем, подруги Геннадия Викторовича, полностью не уходило. Но… Настоящий интеллигент не заметит пролитое вино — Галя вела себя, как все: в меру шумно, смехом и улыбкой реагировала на шутки, весело пила и ела.
Говорили обо всем: начали с судака и вина, но быстро перешли на самые различные проблемы — книги, фильмы, предстоящие какие-то спортивные игры, затем речь пошла о работе, потом о заботах локальных, которые, естественно, вылились в заботы глобального масштаба, и, конечно, как всегда бывает, когда за столом сидит врач, беседа уткнулась и надолго задержалась на том, что полезно, что вредно; задавали доктору большое количество вопросов и, не дождавшись ответов, учили ее жить, сохранять здоровье, давали советы, как достичь полноценного долголетия.
Послеобеденное и предконцертное время они провели в буфете, где пили кофе с коньяком и ели мороженое. В фойе играла музыка — контрабас, рояль и скрипка воспроизводили мелодии танцев тридцатых годов. Порывистыми длинными шагами под музыку передвигались три пары пожилых ученых, изображая то гротескное танго, которое мы видим в фильмах, когда нам показывают нэпманские кафе.
Перед концертом, как бы в первом отделении, — встреча с гроссмейстером Талем. Таль говорил хорошо, весело, остро и образно. Он, естественно, говорил о шахматах и шахматистах то, что в газетах, как правило, не писали, и создавал в зале аромат разглашения тайны, приобщения к скрытому, хотя во всем сказанном им не было ничего секретного.
«Хорошо, что мы не имеем возможности читать в газете всякую милую лабуду, которая затем оказывается изюминкой подобных встреч, — подумала Галя, — и встречи эти потому особо привлекательны и интересны, повышают градус собственной значительности у слушателя. Вот мы и растем в собственных глазах, чувствуем себя особо нужными людьми, одаренными особым доверием. И ничего ведь он нам не сказал стыдного или секретного, но если бы все это знали, все бы могли прочесть, чего бы мы так стремились в разные элитарные клубы. Здесь вот и узнаем что-то, и утром есть что рассказать коллегам. И впрямь украшение жизни — „нас возвышающая недоговоренность“».
После концерта Галя попыталась объяснить себе, зачем надо было предварять такую прекрасную концертную обычность этой ласкающей не только праведные закоулки души встречей с полуфантастической личностью. И ничего путного придумать не могла.
Да уж ладно — наверное, это получилось случайно. Есть же манера, и у меня тоже, из пустяка делать мистические выводы всесветного значения. С другой стороны, без пустых размышлений не будет разгона для истинной мысли.
А вообще ведь все банально и ясно, как шар: два взрослых, солидных, зрелых ученых пришли в увеселительное заведение со своими девочками. Все остальное от лукавого. Все надо стараться свести к самому простому — тогда основное становится, понятным. Как в медицине все можно свести к двум главным проблемам — воспалению и новообразованию, а остальное производное; так и в остальной жизни… И у этих ученых тоже два краеугольных камня существования: игра ума на работе и игра полов после нее, — все остальное производное, даже самое… воспроизводство рода человеческого. Все остальное от лукавого. (Критика и самокритика — одно из частых проявлений действия вина. Впрочем, критика чаще.)
Выйдя из дома, они распрощались, и каждая пара села в свою машину.
Одинокие, бессемейные ученые…
Тит Семенович сначала молчал, будто подбирал слова, будто собирался что-то предложить и никак не решался.
Галя тоже молчала, будто приготавливалась к какому-то разговору, будто выбирая правильное решение в ответ на еще не высказанное, гипотетическое предложение.
Тит был напряжен и настроен решительно. Галя маялась от сомнений, но тоже уже решила.
Что и как будет, все-таки никто, ни они, ни ждущее и наблюдающее провидение, не знали, как никто не знает, куда что повернется, какое и как сказанное слово окажется и покажется именно тем словом, что выразит истинное желание или, наоборот, будет неудачно скрывать истинный страх, боязнь иль явно демонстрировать браваду.
— Ну, что, Галина Васильевна, может, заедем ко мне, запьем концерт кофейком? — Он сделал паузу и, в тот момент когда Галя набрала воздух для неизвестного еще и ей ответа, продолжил: — Или, если боитесь на ночь кофе, у меня чай хороший есть. К кофе есть коньяк, к чаю ликерчик неплохой… По-моему…
Наверное, это добавление было лишним. Тут был какой-то просчет его, и Галя, выдохнув наконец, перебила:
— Больная тяжелая у меня. Может, вы смогли б меня к больнице подвезти? — И после мимолетной паузы тоже стала дополнять, разбавлять: — Я там недолго — только взгляну. Делать там мне ничего не надо… Наверное. — И опять чуть наметившаяся пауза. — Или довезите и оставьте там. До дома я сама дойду. Это рядом. Я привыкла. Не страшно.
Галя говорила лишние слова. Подольше говорить. Побольше говорить. Растворить его предложение в словах, в ничего не значащих словах. Говорить, говорить. Слова, слова. Ей что-то хотелось самой, но она понимала, ничего нет, все равно ничего нет. Не надо… Не надо… Надо не так. А что не так? Она подумала об Андрее — он-то, наверное, дома. Да и Володя тоже. Посмотреть Марину… тоже надо. Так ли уж надо? На самом деле, сегодня с ней ничего экстренного быть не может.
— Да что вы, Галина Васильевна! Пустое говорите. Конечно, подожду. И речи быть не может. Сколько надо — столько и буду ждать.
Он тоже произносил лишние слова, это от смущения. Он-то в отличие от нее уже решился и в отличие от нее уже смущался. Она ж еще в смятении — смущение ее впереди.
Спасительная ситуация с тяжелыми больными. И для врача и для всех окружающих, для всех участвующих в жизни, окрест их. Каждый должен только знать, как это использовать — умело и достойно. Не слишком, в меру и всегда лишь по делу, для дела. Удобно всем — и Галине Васильевне, и титсеменычам, и владимпалычам, и всем, которые уже попадали в подобный нехитрый переплёт, которые сейчас барахтаются в этой полынье, которых омут этот где-то подстерегает на пути. Главное, обращаться с этой ситуацией корректно, без излишеств — иначе ждет тяжёлое похмелье, отмщенье и самое тяжелое — расплачиваться придется не собой, а больными, практически посторонними страдальцами, несчастьем которых судьба, рок будут казнить докторов, не по мерке взваливших на себя нутром не освоенную, головой и сердцем не осознанную тяжесть и ответственность. Доктору надо быть осторожнее — судьба наказывает его несчастьем больных.
В больнице Галина Васильевна, не заходя к дежурным, сразу же поспешила к Марине. Конечно, как и должно, еще никаких экстраординарных изменений не произошло. Потом в ординаторскую. Дежурные были на операции.
Галина Васильевна позвонила домой — оба уже пришли. Сказала, что находится в больнице и скоро будет.
Теперь, разумеется, ни о каком вечернем чаепитии не могло быть и речи.
Тит отвез ее домой, испросив разрешение на следующий звонок. Она разрешение дала. Он поблагодарил… Они раскланялись… и расстались.
Эта излишняя прощальная куртуазность напоминала птичьи танцы в брачную пору.
Дорогая Танечка!
У меня такие бурные события, что не знаю, как и с чего, начать. Время есть подумать, так как я сейчас одна — мужчины уехали на каникулы в Терскол, кататься на лыжах. Это их обоюдная давняя мечта. Уже несколько лет они готовились — обсуждали, обговаривали, копили деньги, экипировку. Горнолыжное оснащение, оказывается, весьма непростая проблема, как по деньгам, так и по трудности добывания. Андрюшка с годами все больше сближается с отцом. Наверное, так и должно быть у мальчишек. Похоже, я ему сейчас совсем не нужна. Не знаю, нужна ли я Володьке? Целыми днями они где-то оба пропадают. У одного школа, кружки, спортивные секции, Дом пионеров, друзья — возраст гонит его уже из дома. Володя тоже все время на работе, совещаниях, каких-то семинарах, занятиях, защитах да банкетах. У них свои мужские дела, а мне отдали все женское — дом и официальное милосердие в больнице. Хорошо, когда официальное, а когда действительно оно необходимо как воздух, вот тогда оно и отнимает все душевные силы, как раз в то время, в тех ситуациях, где они позарез нужны себе, для личной своей бабьей жизни, чтоб разобраться в себе, раскопать себя, пока не превратилась в бомбу, готовую разорваться и неизвестно от чего.
Впрочем, известно.
Я тебе, по-моему, уже писала про девочку, которая лежала у меня в палате и у которой был гнойник в животе. Я ее сначала выписала и вроде бы все было хорошо, но потом выяснилось, что она температуру сбивала сама, скрывала ее от нас, по каким-то своим девичьим соображениям. И вскоре ее привезли к нам снова с высокой температурой и с болями. Оказался еще один гнойник между печенью и диафрагмой. Мы снова ее оперировали. Опять улучшение, но на этот раз мы ей уже не доверяли и следили за ней как сыщики. Хотя напрасно — она уже ничего от нас не скрывала. И через несколько дней — вновь температура и новый гнойник. Вскрыли и его, но это уже был сепсис, общее заражение крови. Она получила массивную терапию. Мы давали ей все, что только можно было достать во всех высококвалифицированных институтах и привилегированных больницах, все новое, что только появилось сейчас в медицине: новейшие антибиотики, специально приготовленные препараты по нашему заказу привозили для нее с Центральной станции, разные биологические препараты, переливали теплую, свежую кровь и от доноров и от своих сотрудников и ее товарищей, витамины каких-то последних конструкций, приглашали разных профессоров отовсюду, а те, в свою очередь, предлагали все новые и новые лекарства; но у нее продолжали образовываться гнойники — метастазы септического процесса. И представь, девочка субъективно чувствовала себя хорошо, несмотря на неоднократные операции, вскрытия вновь образующихся очагов и интенсивное лечение, — когда только от капельниц можно совершенно очуметь.